Sanguis malōrum ex corpore ejus effundet

      Саундвейв уже успел отцепить кобуру, убрать ее в сейф и снять очки, когда услышал стук в дверь. Разрешил войти, заранее зная, что это Старскрим — он даже стучался знакомо. И, вдобавок, ходил беззвучно.       Он сам сейчас был тихим — видимо, обычные после порции крови эмоциональный подъем и возбуждение уже спали, уступив место такой же обычной подавленной задумчивости. Старскрим шагнул было к креслу с оставленными для него пледами и подушкой, но потом развернулся, подошел. Саундвейв не стал вставать с кровати. Смотрел, чуть щурясь, снизу вверх — еще больше, чем обычно. Вглядывался в нечитаемое лицо, выражающее одновременно ничего и слишком много. Старскрим окинул его взглядом в ответ.       — Ты как? Выглядишь, уж прости за откровенность, и правда не очень.       — В порядке. Просто устал.       «Просто устал и старею». С охотой на вампиров скоро придется заканчивать. Зрение не то, реакция не та, выносливость и силы тоже не те. Возможно, Старскрим это понимал. Возможно, нет — у него самого не было и никогда уже не будет шанса узнать, что такое банальная человеческая старость.       Тот опустился рядом. Сел на самый край кровати и перевел взгляд куда-то за окно.       — Я тебя так и не поблагодарил. Сначала не до этого было, потом при них, — он кивнул на стену, за которой располагалась кухня, — не хотелось. Как ты их вообще заставил?       — Не заставил. Попросил об ответной услуге. Я им когда-то помог, а чувство долга — одно из самых сильных.       — У тех немногих, у кого оно есть, — скептически отозвался Старскрим. — Как надо помочь, чтобы малознакомые люди согласились ехать с тобой на ночь глядя неизвестно зачем?       — Их тайна, не моя.       — Их так их, — он пожал плечами. — В общем, спасибо. Ты спас мне жизнь — то, что от нее еще осталось. И рисковал обратиться из-за меня.       — Ты не задел меня клыками. Приемлемый уровень риска.       Старскрим кивнул. Помолчал еще немного.       — Не в первый раз, на самом деле. Понятия не имею, что бы я делал, не окажись у меня под рукой твоего оружия шесть лет назад.       Точно не рисковал бы напрасно своей не-жизнью, найди Саундвейв тогда в себе силы вовремя выстрелить.       — Давай не будем об этом.       — Как скажешь. Два сцепившихся вампира и без святой воды зрелище на любителя.       Особенно когда не уверен, чью сторону занять.       Он хотел бы объяснить Старскриму, что растерялся тогда не из-за страха. И даже не из-за рассыпающейся на глазах старой дружбы. Из-за того, что, оказывается, совсем не знал того, кого считал своим другом. Из-за того, что все хорошее, все, что он ценил, существовало лишь в его глазах. Что все воспоминания, бурлящим горным потоком проносившиеся тогда в голове, оказались отравлены ложью. Из-за жгучего разочарования — в первую очередь в самом себе. И нежелания поверить самому себе. Хотел бы — но не стал. У Старскрима и своих забот теперь хватало.       Тот не продолжал разговор, но и не уходил. Снова крутил кольцо — теперь уже другое и на другой руке. Их было сразу два на одном пальце: маленькие кольца, наверное, женские, раз даже Старскрим смог надеть их только на мизинец. Или специально для этого пальца и подбирал. Оба тонкие, серебристые, но, конечно, не из серебра. Оловянные, скорее всего. На первом раскинуло лучи ассиметричное солнце, у которого была только половина лучей, в его центре, выходившем за край ободка, поблескивал черный камень — Саундвейв без очков не мог разглядеть, какой именно; может, просто стекляшка. Второе изображало молодой месяц со звездами. Солнце входило в месяц, и кольца соединялись в одно целое, как части головоломки, как детали механизма. Идея была неплохой. Исполнение — откровенно паршивым.       А еще кольца выглядели потрепанными и очень старыми.       — Память о человеческой жизни?       Старскрим сначала не понял, потом проследил его взгляд.       — Это? Нет. Из человеческой у меня ничего не осталось. Это уже память о вампирской. Ношу как напоминание себе о том, что я вообще-то целый. — Он снова ненадолго замолчал, потом качнул головой: — Дурацкая история на самом деле. Давай в другой раз расскажу.       Еще раз повернул кольцо — то, которое с месяцем. Посмотрел на них, снял и зашвырнул в другой конец комнаты.       — Не самая приятная память, очевидно.       — Да так. Просто история и правда дурацкая, и я не хочу портить ей вечер.       Саундвейв захотел коснуться его освобожденной от колец руки. Не решился. И почему-то вспомнил эту руку прожженной до кости.       Это же напомнило о недавних ожогах, теперь уже практически не заметных. О том, что Старскрима кто-то пытался убить — а они по-прежнему не знали, кто и по какой причине.       — Тебе лучше остаться у меня на какое-то время. И лишний раз не выходить из квартиры. Я могу заехать завтра за твоими вещами.       — Боишься, — Старскрим усмехнулся со знакомой легкой настороженностью, — что я на моей текущей диете и впервые за несколько лет попробовав кровь не из пакета могу не сдержаться?       — Боюсь, что если тот, кто пытался тебя убить, узнает, что ты жив, то может повторить попытку.       — Его все равно нужно найти. А для этого разговорить Свиндла — так что из квартиры мне придется выйти.       — Я могу этим заняться.       Что у него со всем опытом допросов разговорить Свиндла получится наверняка быстрее, тише и эффективнее, Саундвейв уточнять не стал. Со Старскрима сталось бы обидеться.       — Поставишь себя под удар.       — И что он сделает? Обратится в полицию? Скажет, что я, образцовый работник, к которому никогда не было никаких претензий, угрожал ему, потому что он продает донорскую кровь? Я определенно буду в опасности.       Старскрим рассмеялся. Своим редким искренним смехом. Тихим, почти беззвучным — и каким-то образом все равно мелодичным.       — Я иногда забываю, что ты тоже отлично умеешь в сарказм. Какое коварство.       — Практичность. И умение просчитывать последствия. В полицию Свиндл не пойдет, к вампирам, особенно тем, которых выдаст, — тоже. Если покушение организовали не вампиры — не пойдет тем более.       — А если у него есть, к кому еще обратиться за помощью? Не боишься?       Саундвейв хотел сказать, что если бы он боялся рисковать жизнью, то не пошел бы работать в полицию и не охотился бы на вампиров. Сказал почему-то совсем не то, что собирался.       — Я испугался, когда нашел тебя, — этих слов было мало, чтобы описать тот страх. Слишком мало. А Саундвейв никогда не был хорош в описании того, что испытывает. — Не помню, когда я в последний раз так боялся.       — Что вместо отдыха после работы придется незаметно тащить мой труп на крышу, а наутро убирать то, что от него останется? Звучит и правда ужасно.       Попытка свести все в шутку. Но в глазах застыло ожидание — ожидание искреннего ответа, и эта попытка была не более чем привычкой. Старскрим смотрел на него, словно видел впервые.       — Нет. Что тебя больше не будет.       — Хочешь сказать, что для тебя много что изменилось бы?       В глазах напротив расширились зрачки. В этих глазах стало больше непроглядной черноты, чем изумрудной холодности. Саундвейв заставил себя вытолкнуть слова, застрявшие в горле, душащие его, давящие изнутри, тянущие на дно. Зная, что если не сделает этого сейчас, то эти слова так и останутся с ним навсегда — душить, давить, мучить.       — У меня нет никого ближе тебя. Мы больше не смогли бы поговорить, я больше не увидел бы тебя. Мне пришлось бы действительно вынести тебя на крышу — а потом смотреть, как солнце сжигает твое тело, и знать, что от тебя не осталось ничего, кроме горстки праха и воспоминаний. Этого я не хочу увидеть. Никогда.       Тьма. Тьма напротив — все росла, ширилась. И лишь слова, слова из старого забытого языка, на котором Саундвейв не говорил, соткались в мыслях из тумана сами собой.       Aeterna nox.       И тьма, которая должна пугать, была желанной и ласковой.       Повисла тишина. Для Саундвейва — почти абсолютная. Для Старскрима — наверняка наполненная быстрым биением его, Саундвейва, сердца. Тот всматривался в него, словно пытаясь взглянуть по-новому, а потом улыбнулся. Горько-сладко. Грустно и с долей веселья одновременно.       — Знай я тебя похуже, сказал бы, что ты влюбился.       У Саундвейва пересохло во рту, в горле. Воздух стал слишком тяжелым — словно сознательно мешал, не хотел позволить ему ответить. Давил, окружал плотной стеной без единого зазора, без единой трещинки. Саундвейв не был бы собой, если бы это его остановило.       — Видимо, — ответил он почти шепотом, — мы оба плохо меня знаем.       Старскрим вздрогнул. Почти отшатнулся. Знай Саундвейв его хуже, решил бы, что от неприятия. Саундвейв знал достаточно, чтобы понять: от неожиданности. Маска треснула, и под ней показался настоящий Старскрим — без напускных самоуверенности и насмешливости. Удивленный. Растерянный. А потом он взял себя в руки.       — Ты серьезно?       — Не та тема, на которую стоит шутить. И не та ситуация.       Снова пауза. Саундвейв одновременно хотел отвести глаза в сторону и не мог оторвать взгляда. Смотрел, как Старскрим пытается уложить в голове услышанное. Пытался уложить в голове сказанное сам.       — Почему ты не сказал раньше? — голос был ровный. Лишь слегка севший.       — Потому что сам не осознавал. Потому что не испытывал подобного прежде. Мне понадобилось по-настоящему испугаться потерять тебя, чтобы понять это.       Старскрим рвано выдохнул оставшийся непроизнесенным ответ. Глаза у него перебегали с одного предмета у Саундвейва за спиной на другой, мелко-мелко подрагивали, а сам Старскрим вряд ли что-то в этот момент видел. Глаза потемнели, как море в шторм, стали из бирюзовых почти серыми; сверкнул красный огонек, когда он наклонил голову.       — Мне… обязательно отвечать на это прямо сейчас?       — Нет. Просто хотел поделиться.       