~<·>~
По мнению Иллуми, стиральная машинка квартиры 3-44H была полнейшей сукой и в какой-то степени аномалией. После её запуска, поднимался жуткий гул, а из дверцы то и дело сочилась пена. Она была здесь еще задолго до того, как Хисока заехал в квартиру и обставил интерьер под свой сомнительный вкус. Стиралка стояла на балконе, который в свою очередь служил своеобразной прачечной. – Напомни, зачем мы этим занимаемся? – спросил Иллуми, спросонья потирая глаза. – Мы устраиваем весеннюю уборку, – беззаботно ответил Хисока, будто говоря об очевидном. Иллуми, беспорно, соблюдал правила личной гигиены и был крайне чистоплотен, однако на дворе было часа утра и жалоба на шум была им гарантирована. – На дворе февраль, - жаловался Иллуми. – Вообще-то, уже первое марта. Иллуми сощурился, но говорить ничего не стал. Он наблюдал, как Хисока отделяет белые вещи и перекладывает их в другую корзину, загружая остальное в стиральную машинку. Постельное белье, полотенца, одежду – все, что с начала недели висело на стойке в спальне. Когда настало время добавлять моющие средства, Хисока вопросительно посмотрел на пластиковые бутылки, а потом с выжидающим выражением взглянул на Иллуми. Не так давно они решили поменять марки стиральных средств и купили новый порошок и кондиционер. Их этикетки были написаны на другом языке, которого Хисока не понимал, но к счастью его понимал Иллуми, с детства учивший множество иностранных языков. Оказалось, что это был всего-навсего итальянский, но Иллуми был не силен в постирочных терминах. Он моргнул, надеясь, что в следующее мгновение слова чудесным образом обретут смысл. – Detersivo igienizzante? – прошептал Иллуми, – Думаю, detersivo буквально значит детергент. А другой, – он посмотрел на другую бутыль, в которой плескалась светло-голубая жидкость. Хисока кокетливо встряхнул ее, Иллуми не удержался и усмехнулся. – Там написано ammorbidente. Должно быть, это кондиционер. Хисока блеснул улыбкой в знак благодарности и продолжил стиральное безумие как ни в чем не бывало. Если бы Иллуми моргнул, он бы её наверняка упустил. Так они простоял какое-то время в полной тишине, слышались лишь негромкое мычание Хисоки и звук стиральной машинки, зверевшей с каждым нажатием кнопок на панели управления и грозящейся извергнуть свой адский рокот. Иллуми упорно смотрел на порошок, стараясь разобрать ещё хоть что-нибудь. Пока Иллуми пытался сопоставить слова на этикетках с теми, что с ходу приходили на ум, ему невольно вспомнилось его детство: лет в пять у него уже начались первые уроки грамматики и лексики. Тогда Миллуки было всего несколько месяцев и в основном с ним нянчились дворецкие, а Иллуми тем временем учился спрягать глаголы на пяти разных языках, не учитывая других важных занятий, через которые приходилось проходить каждому отпрыску Золдиков. Однако, подрастая, он замечал насколько снисходительнее его родители относились к младшим братьям. Как-то раз, после 287 экзамена на охотника, когда Хисока уже знал о существовании Киллуа, он сказал ему с удивлением, что никогда бы не подумал, что они родственники. Иллуми не стал говорить, что изредка его посещают те же мысли, не стал говорить и том, что от осознания этого факта ему становилось так одиноко, что он начинал презирать уединение, в котором часто находил себя. Иллуми никогда не делился своими переживаниями и ни за что не рассказал бы никому о них, особенно Хисоке, нередко забавлявшемуся чужими страданиями. Но тот Хисока был так не похож на этого, на Хисоку, что стоял сейчас перед ним . Этот Хисока носил бархатный красный халат и домашние штаны, потертые и обветшалые от времени, но горячо любимые, избавиться