Взболтать, но не смешивать

Во рту разливается блаженная сладость, и так сложно при этом не издать стон удовольствия, не имеющий ничего общего с тем, о чём непременно вот-вот пошутят или Мал, или Руби. — Заткнитесь, — миролюбиво советует Алина, загребая ещё ложку самого лучшего в мире пирога. Именно в такой ужасающей языковой конструкции, но она мечтала об этой яблочной кислинке вкупе со сладостью сгущёнки и потрясающим песочным тестом. Если на её работе то и дело объявлялись террористы, жаждущие мирового господства, слома экономики или просто появляющиеся наведения шороха ради, то Алина могла бы перейти на их сторону только ради этой шарлотки. — Я о нём мечтала всю неделю, — говорит она, не чураясь того, что попутно жуёт, а после запивает всё кофе, предварительно сделав глубокий вдох: корица, сам кофе и орех смешиваются, заставляя ресницы чуть ли не блаженно трепетать. Мал напротив неё не выдерживает и заливается смехом, пока Руби булькает в свой стакан через трубочку. Алина не обращает на них никакого внимания, постигая дзен в свой заслуженный выходной, и плевать, что делает она это через набивание желудка сладким, предвидя чудный воскресный завтрак за чтением фэнтези-триллера с десятком университетских тайн и полным отсутствием работы. (Впрочем, против присутствия определённой части своей работы она бы не возражала, но в этом вряд ли когда-нибудь признается.) Неделя в самом деле выдалась трудной. Как и весь месяц. И если о чём стоит жалеть, так это о невозможности поделиться всем происходящим с друзьями. В конце концов, она свой личный телефон только вне работы видит, а иногда вынуждена вламываться в чужие базы, попутно стягивая пижаму. А в данном случае, вот что она может рассказать? Что в библиотеке, в которой она якобы работает, мышь на полке повесилась? Книгу не вернули вовремя? Вот уж криминальные сводки! Алине кажется, что в какой-то момент забудет адрес своей липовой работы и когда-нибудь проштрафится. Благо, никому из друзей и знакомых пока не взбрело в голову навестить её там. (Что с другой стороны несколько расстраивало.) — Как там Эрик? — Руби перестаёт теребить несчастную трубочку. Она то и дело стреляет глазами в сторону Мала, и до гадалки ходить не стоит, чтобы понять: стоит Алине исчезнуть с горизонта, как она развернёт активные действия в сторону её лучшего друга. Раньше бы это поцарапало, разозлило. Взвило до невозможности и испортило настроение на ближайшие несколько дней, но ныне Алина с удивлением замечает, что, будучи погруженной по самую макушку в работу, ей вовсе не до самоанализа и осознания, что в глазах своей первой любви она так и останется просто подругой. Алина прячет неловкость от вопроса за глотком кофе. Эрик. Как глупо, на самом деле, но они использовали это имя в работе, а настоящее, известное только двум людям в организации, Алина не имела и не имеет право разглашать, как и всю прочую, запертую на все замки информацию. Иначе на все замки закроют её саму. — В порядке, — отвечает она, стараясь не вспоминать вовсе не обстоятельства последней операции, а чужой голос в ушах. Порой запыхавшийся, иногда уставший, потому что в поле куда больше свинцовых неожиданностей, чем фуршетов и партий в покер. — Как скучно, — тянет Руби. — А чем он занимается? Следит за тишиной в библиотеке? Помогает переносить тебе книги? Ты говорила, что он симпатичный. Покажешь? «Симпатичный». Лучше бы так. Алина вообще не знает, как контора может претендовать на статус секретности, имея в своём арсенале... какие идиотские у неё сравнения под конец недели. Тьфу. — Да. Чем он занимается? — вдруг говорит Мал, спугивая все мысли из головы, как птиц с ветки резким хлопком. И смотрит так внимательно, что стушеваться бы, но Алина не ведёт и бровью, даже если это вдруг проявление когда-то желанной ревности. Пускай даже дружеской. В конце концов, не стоит кривить душой: для обид есть основания в виде того, что Алина стала не лучшей подругой, вечно пропадающей на работе. Вскоре у неё закончатся все отмазки, и придётся выдумывать, что работу она сменила: одну скучную серость на другую серую скучность, потому что по специальности никто её брать не хочет. Бла-бла-бла. Одна ложь на другой. Взболтать, но не смешивать. Алина вдруг ощущает раздражающую усталость и желание рассказать всё, как есть, потому что ей не хочется ничего выдумывать. Возможно, когда-то стоило говорить об «Эрике» с меньшим восторгом. Под взглядом Мала ей не очень уютно, и лучшим выходом было бы доесть свой кусок пирога, что Алина и собирается сделать, но тут её карман начинает вибрировать. При том, что её личный телефон лежит на столе. — Что такое? — Мал хмурится, заметив растерянность на лице Алины, пока она тянется за вторым телефоном, предназначенным только для рабочих звонков. Отправь она хоть одно сообщение не по тому адресу — кусок пластика можно смело выбрасывать в реку. — Это по работе, — бормочет Алина и уворачивается от чужого любопытства, отвечая на звонок и прикрывая рот ладонью. — Сейчас? — Сейчас десять