Потому что Саундвейв вдруг понял. Каким-то непонятным ему самому образом догадался. Старскрим уже терял кого-то, уже был свидетелем смерти кого-то близкого ему — а сам остался, сбросивший оковы бытия. Благословленный вечной жизнью, проклятый вечным одиночеством.       Саундвейв был одиночкой сам по себе. Старскрим одиночку в себе воспитал, выплавил, выковал из закаленной стали. Привык ни на кого не полагаться, кроме себя. Не подпускать никого к себе. Предпочел одиночество неизбежной боли потери.       Саундвейв не мог его в этом винить.       Потому что не только Старскрим пережил тех, кто был ему дорог.       Наверное, лучшим решением сейчас было бы предложить разойтись по разным комнатам. Дать себе время подумать над услышанным и сказанным и обсудить уже на свежую голову. Саундвейв как раз пытался заставить себя сделать это, когда Старскрим заговорил — тихо и стараясь быть рассудительным. Получалось у него больше испуганно. И — у Саундвейва что-то сжалось в груди — безнадежно.       — Ты не сможешь. Любить меня. Я ведь оживший мертвец, а людей зачастую привлекают такие же люди. Живые.       — Старскрим, у тебя есть ужасная привычка. Решать за других, что они к тебе испытывают.       — Может, и ужасная, но, как правило, работает.       — Не всегда.       Снова будто рябь подернула лицо. Будто маска боролась с ним настоящим. Или, возможно, он настоящий боролся с самим собой. Настоящий, двуликий — бесконечно циничный и одновременно отчаянно хотящий верить в лучшее.       — Мы ведь всегда возвращаемся немного не такими. Даже когда обращаемся в вампиров, а не упырей. Все равно что-то не так. Во мне что-то не так, а я до сих пор не могу понять, что именно. Не могу понять, каким я был при жизни — потому что и живым себя почти не помню.       — Ты знаешь, что я в это не верю. В возвращение не такими.       — И очень зря. Столько лет гоняешься за вампирами, столько лет с нами взаимодействуешь — и так и не увидел закономерности?       — Люди тоже меняются. Под влиянием некоторых событий. Особенно тяжелых и травмирующих. Смерть и обращение в вампира сложно не назвать таким.       — Дай тебе волю, — губы у Старскрима дрогнули в попытке ухмыльнуться, — ты и превращению в туман и прочим непотребствам найдешь разумное объяснение.       Он протянул руку. Медленно, давая время на то, чтобы отстраниться. Заправил за ухо выбившуюся прядь, мазнув по виску ледяными пальцами. Саундвейв вздрогнул. Почти незаметно для себя самого. Достаточно заметно для Старскрима.       Тот тут же убрал руку.       — Видишь? Тебе неприятно.       — Мне холодно, — возразил Саундвейв. — И в этом ты не отличаешься от человека с плохим кровообращением.       Старскрим только вздохнул. Снова посмотрел куда-то мимо Саундвейва — очевидно, в свои мысли. И заговорил.       — Когда меня обратили… Ну, ты это все знаешь. Меня укусили, я кое-как отбился, вырвался, закрылся дома и сразу же упал. Подумал, что вот и все, сейчас я истеку кровью и умру. Так и было, в общем-то. А потом я ожил и как-то сразу понял, что я теперь такое.       — Ты про это рассказывал.       — Про это — да. Не про то, что было сразу после. Еще когда я был жив, я… любил кое-кого. Взаимно. Рассчитывал на совместное будущее. Столько планов — а потом все рухнуло из-за того, что я однажды неудачно возвращался домой после заката.       Как обычно и бывает в жизни. Имеющей дурную привычку рушиться в один момент.       — В какой-то момент игнорировать его, прятаться от него стало просто невозможно, да и нечестно. Пришлось встретиться. А он увидел нового меня.       — И не захотел иметь с новым тобой ничего общего?       Старскрим улыбнулся. Он вообще много улыбался, и за годы знакомства Саундвейв давно научился различать все его улыбки и их значения.       Эта улыбка была исполненной горечи.       — Хуже. Он… пытался принять нового меня. Его передергивало от каждого моего прикосновения, от одного моего вида, от мысли о том, что мне теперь нужно убивать, чтобы жить. А он все равно пытался. Считал, что должен привыкнуть. Считал себя виноватым, что ему не нравится оживший труп.       Саундвейв молчал. Он видел многих вампиров, знал многих вампиров. Общался со Старскримом не первый год. Не боялся к нему прикоснуться, позволял прикасаться к себе, пускал в свой дом и засыпал в его присутствии. И все равно был вынужден каждый раз подавлять что-то внутри себя, кричащее об опасности. Загонять обратно смутные отголоски давно отмерших инстинктов, повелевавших бить или бежать, но не бездействовать. Пересиливать подсознательный ужас добычи перед хищником. Игнорировать нечто в самом своем естестве, что безошибочно распознавало смерть.       Саундвейв это делать умел.       Бессмысленно было бы ждать того же от жившего три века назад человека, чей возлюбленный однажды вернулся мертвым.       — В общем, все совсем развалилось. Я ушел сам. Не хотел этого, но видеть его страх не хотел еще больше. Думал, не предложить ли обратить и его, но боялся, что не получится. А сделай я из него упыря, я бы с ним, пожалуй, и не справился. Он ведь был раза в два меня тяжелее и макушкой как раз в твой потолок уперся бы.       