от которых рука не поднималась. Этот Хисока, также как и Иллуми, не выспался, у него были чёрные круги под глазами, которые, может, впитались в кожу или даже засели в костях. – У тебя бессонница. Он видел такое раньше: у членов своей семьи, у клиентов, у себя. – С чего бы? – Волнуешься. Хисока расхохотался и повернулся к нему. Когда он посмотрел ему в глаза, его золотистые глаза были полны веселья. – Из-за моей схватки с Куроро? Не смерти Хисока боялся, Иллуми знал это наверняка. Он нахмурился, во рту вдруг стало сухо. – Потому что ты не уверен, увидимся ли мы после нее. Его улыбка потускнела и постепенно стала казаться печальной. Хисока не стал с ним спорить. Иллуми ужасно хотелось, чтобы он возразил ему. Подул прохладный утренний ветер. Иллуми уткнулся подбородком в тёплый свитер в красную и оранжевую клетку, свитер был не его. Хисока клялся, что выиграл его в какой-то лотерее, и Иллуми предпочел верить ему. Крепкий запах цитрусовых пропитал его насквозь, резкий и терпковатый, в нем не было ничего утонченного. – Мне нравится, когда ты говоришь по-итальянски. – наконец произнёс Хисока, не меняясь в лице, – Скажи что-нибудь красивое, Иллу. Иллуми рассмеялся от нежности. В глазах пощипывало, но просьба казалась ему настолько забавной, что смешинка добралась даже до его голоса. – Cazzo~<·>~
Вдвоем на велосипедах они колесили по северной Йорбии. Весна, точно живое существо, наконец проснулась от затяжного сна, приподнялась и разогнала зимнюю стужу, терзавшую землю. Иллуми всегда нравилось наблюдать, как она с титанической силой завладевает миром вокруг. – Напомни-ка, с чего вдруг тебе приспичило покататься на велосипедах невесть где? – спросил Хисока, стараясь звучать как можно более раздраженно. Ему же нисколечко не нравился ни Иллуми, ни ситуация, в которой они оказались, совсем-совсем. По крайней мере, невесть где было довольно симпатичным. Солнечные лучи, пронизывающие облака и согревающие кожу, были словно бальзам на душу после холодной зимы. По обе стороны от них тянулись поросшие травой поля, а чуть вдалеке по склону холма скользила необычная железнодорожная колея. Рюкзаки не давили на плечи – они решили отправиться в поездку налегке. – Хисока, мы всего лишь за городом, не глупи. Я был здесь несколько лет назад по работе, и мне всегда хотелось съездить сюда ещё. Хисоке очень нравилось, как Иллуми говорил «не глупи». Ещё ему нравилось, что его волосы были гладко зачесаны назад в высокий хвост, хотя тут и там выбивалась пара прядей, падающих ему на лицо и уши. На нем был темно-серый спортивный костюм с чёрными полосами по бокам на рукавах и штанинах, идеально подогнанный по фигуре, правильно облегавший его тонкий силуэт во всех нужных местах. При виде него у Хисоки сжималось сердце. Иллуми выглядел красиво и дорого. – Кем была твоя цель? – Мужчина лет шестидесяти, мистер Кэмпбелл. Хижина, в которой мы остановимся, стала его последним пристанищем. Мрачный подтекст заинтриговал Хисоку. Его рот растянулся в улыбке. – Прибрался-то за собой? – Я вынес его прежде, чем хоть одна капля крови успела коснуться пола. Механический холодный ответ. Несложно было догадаться, что много лет назад Иллуми вел точно такой же разговор со своим отцом. – Почему тебе захотелось вернуться? Иллуми цокнул и пробурчал что-то себе под нос и, несмотря на то, что они ехали в медленном размеренном темпе, плечом к плечу, Хисока ничего не сумел разобрать. Велосипеды плавно скользили по асфальту, на дороге не было ни одной машины. На горизонте никого, лишь они и синее-синее небо. – Что? – Из-за соловьев. – с серьезным видом произнес Иллуми. Хисока поперхнулся. – Соловьев. – совершенно не