вечера! — в один голос возражают её друзья. — Где ты там? — раздаётся голос Жени. — Там, где проводят время нормальные люди вне работы? Стоило бы выйти, но она и так вызывает кучу подозрений: Алина видит, как Руби с Малом переглядываются. — Ты нужна в конторе, — раздаются помехи, потому что Женя, по всей видимости, вздыхает. — Сейчас. — Если это не падение метеорита, — начинает Алина, — то нет. У меня выходной. — Твоего агента подстрелили. Сама ему о своём выходном скажешь? — голос Жени звучал бы ядовито, но в нём различима усталость. Но Алине не до того, потому что внутренности скручивает тугим узлом так, что не получается вдохнуть. Неужели? Нет, Женя бы сказала не так. Алина вскакивает из-за стола прежде, чем Руби и Мал успевают её одёрнуть. — Я еду. *** Глаза у агента два-нуля-семь потемневшие, чуть подёрнутые пеленой из-за введённых обезболивающих, но он сам едва ли выглядит вялым даже на больничной койке. Скорее, разозлённым. Алина не знает, с чем конкретно это связано: с её приездом или самой ситуацией. Тем, что она проглядела. — Всё-таки старуха пригнала тебя, — Александр цокает языком. Он медленно садится, самовольно подкручивает колёсико на капельнице, и Алина не успевает ничего ему поперёк сказать, чтобы лежал и не шевелился, но одно за всё время своей работы удалось уяснить точно. Александр Морозов делал и делает всё по-своему, не признавая ничьих авторитетов, кроме своего собственного. И стоило бы порадоваться, что вся эта энергия направлена во благо, ведь в ином случае у них всех были бы серьёзные неприятности. — На отчёт, — отвечает Алина, сгружая сумку на приставленный к стене стул. Самой бы сесть, но она только и может, что стоять школьницей и коситься на повязки на чужой груди: спортивная кофта расстёгнута, позволяя разглядывать чистые бинты, обтягивающие плотно, второй кожей. И в иной раз Алина бы разглядывала чужие ключицы и на то, как перекатываются мышцы, но ныне съеденный пирог встаёт поперёк горла, а спокойный вечер становится чем-то столь далёким и призрачным, будто бы и не было его. — Словно это не могло подождать до утра, — Александр смотрит на неё и опережает словами прежде, чем Алина успевает открыть рот: — Твоей вины тут нет. Ты предусмотрела всё, что касалось задания. Кроме гематом на рёбрах, ушибленного плеча и пойманной пули. Оставалось только благодарить всё сущее, что стрелок оказался никудышным, и кусок свинца не задел ничего важного. А так, конечно, Алина предусмотрела всё. Ей тяжело смотреть Александру в глаза и не чувствовать себя причастной. Пускай они условились о следующем выходе на связь через двое суток, и Алина бы получила сигнал бедствия в любом из случаев — это не умаляет чувства вины. Ведь у агентов разведки хватает врагов, которые не забывают обид. Александр качает головой. Растрёпанный и уставший, тем не менее, от него волнами расходится привычная сила, даже если он не одет в чёрную двойку с нахально расстёгнутыми верхними пуговицами рубашки. — Послушай, Алина, — и обращение по имени заставляет вздрогнуть, потому что они редко так зовут друг друга, следуя протоколу, но сейчас стены конторы надёжно защищают их тайны. — Мы, конечно, меняем мир, но в процессе случается всякое. Алина знает. Всякое — это засекреченное дело четыре-эн-двести-девять. Дело «Дарклинг». Дело-позывной. Когда-нибудь она спросит об этом, не рискнув самой сунуть нос даже при всех своих умениях. Алина знает. Всякое — это каждый шрам в строчках, изученных вдоль и поперёк в чужом деле. Случается всякое. Но их статистика говорит, должна говорить, об обратном. — Я не хочу открывать кладбище, Александр, — говорит она. И теперь напрягается он, застигнутый собственным именем врасплох. Смотрит внимательно, едва качает ногой. И почему-то не сопротивляется, когда Алина подходит ближе и крутит колёсико. Из подвешенного флакона начинает медленно капать. — Хоть кто-то бы обо мне вспоминал, — Александр дёргает углом губ и внемлет безмолвному призыву, укладываясь обратно. Алине хочется притронуться к его лбу, убедиться, что не стоит пугаться воспаления, заражения и других ужасающих слов, но она только сжимает кулак, царапает ногтями ладонь. Взаимоотношения между квартирмейстером и агентом строго регламентированы. Ни больше, ни меньше. — Не прибедняйтесь, два-нуля-семь, — Алина улыбается, понимая, что тиски внутри медленно разжимаются. Чувство вины никуда не денется, достигнув своего апогея к их следующей встрече, но главное, что её агент жив. — У вас длинный список поклонниц. Александр прикрывает глаза. Ужасно зудят пальцы от желания убрать закрутившуюся прядку волос от его лица. В конце концов, это ведь ничего не значит? Пускай протоколы вопят сиренами о необходимости смены партнёра. Пускай ей благонадёжнее было бы и дальше ходить влюблённой в лучшего друга. Но весь сумбур из желания и мысли о тепле чужого выдоха на ладони никуда не деваются. Алина почти выходит за дверь, когда слышит: — Но ни одна из них не явилась бы ко мне в ту же секунду, как это сделали вы, моя Кью.