Одно осталось непроизнесенным. Не было нужды это говорить. Человек, о котором он рассказывал, человек, приходящий в ужас от одной только мысли, что кто-то, кто был ему дорог, стал ожившим мертвецом, приходящий в ужас от одной только мысли об убийстве, никогда не согласился бы сам на такую же участь.       Старскрим прикрыл глаза. Мял в пальцах покрывало и сжимал зубы — очерчивалась сильнее и без того остро очерченная челюсть. Саундвейв мягко накрыл его руку своей.       — А потом он умер. Пока я думал. И я решил, что лучше быть одному. Никого не потеряешь, если терять некого, правильно?       — А другие вампиры?       — Вампиры в основном жуткие эгоисты, сам ведь знаешь. Всю кровь выпьют и спасибо не скажут, — смешок у Старскрима вышел совершенно истерическим. — А по части эгоизма мне и себя хватает с избытком.       Саундвейв смотрел на него и чувствовал, почти видел это: череду тех, кто ушел в прошлое, незаживающие раны. И забирала их не всегда смерть. Иногда это делала жизнь. Старскрим, казалось, рожденный для манипулирования другими, для игры с чужими чувствами и — это Саундвейв в нем одновременно ценил и недолюбливал — невероятно в этом эффективный, на самом деле научился этому со временем, за свои долгие столетия. Потому что сам был обманут в лучших чувствах — и предпочел от них избавиться.       От лучшего в себе. От желания видеть лучшее в других. От умения делать для других больше, чем те сделали для него. Возможно, именно это он и называл «вернуться не таким».       Старскрим уставился на свою ладонь, накрытую ладонью Саундвейва — как будто только что заметил. И не стал убирать руку.       — Он был очень хорошим человеком. Наверное, даже слишком. И все равно не смог принять то, что я человеком быть перестал.       — Я никогда не знал тебя человеком, — едва слышно отозвался Саундвейв.       — А хотел бы?       Саундвейв посмотрел на него. Попытался представить живым, по-настоящему живым, дышащим, с нормально бьющимся сердцем, теплой кожей и без красного отблеска в зеленых глазах. Попытался представить, как выглядели эти глаза в дневном свете. Как солнце играло в угольно-черных волосах. Как Старскрим улыбался без упирающихся в губу клыков. Каким было его лицо до того, как столетия не-жизни оставили на нем свой неуловимый отпечаток, до того, как они состарили его взгляд.       Попытался — и отбросил прочь эту больше невозможную картину.       — И я полюбил тебя вампиром.       Вампиром — с лицом юноши и глазами старика.       В этих глазах неверие перемешалось со слабой надеждой. Старскрим высвободил ладонь — только чтобы переплести пальцы. Запустил другую руку ему в волосы и взъерошил их. И Саундвейва пронзило его прикосновение — словно ток пробежал по костям, словно по венам и артериям растекся яд. Он застыл — и лишь смотрел Старскриму в глаза, смотрел, смотрел, надеясь, что Старскрим поймет этот взгляд, что не истолкует его ступор неправильно…       Старскрим понял.       Склонился ближе.       — Осторожнее с клыками, — шепнул почти беззвучно.       Губы у Старскрима ожидаемо оказались со вкусом крови. И целовался он так отчаянно, так жадно, словно от этого зависело его существование. Он и правда изголодался по этому — по прикосновениям, по простой человеческой ласке. Саундвейв коснулся рукой его скулы. И ответил. Внутренне радуясь, что неуверенность этого ответа можно оправдать клыками.       Старскрим отстранился ровно в тот момент, когда Саундвейву стало не хватать воздуха.       — В следующий раз напомни мне не делать так, если я пил кровь неизвестного происхождения.       Попытки выровнять дыхание окончились провалом.       — Я думал, ты не собирался отвечать сейчас.       — Я не собирался. Просто… Ты увидел во мне человека, когда я сам его в себе уже не находил.       — «Человек» — не какое-то почетное звание, чтобы непременно искать его в себе.       Старскрим промолчал. Перебирал волосы и цеплялся за руку. Слушал его пульс, чуть склонив голову. Сердце у Саундвейва колотилось ненормально громко — даже он сам слышал. А Старскрим вдруг улыбнулся уголком рта — не показывая зубов, едва заметно.       — Ограничимся на сегодня этим или покатимся по наклонной?       Саундвейв чувствовал себя так, будто уже давно летел в пропасть. И не был против.       Только не мог не спросить:       — Сколько лет тебе было, когда тебя обратили?       Старскрим рассмеялся.       — Боишься записаться в педофилы, переспав с древним вампиром? А если окажется, что меньше шестнадцати — сразу пойдешь на попятную?       — Старскрим.       Он вздохнул. Устало и вмиг показавшись таким старым, что Саундвейв сам почувствовал себя мальчишкой. Последний раз Саундвейв им себя чувствовал лет сорок назад. А потом Старскрим усмехнулся — и снова стал собой прежним.       — Да больше шестнадцати, больше. Девятнадцать. Житие у нас тогда в девятнадцать лет тяжкое было. — И добавил: — Или это для тебя все равно мало?       