серьезно повторил Хисока. – Да. Местные говорят, что по весне их тут много. В прошлый раз я видел их. У Хисоки была репутация человека своенравного, действия которого определялись лишь мимолётными прихотями. Однако мир не знал, что один из Золдиков придерживался той же философии. Хисоке очень хотелось, чтобы все так и оставалось. Тот факт, что никто не знал Иллуми по-настоящему, делало знания Хисоки о нем ещё более стоящими. Будто он каким-то образом победил по жизни. – Ах, ну конечно, глупый я. Почему бы не уехать в глушь, взять напрокат велосипеды и не отправиться на поиски соловьев? – Именно. Почему бы и нет. Хисока пожал плечами. – Почему бы и нет, дорогой. – повторился Хисока, поверженный его железной логикой. – Дурацкие у тебя эпитеты. – Зануда. Иллуми закатил глаза. ——— Они остановились у высокого дерева, чтобы поесть нектаринов. Между ними на травяной перине лежал нож. Липкий фруктовый сок высыхал на пальцах, и тот же сладковатый привкус ощущался на чужих губах. ——— Хижина мистера Кампбелла возвышалась у берега реки. С ухода Иллуми ничего не изменилось. Стены из тёмных деревянных брусьев и двухскатная крыша смотрелись колоритно и отлично вписывались в пейзаж. Большой камень, который Иллуми поставил вместо надгробия, стоял на своём месте, сбоку от крыльца, а теперь на этой же сцене появился Хисока, и не закопанный на два метра под землей. Моро тихо присвистнул, когда они прислонили свои велосипеды к перилам веранды. Все еще разочарованный отсутствием соловьев, Иллуми решил отвлечься и прицепил велосипеды замком. – Богатеньким был твой мертвец. – Разве они не всегда такие? – Кто его заказал? – Его дети. Он болел и уже был на терминальной стадии, а им не терпелось получить свою долю наследства. Вообщем, им надоело ждать. Хисока приподнял брови. – Да они ещё хуже меня. Иллуми посмотрел на него и улыбнулся. – Он им ничего не оставил. – Ну что за негодяй. – посмеиваясь, отозвался Хисока. – Мы обменялись парой фраз до того, как я его убил. Славный был человек. – Иллуми не понимал, почему он делился подобной информацией, но слова вылетали сами по себе. Хисока подошёл к торцу хижины и заглянул за угол. Иллуми знал, что он заметил это. Хисока указал на камень, мимо которого они проезжали. – А это что? – Секрет. – Мистер Кэмпбелл? Иллуми наклонил голову, изображая недоумение. – Кто бы знал, что Золдики хоронят своих жертв. Что-то в его тоне задело Иллуми за живое. – Никого мы не хороним. – Но ты же похоронил. – Я иду внутрь. Здесь чисто, можешь не волноваться, на прошлой неделе я приказал дворецкому прибраться. Постояв на крыльце еще несколько секунд, Хисока последовал за ним и закрыл за собой дверь.~<·>~
Через несколько дней они напились. Хисока и Иллуми сидели на полу гостиной, держась за общую бутылку вина. Недалеко был продуктовый магазин, где вино продавали по дешевке, они взяли три: одну для Иллуми, две для Хисоки. – С каких пор ты пьянеешь? – пробубнил Хисока, лениво ухмыляясь. Иллуми медленно моргнул. – Чего? – Я думал, что у тебя устойчивость к алкоголю. Для твоей, – он икнул, – для твоей работы. – Я могу пьянеть, если захочу. – буркнул Иллуми, поднося бутылку ко рту. Вино было дешёвым на вкус и прожигало горло. Хисока разразился задорным, пьяным смехом. Иллуми все не давала покоя мысль, что бы подумала его мать, увидь она своего сына в таком состоянии. Был будний день, а он не занимался ничем продуктивным. Он мог живо представить искривившиеся в презрении губы и палящие темные глаза, сокрытые за алым свечением механического визора. Она снимала его лишь во время обеда или когда позволяла себе такую роскошь как сон, однако, как только солнце показывалось