Мари и Оливье

      На протяжении последующих полутора месяцев молодые люди продолжали встречаться пару раз в неделю. Оливье неизменно заезжал за Мари к девяти вечера, когда в монастыре все уже спали, кроме монахинь, занятых бдениями. Девушка выходила к нему, переодетая в мужское платье, и они вместе отправлялись гулять на побережье в Аррадон. А в середине ночи шевалье привозил ее обратно.       Домой в Пикардию он так и не поехал. Впрочем, в том своем письме Ангерран де Ля Фер давал понять, что в приезде младшего сына необходимости не было. Да и капитан де Разийи нуждался в его присутствии.       И все же, основная причина заключалась в том, что дорога туда и обратно заняла бы, по крайней мере, месяц. Оставить девушку на срок, казавшийся ему сейчас вечностью, он просто не смог. Довольно быстро к молодому человеку пришло осознание того, что он ждет встреч с Мари со все растущим нетерпением и трепетом. И в течение дня думает о ней почти постоянно.       Как ни старался он поначалу прогонять подобные мысли, долго обманывать себя не получилось. Пришлось признать очевидное: он полюбил впервые в жизни. Конечно, увлеченности случались у него и раньше. Одна из них теперь в особенности вызывала усмешку своей наивностью. Воспоминание о греческой статуе, в которую он влюбился в возрасте пятнадцати лет, обнаружив ее в отцовском саду в один из приездов в Ля Фер.       Меньше всего на свете своим задором и бьющей через край энергией Мари напоминала холодную мраморную статую. И дело было отнюдь не во внешних данных – они-то как раз соответствовали, как нельзя лучше. А в том, что вряд ли возможно было обездвижить хотя бы на несколько секунд девушку, в которой кипела жизнь. Нет, куда больше она походила на эльфа: живая, порывистая, почти невесомая. В последнем он неоднократно убеждался, без усилий подсаживая ее в седло.       Когда он сделал это первый раз и Мари, забыв, что седло не дамское, соскользнула прямо ему в руки, а его ладони приняли эту неожиданную тяжесть, ему на секунду показалось, что он разучился дышать. Сквозь мягкий бархат камзола пальцы ощутили тонкий девичий стан, не закованный в броню корсета, и его щеки обдало жаром. Они, должно быть, в тот момент стали пунцовыми, и шевалье порадовался про себя, что ночная тьма не выдала его смятения, а Мари, по счастью, казалось, ничего не заметила.       Потом она сидела рядом с ним на камне, подставив прибрежной волне босые ноги, и в тот момент взгляд Оливье был прикован отнюдь не к горизонту. Оливье не мог оторвать глаз от маленькой ножки, которая в лунном сиянии светилась будто изнутри, выделяясь на фоне почти черной поверхности валуна. Его вдруг охватило почти непреодолимое, безумное желание прикоснуться к этой ножке губами и ощутить на них соленую морскую влагу, капли которой сейчас переливались на нежной белой коже. С огромным трудом шевалье стряхнул тогда с себя это наваждение, хотя его голос при этом не перестал звучать ровно, но видение потом регулярно возвращалось к нему перед сном.       Порой ему казалось, что лучше бы живости и подвижности в маленькой принцессе из рода Роан было чуть поменьше, а предсказуемости чуть побольше. Он никогда не знал, чего ему ожидать от Мари в следующую минуту. Она могла, ничуть не смущаясь, броситься к нему навстречу с поцелуем, вместо полагающихся по этикету поклона или реверанса. Причем, делала это так стремительно, что Оливье далеко не всегда успевал отстраниться. Если ему это удавалось, девушка спохватывалась и приветствовала его более традиционным способом. Но ровно до следующего раза.       Было очевидно, что целует его Мари простодушно и доверчиво, так же целомудренно, как целовала бы старшего брата и как, вне сомнений, целует отца. Поэтому Оливье не решался ничего сказать. Молодой человек опасался излишне акцентировать на этом внимание девушки и смутить ее в ее полудетской наивности. При этом ему самому все сложнее было контролировать свои собственные, возникающие в этот момент эмоции. С каким наслаждением он ответил бы на эти поцелуи! Но именно этого он позволить себе не мог.       