С кем-то другим Саундвейва это, возможно, и остановило бы. С кем-то, кому действительно было столько. Но глаза, взгляд Старскрима принадлежал никак не девятнадцатилетнему мальчишке.       Саундвейв скользнул рукой ниже. Ощутил под пальцами шероховатость шрама, едва заметный медленный пульс. И притянул к себе.       — Это, полагаю, означает согласие? — поинтересовался Старскрим, утыкаясь носом ему в шею.       Потребовалась пара секунд, чтобы переварить мысль, в которую прежний он просто не поверил бы. Близость зубов вампира к горлу вызывала дрожь — только дрожь предвкушения. Старскрим это понял иначе:       — Боишься, что укушу?       — Нет.       — У тебя сердце сейчас выскочит.       — Не из-за страха.       Только вспомнил мимолетно, что для вампиров укусы во время секса — не легкие и игривые, а полноценные, до крови, прорезающие кожу — были обычным делом. Порой они этот секс заменяли. Старскрим как-то попытался объяснить, как это работает и чем отличается от простого садомазохизма, но разговор уперся в то, что ему было неловко говорить о собственной личной жизни с Саундвейвом, а Саундвейву — неловко слушать.       Наверное, Старскриму сейчас трудно было сдерживаться.       Он потянулся выше, прихватил зубами ухо — не клыками, резцами, человеческими и совсем не острыми.       Несуществующий яд в венах начал закипать.       Единственная в люстре лампа вдруг тихо хлопнула — и погасла. Комната не погрузилась в темноту — из окна бил свет. Свет одной из многочисленных неоновых вывесок прямо напротив дома — там, вписанная в перевернутый треугольник, скалила пасть стилизованная голова какого-то зверя, не то волка, не то льва. Свет от нее перекрасил все вокруг — бледно-голубой, призрачный, прозрачный. Чем-то напоминавший свет луны, только слишком едкий, слишком неестественный для него. Саундвейв попытался вспомнить, когда в последний раз видел мир в настоящем лунном свете. Не смог.       — Не примешь это за знак свыше, что пора бы остановиться? — усмехнулся Старскрим, отстраняясь. Лицо у него было залито этим светом, искажавшим черты, углублявшим тени — только в потерявших цвет глазах все мерцали красные блики.       — Я не верю в знаки свыше. Особенно в форме перегоревшей лампы.       — Судя по твоим глазам, в происходящее ты тоже не особо веришь.       Саундвейв запоздало вспомнил, что Старскриму достаточно и этого неверного света, чтобы видеть его. Что лунный свет для него был таким же родным и привычным, как для людей — солнечный.       Лунный свет был сейчас роднее и Саундвейву.       Вечная ночь. Ни рассветов, ни закатов. Ни пения птиц над головой, ни запаха согретой солнцем земли, ни золота пробивающихся сквозь листья лучей, ни радужных искр на снегу, ни причудливой игры света на облаках, ни огненных красок на небе… Вечный холод. Вечный сумрак.       Саундвейв был к ним готов. Давно был — Аякон, многоглавое чудовище, бездна из стали и цемента, и так отнял у него все это.       И лунный зверь, не то волк, не то лев, все-таки до него добрался.       — Саундвейв?..       — Я не передумал.       Старскрим придвинулся ближе. Коснулся плеч, заскользил по груди, к животу — медленно, необычно медленно, то ли до сих пор не уверенный в согласии, то ли давая время к себе привыкнуть. Не зная, что Саундвейв давно к нему привык. Саундвейву потребовалось к нему привыкнуть, чтобы наконец понять, как это — когда тебя действительно влечет к кому-то, когда хочешь прикоснуться и хочешь, чтобы прикасались к тебе. Руки Старскрима, казалось, забирались не только под одежду, но и в саму душу — и внутри эти ледяные руки каким-то образом разжигали пламя. Его трясло от холода и жара одновременно. Саундвейв плавился. И понятия не имел, что делать со всеми этими чувствами.       Только прикасался сам — к спине, к жестким ребрам под футболкой, прикасался и прислушивался — к Старскриму, к себе, к происходящему.       Разум не поспевал за телом. Тело требовало большего — гораздо большего, чем просто осторожные касания, гораздо большего, чем ощущение тела сквозь ткань. И даже пальцев Старскрима, двинувшихся снова вверх, к груди, уже по обнаженной коже под рубашкой, было мало.       — Подожди, — Саундвейв, вовремя вспомнив, поймал его руки и отвел в сторону. Отчаянно не желая этого делать.       — Что?..       Старскрим не успел закончить вопрос. Саундвейв достал из-под рубашки матрицу, отстегнул цепочку и убрал в тумбочку прежде, чем тот успел рефлекторно отшатнуться.       — Вот параноик, — прокомментировал Старскрим.       — В свое время такая же привычка спасла тебе жизнь.       — Технически — нет, не спасла, — и вернул руки Саундвейву на грудь.       Его прикосновения путали мысли. Не давали привычно проанализировать, разложить на составляющие и взять под контроль новое ощущение. Не то чтобы незнакомое. Скорее… давно позабытое. Оказавшееся ненужным когда-то и годами не просыпавшееся.       Кажется, впервые в жизни Саундвейв был солидарен с подобными желаниями своего тела.       