на горизонте, он снова был на ней. Поэты часто говорят, что глаза – зеркало души. Иллуми, как бы ни пытался, не мог понять свою мать, может быть, это было потому, что она спрятала отражение своей души за стальной стеной. Может быть, она боялась чего-то, о чем Иллуми не знал, с чем он никогда не сталкивался. И все же, несмотря на ее закрытый характер, и на все то время, что он проводил со своим отцом на заданиях, он был точной копией своей матери, начиная от их сдержанного поведения и заканчивая бессонницей. Со временем, когда ему стукнуло лет тринадцать, у них появился свой маленький обычай. Она приходила к нему с первыми лучами солнца и, если у него не получалось заснуть, то она отводила его с собой в свой кабинет. Иллуми читал, она шила. Позже она стала обучать его. В итоге, даже его нэн был внедрен в их занятия, пока он не научился управлять каждым миллиметром нити. Добиваясь этой цели, он не раз укалывался острыми кончиками игл. Он делал все от начала до самого конца: продевал нить через ушко, делал обратные стежки, подшивал подолы одежды своих младших братьев, которые регулярно рвались. Те нескончаемые часы, проведённые наедине с матерью, вдохновили его использовать иглы и булавки в качестве основной способности. Несмотря на то, что сейчас Кикио купалась в роскоши и могла по мановению руки приказать избавиться от любой старой тряпки, долгое время ей и не снились такие богатства. Первую часть жизни она провела на задворках Метеор сити, и изредка воспоминания о ее прошлом вцеплялись в неё железной хваткой. Как и каждый член их семьи, Кикио Золдик была многогранной. Она была известна своей напыщенностью и презрением. Но рано по утру она была спокойна, почти подавлена. Ее костлявые пальцы скрупулезно перебирали строчки его шитья, а когда она поправляла его технику, ее голос был тих, но строг. Даже будучи в состоянии опьянения Иллуми ясно помнил, как ее темные глаза тускло поблескивали в свете лампы. Его глаза были точно такими же, как у нее: черными и пустыми, как зияющая бездна. Как-то раз вечером она была разговорчивее, чем обычно, и сказанное ей запало ему в душу. – Бери все, что будут всучать тебе люди, мой милый. Иной раз это будет что-то стоящее, по-настоящему ценное, а в другой – сор и помои. – Нет ничего постыдного в том, чтобы принимать и то, и другое. Но ты. Никогда и ничегошеньки не отдавай им, даже самое малое. Ни в коем случае не дай им ранить себя, никто не достоин такой чести. Она взяла его за подбородок и приподняла к своему лицу. Ее кожа была бледной. На ее лице проступили очертания морщин – последствия улыбок, которых он никогда не видел. – Ты Золдик. Всю свою жизнь он слышал одно и то же. Но впервые бремя семейного титула звучало как непосильная ноша. Будто впридачу к нему шла золотая клетка, а к ней – замок без ключа. Он поднял бутылку вина на уровень глаз, но когда попытался прочесть этикетку, слова и предложения плыли, а затем сливались воедино. Тишина, в которой они сидели, превратилась из приятной в меланхоличную. Иллуми заметил, что даже у Хисоки изменилось настроение. Казалось, будто он был чем-то расстроен, но пытался это скрыть. – У меня нет сердца. Иллуми посмотрел на него с непониманием. Золото его глаз, обрамлённое красноватой каемкой, потеряло свой блеск. – То есть, оно у меня есть, но… – прикусив губу, он замялся на секунду, словно подвыпивши ему было тяжело подбирать слова, – работает оно неправильно. Прямо как у тебя. Оно не знает как любить, совсем. Иллуми молчал, сжав губы в тонкую линию. Веки отяготились, в голове было мутно. Отчего-то в сердце кололо. – Какой толк с сердца, если оно не умеет любить, Иллу. – Качает кровь