С попытками добиться от Мари большего благоразумия дело обстояло ничуть не легче. Хотя Оливье не сомневался, что данное ему слово она помнит и изо всех сил старается не нарушать. Вот только ее природа и характер то и дело брали свое. По дороге ей постоянно хотелось пустить коня вскачь, а на берегу – бежать к морю с Оливье наперегонки или перепрыгивать с камня на камень. Последнее пугало особенно, а ему теперь хотелось уберечь, заслонить ее от любой опасности. Но шевалье давно уже понял: все, что ему остается, это быть рядом, чтобы подстраховать, поддержать, подхватить. И это ничуть не облегчало его положения, так как предполагало физические контакты, а их молодой человек тщетно пытался, если не избежать, то хотя бы свести к минимуму.       В своей бережной предупредительности Оливье видел, что понимает его Мари с полуслова, полувзгляда и, как правило, ему достаточно было легкого предостерегающего жеста, чтобы девушка в ту же секунду остановилась. Но он сам теперь старался прибегать к ограничениям только в действительно опасных моментах. Или принципиальных вопросах, как в случае с отказом дать ей шпагу. В остальном же шевалье предоставлял ей ту свободу, которой требовала ее неугомонная натура.       Еще ему нравилось рассказывать ей разные легенды, как в первую совместную прогулку. Им Мари внимала с жадностью. Правда, все ее попытки заставить шевалье поговорить о Ланселоте и Гвиневре или Тристане и Изольде оказались тщетными – у Оливье неизменно находилась в запасе новая история, чтобы переключить ее внимание. Слушать Мари умела потрясающе, поэтому он, в свою очередь, рассказывать мог бесконечно.       Постепенно от кельтских сказаний он перешел к античным авторам. Сделал он это не без некоторого опасения: сможет ли столь юное и невинное, но несколько сумасбродное создание оценить масштаб Софокла или Эсхила? И всякий раз комментарии девушки поражали Оливье своей тонкостью и глубиной, удивительной для ее лет. В такие минуты в Мари пропадала игривость, она становилась серьезной, в ней начинало проглядывать то особое величие, которое до сих пор ему доводилось наблюдать лишь у своей матери Изабо де Пон. В маленькой мадемуазель из рода де Роан порода тоже чувствовалась за много лье.       Незаметно для себя Оливье стал говорить с ней о том, о чем до сих пор не говорил ни с кем. Он стал поверять Мари свои сокровенные мысли. О себе, о своих родителях, об отце, бывшем для него недостижимым идеалом...       Полностью отдаться на волю чувств Оливье мешали два обстоятельства: слишком юный возраст девушки и разница в их положении. И если с первым было достаточно немного подождать, то, что делать со вторым, он не знал. Шевалье был рожден младшим в роду пусть даже и одной из древнейших семей французского королевства. Что он мог предложить единственной дочери герцога де Роан-Монбазон? Он был ей не ровня. Замок в Берри сильно пострадал от пожара в 1615 году, для его восстановления понадобились бы немалые средства.. А его карьера морского офицера, которую сам Оливье еще до недавнего времени считал вполне удачной, теперь казалась ему не столь уж привлекательной и, уж во всяком случае, недостойной Мари. К ногам которой он теперь хотел бы иметь возможность бросить весь свет. Да и ее отец, вероятно, уже подыскал для нее подходящую партию. Ее будущего жениха Оливье ненавидел заранее и в мыслях готов был убить.       Зачем только он поддался своему порыву и согласился на эти встречи? На что рассчитывал? Впрочем, в тот момент он не загадывал так далеко. И надо признать, что имей Оливье возможность повернуть время вспять, он и сегодня поступил бы так же. А сейчас делал все, чтоб не выказать свои чувства Мари. Она ни при каких обстоятельствах не должна о них догадаться: все это абсолютно бесперспективно и лишь оскорбит ее, а их отношения лишит спонтанности и естественности. К тому же шевалье скорее бы умер, чем позволил себе в отношении девушки что-то предосудительное. О грядущем неизбежном расставании он, как мог, старался не думать.