Старскрим успел как-то незаметно выпутать его из рубашки, когда он только решился слегка приподнять край футболки, засмотревшись на то, как контрастирует черная ткань с окрашенной в призрачно-голубой цвет светлой кожей. Не решаясь продолжить.       — Тебе напомнить, что на самом деле мне уже давно не девятнадцать? И что я старше тебя?       Саундвейв помнил. Порой слишком хорошо. И не знал, как объяснить.       — Дело не в этом.       Он поднял глаза. Старскрим поразглядывал его немного, а потом предпринял еще одну попытку:       — Ты никогда не спал с мужчиной, да?       — Спал. Мне не понравилось.       — А сейчас что изменилось?..       Саундвейв предпочел не отвечать — просто прижался губами к виску.       Изменилось то, что это был Старскрим. А живой или мертвый, мужчина или женщина — это Саундвейва не волновало.       Чуть отстранившись, ровно настолько, чтобы заглянуть в глаза, Старскрим с легкой, почти неощутимой иронией проинструктировал:       — Меня можно раздевать и трогать где душе угодно.       Саундвейв не сдержал усмешку:       — Несколько часов назад ты меня стеснялся.       — Был чрезвычайно неправ.       И, не став дожидаться, избавился от одежды сам. Его тело в этом свете походило на скульптуру — скрадывалась неестественная бледность, исчезали неровности прижизненных шрамов и остатки недавних ожогов. Старскрим снова опустился рядом, и Саундвейв, наконец решившись, потянулся к нему, коснулся — зная, что кожа под пальцами будет пусть и прохладной как мрамор, но мягкой, что там, под ней, все еще бежит кровь, пусть и медленнее обычного, бьется сердце, пусть и тоже холодное, но все же живое, чувствующее…       Старскрим задрожал, мелко и вместе с тем сильно, воздух вырвался у него из носа с присвистом — дышать ему не нужно, поэтому, видимо, он собирался что-то сказать — и забыл об этом.       — Все в порядке?       — Да… Да. Просто… странно. Меня так, как ты, наверное, никто прежде не трогал, даже при жизни. Непривычно.       — Это плохо или хорошо?       — Так, я понял. Ты всю данную тебе природой проницательность израсходовал на работу, а вот на секс совсем не осталось.       Так оно, в общем-то, и было. Старскрим об этом догадался: снова наклонился, снова поцеловал — на этот раз недолго и без прежней настойчивости.       — Делай, что нравится тебе. Я же, по мнению некоторых, оппортунист, забыл? Подстроюсь в любом случае.       Саундвейв понятия не имел, что ему нравится. И предпочел бы, чтобы Старскрим руководил и дальше.       Тот прижался плотнее. Снова коснулся губами шеи, ключицы, запутался в ремне, пытаясь его расстегнуть; Саундвейв помог ему, приподнялся, позволяя стянуть с себя брюки, поймал губами губы — на этот раз сам, вздрогнул, когда Старскрим опрокинул его на спину, и снова расслабился под невесомыми пальцами… Губы и руки Старскрима были, казалось, везде одновременно. Саундвейв не успевал за ним — ни разумом, ни собственными прикосновениями.       Старскрим остановился с явным сожалением. Приподнялся повыше, перебирая ему волосы.       — Уж прости, но ведешь в нашем сегодняшнем вальсе ты. У меня в организме без лишней порции крови ничего как надо не заработает.       Саундвейв понял, что он имел в виду, хотя по его мнению вел как раз Старскрим.       Кровать была тесной для двоих. В этой кровати никогда не должны были оказаться двое — но это случилось и казалось теперь совершенно естественным. Только переворачиваться было неудобно.       У Старскрима кожа едва выделялась на фоне простыни. Саундвейв снова коснулся его, повел рукой по плечу, по груди, стараясь обвести кончиками пальцев каждый изгиб, каждую выступающую косточку, к животу, ниже, задержавшись там…       — Можешь не стараться. Без крови правда бесполезно.       — Тебе неприятно?       Старскрим моргнул, чуть приоткрыл рот и снова закрыл. Он так делал, когда вопрос был неожиданным. Неужели такой вопрос — правда что-то необычное?       — Нет. Наоборот.       Саундвейв выдохнул — и не убрал руку.       Старскрим был тихим, очень тихим — но, по крайней мере, не оставался неподвижным. Отвечал на ласку, отвечал на поцелуи, прижимался всем телом как можно ближе.       — Саундвейв, я-то всю ночь могу в том же духе. А вот ты — уже вряд ли.       Минусы того, чтобы быть человеком, которому нужны отдых и время на восстановление. Саундвейв не стал говорить, что чуть раньше думал, будто сил у него осталось только на то, чтобы дойти до кровати, раздеться и провалиться в сон. Потому что сейчас ему было нужно совсем другое.       — Знаешь ведь, что делать?       Саундвейв знал. В основном по собственному неприятному и давно позабытому за ненадобностью опыту, но — знал.       Мышцы у Старскрима были слишком жесткие, твердые, закостеневшие. Как будто трупное окоченение… Саундвейв старательно выкинул из головы эти мысли. Был бы Старскрим человеком, у него, наверное, участилось бы дыхание. Человеком Старскрим не был, поэтому Саундвейву оставалось следить за выражением лица, за движениями, за пальцами, сжимающимися на простыни. Удерживаться от вопросов, все ли в порядке, и учиться понимать это самому.       