по телу, – рассуждал он вслух, – пользы хоть отбавляй. Хисока безутешно покачал головой. В тот момент он смотрел на Иллуми так серьезно, что казалось, будто он пытался отыскать что-то в его выражении. Должно быть, алкоголь подействовал и на Иллуми, потому что он почувствовал внезапное желание открыться ему и дать Хисоке все, чего тот пожелает. Сердце обливалось кровью, и потому Иллуми не шелохнулся. – Я, эм… – вдруг начал Хисока, тут же остановился, прокашлялся и проглотил остальную часть предложения, будто оно могло причинить ему боль. Он нервно перебирал пальцы на руках, что происходило только тогда, когда Иллуми спрашивал у него о наболевшем. – Я хочу сказать… – он икнул, потом ещё раз и ещё, и в конце концов рассмеялся, – кое-что, – кажется он был очень доволен собой. Он поднял руки, но, осознав, что все ещё держит бокал с вином, опустил их обратно, поставил бокал на пол, снова поднял их вверх и при каждом слове всплескивал руками из стороны в сторону, дурачась и изображая из себя дирижера: – Я хочу сказать кое-что. «Кое-что» одними губами ответил Иллуми, серьезно, медленно кивая головой. Хисока издал звук неприкрытого восторга. – Именно так, – по слогам отчеканивал Хисока и без всякой на то причины дернул ногой, едва не задев стакан. Иллуми быстро заморгал, его взгляд метался между бокалом и Хисокой. – СОВЫ! Вот что. Иллуми так испугался, что начал икать. – Со- бля- совы? Хисока кивнул с самым серьезным видом. – Ты сова. Иллуми издал несколько странных обиженных звуков, икнул, а затем надулся. – Это богохульство, я не… блять… гребаная сова. Хисока скорчил кислую мину. – Ты же не верующий? – вопросительно произнёс Хисока. Иллуми буркнул, полностью игнорируя вопрос. – Ну что ж, если я сова, то ты ку… блять… кукушка. – Типа совсем ку-ку? – Они злые. Злюки. – Ох? Злюки-злюки? – Они похищают чужие… чу… ах… гнезда. И откладывают там яйца. Хисока замер. – Да это же полное кидалово. – прошептал он. Иллуми активно закивал, его глаза чуть увлажнились. Кидалово? Что это вообще значит? – Биологическая. Вышка. – сказал Хисока, касаясь бокала с вином ногой. Иллуми нахмурился. – Что? – Ты знал, что я поступал на биологическое? – Что? – снова спросил Иллуми, на этот раз медленнее. – Именно так. Тогда ты ещё был пятнадцатилетней малявкой. Хисока выглядел таким уверенным в себе, таким гордым. – Ты блять больной. У тебя? Образование? – Не, ну нахуй. Я сходил на… – он показал один палец, – на одно занятие. Больше ни ногой. Иллуми изо всех сил старался сгенерировать хоть одну вразумительную мысль, несмотря на кашу в голове. – Пиздец. Что? Красноречие зашкаливает. – Было ужа-асно скучно. Они все такие тупые. Нам рассказывали о… – он остановился, уставившись в никуда, – Знаешь о чем нам рассказывали? – О совах? – Червях. Иллуми насупился. – Мерзкие жуки. Червяки… плохие. – Но, судя по всему, они полезны для почвы. – Полезны для птиц. Они ими питаются, я тебе так скажу. – Обожаю птиц. А соловьев почему сегодня не было? – Они чинят штуки. – Чинят? – Залечивают раны. Болячки. Лечат… бобо. – Лечение это хорошо. Без лечения в драку снова не полезешь. – Какая… глубокая мысль. Хисока беззаботно валялся на полу. – Новые Нэн способности появляются постоянно. – Он протянул руку, чтобы осмотреть ногти, и снова едва не задел стакан, – Я ведь не могу поспевать за всем, знаешь ли. Иллуми одобрительно закивал, но мало что понял. – Это глупо. По какой-то причине, которая была неизвестна Иллуми, Хисока сделал сильное ударение на слове «глупо» и улыбнулся про себя. – И степень ты получить не смог. Хисока драматично ахнул, а Иллуми захихикал. —— Через полчаса они практически протрезвели. Иллуми