Учеником он, очевидно, был не из лучших — потому что в какой-то момент Старскрим взял его руку и отвел в сторону. Саундвейв вопросительно взглянул на него — и получил в ответ ухмылку:       — Кому из нас нужно приглашение, чтобы войти?       — Любому приличному человеку.       Саундвейв боялся, что ничего у него не получится. Не только потому, что всю жизнь, сколько себя помнил, он совсем не интересовался сексом — до этого самого момента, — но и потому, что Старскрим все еще был холодным как труп и таким же бледным, потому что пахло от него совсем не живым человеком; хоть и не трупом, но все же не живым — чем-то потусторонним, чем-то, от чего волосы встают дыбом, кровью, могилой, сырой землей, склепом, самой смертью…       Саундвейвову телу на это оказалось глубоко наплевать.       Как и на усталость, возраст и потерю крови. Как и на весь мир за пределами этой комнаты. Как и на все живое за вычетом Старскрима.       Потому что сквозь запах смерти, исходивший от его кожи, пробивался другой, едва уловимый и смутно знакомый аромат, который хотелось собирать губами: неожиданно теплый, сладковато-удушливый, дурманящий, манящий, пахнущий всем сразу и одновременно ничем конкретным. Так пах вечерний сад в то время, когда засыпали дневные цветы и птицы и просыпались дети ночи; так пахло цветение плюмерии, которую Саундвейв видел лишь однажды, — обманчивого растения, зовущего к себе глупых насекомых, но не дающего нектара, символа вожделения и вечной жизни, символа смерти, символа приближающегося в темноте хищника… Цветка вампиров.       Потому что ледяные руки, скользящие по груди, по животу, по спине, были чем-то настолько естественным, настолько правильным, словно всю свою жизнь Саундвейв жил только ради этого мгновения.       Старскрим совсем не походил на все то, что воспевали поэты.       Кровь не приливала к лицу, не учащалось отсутствующее дыхание, ни звука не вырывалось из горла. Но каждый раз, когда Саундвейв ловил его взгляд, он видел пламя. Пламя, горевшее в давно остывшем теле.       Безграничной жажды, и жажды совсем не крови, безграничной страсти, не перестававшей тлеть ни на мгновение. Обжигавшей, опалявшей, смертоносной. Как будто ее пламя, разгоревшееся в Старскриме, перекинулось и на него.       Саундвейв не мог от него оторваться. Задыхаясь, как будто вокруг не хватало воздуха, как будто дышал он за них обоих. Как будто бешено колотящееся сердце билось за двоих. Как будто пытался жаром своего тела отогреть Старскрима — столько лет не дышавшего, столько лет холодного, столько лет мертвого, потерявшего свою человеческую жизнь, когда она едва успела начаться. Получившего взамен ту, которая позволила им с Саундвейвом встретиться.       И собственное дыхание по сравнению с отсутствующим дыханием Старскрима ему казалось слишком громким.       Старскрим понимал его тело лучше него самого. Старскрим подался вперед, прижался к нему, уцепился за плечи; лицом уткнулся в плечо, вдыхая его запах, мелко дрожа, и Саундвейва пробрала дрожь следом.       И крещендо, звучавшее все это время, взорвалось сверхновой.       Мир для Саундвейва перестал существовать на пару мгновений. Мир за вычетом прижатой к сердцу холодной груди, за вычетом путавшихся в волосах пальцев, за вычетом запаха смерти и плюмерии от кожи под губами.       Дождавшись, пока к Саундвейву вернется способность хоть сколько-то связно мыслить и пока он хоть немного разожмет пальцы, Старскрим осторожно снял его с себя, перевернул на спину, уложил нормально. Коснулся рукой груди, поверх продолжающего безумно колотиться сердца — и холодное прикосновение было именно тем, что нужно.       — Даже не думай словить сейчас инфаркт какой-нибудь. У нас тут, в конце концов, два врача за стенкой. Будет очень неловко, и мне голову оторвут.       Саундвейв дернул уголком губ, показывая, что услышал, и не открыл глаза. Ждал, пока улягутся разноцветные вспышки.       Пытался сохранить в памяти эти моменты.       Старскрим водил пальцами по его коже — незнакомое прикосновение, непривычное — и непривычно-приятное. Старскрим лежал рядом — а Саундвейв забывал и об усталости, и о боли в руке, и о ноющих суставах, забывал и впервые за долгое время чувствовал себя по-настоящему живым, словно пробудившись от дурного сна.       Словно именно вампира рядом ему и не хватало, чтобы наконец стать действительно целым.       Он открыл глаза. Провел рукой по волосам, неожиданно мягким, не сухим и не ломким, не зная, как спросить то, ответ на что одновременно хотел и боялся узнать. Изменилось ли что-то теперь между ними. Значило ли это что-нибудь для Старскрима — или для него это было просто способом выразить благодарность.       Саундвейв был готов к любому из ответов — но почему-то боялся спросить. Может, и не был готов на самом деле.       — Мне уйти или остаться здесь?       