круговыми движениями массировал виски, безуспешно пытаясь унять головную боль. – Поверить не могу, что ты пытался получить образование. Хисока хмыкнул. – Я тоже. – Зачем? Хисока пожал плечами. Ему вспомнилось утро их приезда. Почему бы и нет? – Тогда я только начал свою карьеру на Небесной Арене и обучение было сравнительно недорогим. Иллуми молчал. Он пытался, но все никак не мог сообразить, в чем смысл. Хисока осторожно водил пальцем по краю бокала, все еще стоящего на полу, у его ног, и все еще наполовину полного. Каким-то чудом он выстоял до этого момента. – Когда мы виделись, ты все время говорил о птицах. Я думал, что смогу понять твой мир, сделать какой-нибудь крутой проект о птицах, чтобы впечатлить тебя, или что-то в этом духе. Иллуми чувствовал, как теплеют его щеки, и не только из-за выпитого вина. – Я поступил не подумав. Я не смог довести дело до конца. Иллуми это не удивило. Учение в вузе предполагает постоянство. Единственными постоянными в жизни Хисоки были лишь кровавые схватки и, как ни странно, Иллуми. – Это очень мило. Хисока слабо улыбнулся. – Правда? В тихой комнате был слышен лишь стук ногтя по стеклу. – Мистер ученый Хисока Моро. Никогда бы не подумал, что ты пойдёшь в университет. Хисока расплылся в улыбке. Иллуми улыбнулся ему в ответ. – Мне всегда нравилось учиться, – мягко ответил Хисока, – Может быть, в другой жизни я бы этим и занимался. Его очень забавляла эта мысль. – А я был бы в твоей другой жизни? – Надеюсь. Ты бы вдохновлял меня на всякие научные изыскания о птицах. Был бы моей музой. На душе стало тепло, Иллуми казалось, будто все его нутро начало плавиться. Нежность переполняла его сердце, которое, как предполагалось, работает неправильно. Иллуми был рождён не для этого: его не учили, как справляться с ласковой сладостью, распространявшейся по телу. – Когда ты сказал, что хочешь мне что-то рассказать, ты же имел в виду не сов? Хисоку будто обухом по голове ударили. Иллуми вдруг захотелось накинуть на него одеяло и забыть об этом разговоре. И забыть об апреле. —— Хисока сделал глубокий вдох. Он стоял на краю пропасти, и наконец настало время сделать шаг вперёд и с огромной высоты упасть в неизвестные воды. Может во время падения он увидит стаи птиц, парящие на бескрайнем голубом небе, увидит все, что так любимо Иллуми и дорого его сердцу, что в нём просто не остаётся свободного места для ещё одного человека. Алкоголь вызывал странное, свистящее ощущение в ушах, будто за спиной на самом деле проносились ветра. – Думаю, мое сердце влюблено в твое. —— Слова выходили отрывистыми, и Хисока то и дело переходил на шепот, не справляясь с тяжестью сказанного. Иллуми прищурился и непонимающе улыбнулся. – Ты же говорил, что оно работает неправильно. Должно быть, он сказал что-то не то. Печаль Хисоки была неприкрытой, почти осязаемой. Под пристальным взглядом Иллуми Хисока отвёл глаза в сторону. Чего бы он не искал, он этого не нашёл. – Так и есть, но оно все же у меня есть. – настаивал Хисока. – Как оно может быть влюблено. Ты только что говорил, что оно не может. Хисока всплеснул рукой в воздухе. – Оно думает, что влюблено и не может перестать. Улыбка Иллуми исчезла. – Значит, оно влюбилось с концами? – Видимо. Тишина, снова. Пока- – К слову, я тоже, – добавил Хисока, – я тоже влюбился в тебя с концами. Иллуми пожал плечами, словно это ничего не значило, словно его сердце не грозилось в любой момент выпрыгнуть из груди. – Мне кажется, это потому что никто другой не смог бы полюбить тебя в ответ. – отметил Иллуми. В затуманенном, опьяненном состоянии, в котором сейчас находился Хисока, он думал, что другие не имеют значения. – Но ты