У Саундвейва дыхание перехватило от того, как сильно он не хотел, чтобы Старскрим уходил. Как сильно он нуждался в том, чтобы тот остался рядом.       — Останься. Если хочешь сам.       Старскрим вздохнул. Потянулся, приподнялся на локте, чтобы посмотреть на него.       — Видишь ли, вопрос не в том, чего хочу я. Вопрос в том, хочешь ли ты делать свою личную жизнь достоянием общественности. — Он перевел взгляд на стену, за которой была кухня, и добавил: — Пусть и весьма ограниченной в количестве.       — Им можно доверять. Обоим.       «Особенно в таких вопросах». Старскрим нетерпеливо тряхнул головой:       — Да я же не об этом.       Саундвейву было непривычно сложно думать. Мысли путались, в голове стоял туман — приятный туман, но Старскриму потребовалось его оттуда вытаскивать, и он послушно шел следом.       — И я тебя не стыжусь. Ни тебя, ни того, что было.       — «Было»? В прошедшем времени?       — И есть. Если ты этого хочешь.       Улыбка — невероятно грустная. Старскрим поднялся. Плотно задернул шторы, убедившись, что фальшивый лунный свет не пробивается из-под них, как не пробьется и смертоносный солнечный; сходил за пледом — Саундвейв едва различал его движения в окутавшей комнату темноте; снова лег рядом — Саундвейв не дал ему завернуться в плед отдельно и накрыл им обоих поверх одеяла. И только после этого Старскрим ответил:       — Ты ведь человек. Смертный.       И Саундвейв будто наяву различил его непроизнесенное: «Ты рано или поздно умрешь, а я снова останусь один. Влачить свое вечное полуживое-недомертвое существование».       — Давай решать проблемы по мере их поступления.       Старскрим опять помолчал. А потом — Саундвейв услышал его знакомую невеселую ухмылку:       — И что ты предлагаешь? Обратить тебя? — Он напрягся, подобрался — и продолжал говорить, словно не мог остановиться: — Ты же не влюбленный юный придурок и прекрасно знаешь, насколько паршиво быть вампиром. И никогда не хотел им становиться. А я понятия не имею, что из этого получится — да никто не имеет, даже приблизительной статистики не существует. И ты готов пойти на это? Рисковать умереть раньше срока, отказаться от всех отведенных тебе лет человеческой жизни просто ради того, чтобы… остаться со мной?       — Да, — просто ответил Саундвейв. — Готов.       Старскрим затих. Снова. Перебирал пальцами Саундвейву по груди и молчал. Саундвейв поймал его руку и прижал к коже.       — Я не буду тебя обращать. Подобные решения не принимаются вот так.       — Сейчас — не надо. Тебе нужна кровь, а мне нужно закончить начатые дела.       — Ты иногда невозможный зануда, ты знаешь?       Разговор был не закончен. Саундвейв это чувствовал — и не знал, что сказать. Что в любом принятом решении был уверен достаточно, если говорил о нем вслух, и неважно, сколько времени на него потратил? Что пересек черту и вернуться уже нельзя?       — Я не смогу полноценно привязаться к тебе, пока не обращу. Потому что все время буду бояться потерять и тебя тоже.       — Потеряй ты меня сейчас, ты бы не расстроился?       — Я с самого начала знакомства не уставал себе напоминать, что ты человек. Не знаю. — Он замолчал еще раз, теперь ненадолго. — Нет, знаю. Просто будет еще хуже. Просто я буду все время ждать обращения и все время бояться его. И ты к этому готов? Чтобы я запрещал себе что-то чувствовать до того момента, когда попытаюсь тебя обратить?       — Очевидно, мне просто нужно дождаться обращения.       Старскрим собирался ответить. Второй тирадой не короче первой, судя по тому, как поднялись при вдохе плечи. Передумал, шумно выдохнул и зарылся под одеяло с головой.       — Вернемся к этому разговору, когда у тебя эндорфины поулягутся.       Саундвейв был совершенно точно уверен, что это не эндорфины. Но не стал спорить — только закрыл глаза и понял, что до утра их точно уже не откроет.       Сон почему-то не шел, несмотря на усталость. Саундвейв обладал редким умением почти мгновенно засыпать где угодно, когда угодно и в каком угодно положении, но, очевидно, этот безумный и полный непривычного день собирался так же безумно и непривычно закончиться. Мыслей в голове оказалось слишком много.       О том, что Старскрим говорил. О том, как распорядиться оставшимся временем. О том, что должен существовать хоть какой-то способ выяснить, что именно получится при обращении. О том, что надо будет спросить Старскрима, обращал ли он кого-то прежде и знает ли тех, кто обращал удачно. О том, наконец, что завтра нужно съездить за его вещами — и купить хотя бы одно нормальное зеркало.       К тому времени, когда Саундвейв наконец начал засыпать, Старскрим уже успел уйти в свой анабиоз и согреться до температуры тела самого Саундвейва. Саундвейв заставил себя игнорировать тот факт, что человек, прижавшийся к нему, склонивший голову на плечо, не дышал — да и человеком-то на самом деле давно не был.       Это был все еще Старскрим. И каким бы он ни был, с ним не хотелось расставаться.       Саундвейв всегда думал, что его жизнь закончится вполне обычно.       Что ж, похоже, он ошибался.