смог? В апреле. – Не знаю. – соврал Иллуми. Когда Хисока начал вставать, он случайно задел свой бокал. Красное вино на полу напоминало кровь. —— Кое-как прибравшись, они ввалились в постель. – Каким ты был до меня, Иллуми? – Мне было одиноко. – его голос был напряжен, и слова звучали очень, очень тихо. Хисока раскинул руки и крепко обнял Иллуми. – Расскажи мне что-нибудь ещё. – Что именно? – Например, секрет. – Перед смертью Мистер Кампбелл попросил меня об услуге. – Похоронить его? Иллуми кивнул. Он чувствовал, как кончик его носа трется о нос Хисоки. – И позаботиться о его старом, плешивом псе. Купере. – Ты ухаживал за ним? – Не очень. – Не очень? – … Я предполагал, что Мике начнёт на него охотиться, но он не стал. Нам обоим было грустно, когда он умер. Повисло недолгое молчание. – Не знал, что Золдики такие мягкотелые. Иллуми моргнул. В кромешной темноте Хисока мало что мог разглядеть, но он отчетливо ощущал, как ресницы Иллуми щекочут его щеку. – Не думаю, что мы должны быть такими. – Ох, – мягко выдохнул Хисока и, крепче стиснув Иллуми в своих объятиях, уложил его на себя. Кровать скрипнула, скрипнуло что-то и в душе Иллуми. Он уже давно устремлял свой взор к небесам, не столько в религиозном смысле, сколько в том, что именно там парили птицы, именно там можно было лицезреть весь размах их крыльев в приятные летние дни или в суровую пасмурную погоду. Он так долго засматривался на эту всепоглощающую синеву, что, возможно, превратился в нечто иное, в существо получеловеческой природы, убивающее настоящих людей, плетущее паутину обмана и сплетающее ее в гобелены. За все время, проведённое на длинных заданиях и за написанием не менее длинных отчетов, Иллуми убедился, что его мать была права: паутинные гобелены никогда не повторялись. Вместо однотипных клише, у каждого заказчика были свои причины, у каждой цели – своя история, свои последние слова и свои проклятья в адрес Иллуми. И несмотря на все это, он отчаянно желал улететь подальше от всего. Но его руки были запятнаны кровью, а искушение убежать всегда казалось не лучше куска веревки, которая лишь для повешения и горазда. Однако кроме имени Золдик и цепи, идущей с ним впридачу, у него ещё был Хисока – якорь, приковывающий Иллуми к земле. Снова и снова он уносил его прочь от приливов и отливов, беспощадно бьющих ему в ноги, а в иной раз, когда Иллуми чувствовал себя воздушным змеем, готовым улететь вместе с ревущими ветрами навстречу буре у края мира, спускал его вниз. Хисока удерживал его твердой рукой, как жадный ребенок, который не хочет терять свою любимую игрушку. Но буря пройдёт. Певчие птицы вернутся, и теплая погода останется, пускай и ненадолго. Иллуми глубоко вдохнул, вдохнул запах Хисоки. Он наклонился для поцелуя, прижав их носы к друг другу. Хисока нетерпеливо ответил взаимностью, и приторно-сладкий вкус нектаринов того утра исчез, сменившись вкусом терпкого вина. Горькие слёзы накатывались на глаза. Апрель придёт и уйдёт. Иллуми застанет его конец. Нечто, что сидело в его теле глубже костей, возможно, душа, если такая вообще могла существовать в настолько чудовищной сущности, болело при мысли о том, что он начнет май один, в пустой квартире, без Хисоки, который мог бы включить надоедливое радио.~<·>~
Стоял яркий, солнечный день. Низко повесив голову, Хисока чувствовал приближающиеся ледяные объятия смерти. В сознании мелькали мысли о самых обыденных вещах и цвели бутонами, как после лесного пожара. Запах стирального порошка. Острое лезвие ножа, проходящееся по кожуре нектарина. Желтые резиновые сапоги. И – поскольку Иллуми иногда упоминал их, а Хисока не мог заставить себя забыть, – ласточки.