Профилактические работы

— Тебя это еще не достало? — спросил Сережа, и Трубецкой отчетливо вздрогнул. Это «достало» могло относиться к чему угодно — к работе, на которой в последнее время ничего не клеилось, причем у всех, включая начальство; к жаре, от которой мысли плавились, как асфальт на улицах, слипались в бесформенный комок, наливались тяжестью, становясь медленными и неповоротливыми. Такими же медленными, как они с Сережей, вяло бродящие по квартире, то и дело сталкивающиеся локтями, коленями, задевающие друг друга ладонями. Ладони опускались, как в замедленной сьемке, соприкасались, замирали надолго, а потом движения останавливались. Затухали, теряя цель. Снова и снова. Они забывали за чем тянулись, куда шли, как дышать. Трубецкому приходило на ум архаичное сравнение с зажеванной магнитофоном пленкой — звуки искажаются, натягиваются, истончаются и, давясь собой, замолкают, а потом ты вытаскиваешь кассету, тянешь бурую ленту, та закручивается в спирали, длится и все никак не заканчивается. Жара сводила с ума, а сравнение неутешительно напоминало о возрасте. Вопрос мог относиться даже к их игре, вернее к тому, что Трубецкой считал игрой, не будучи до конца уверенным, что Сережа думает так же. Ни в чем нельзя быть уверенным, когда клубящееся в воздухе душное марево гнет к земле, вынуждая споткнуться о воздух, непонимающе оглядеться, не совсем осознавая, где ты и почему здесь оказался. — Что именно? — спустя вечность переспросил он. Горячий ветер из открытого окна не холодил мокрые волосы, не приносил облегчения. Влага нагревалась с катастрофической быстротой, и Трубецкому уже казалось, что он зачем-то вылил себе на голову кружку с горячим чаем. — Ездить через всю Москву, чтобы помыться, — вымученно улыбнулся Сережа. Он старался быть гостеприимным, но жара доконала и его. Он, очевидно, экономил движения, и даже то, что они с Трубецким сидели уже битый час, неловко соприкасаясь коленками, его беспокоило гораздо меньше необходимости пошевелиться, чтобы отодвинуться на приличное расстояние. Обрезанные по колено старые джинсы, в которых Сережа ходил, уже ничуть не стесняясь Трубецкого, щекотали его колени измочаленными нитками. Между обнаженной кожей, своей и чужой, нарастал жар, но это уже никого не волновало. — Нет, — Трубецкой глубоко вдохнул и прикрыл глаза. — Мне даже нравится, у тебя вечером хотя бы солнце в окна не светит. — Что же ты будешь делать, когда горячую воду включат, а жара не закончится? — Сережина улыбка стала отчетливее, связалась с его мыслями, обрела объем. Трубецкой позволил себе фантазию, яркую, как вспышка, о том, что Сережа не хотел бы услышать другой ответ. Оснований для таких фантазий у него не было, но жара, превратившая мозг в комок жженого сахара, служила оправданием для всего. — А я тебе не скажу, что ее включили, — он улыбнулся в ответ. Почувствовал несуществующий карамельный запах, мысли липли друг к другу так же, как их с Сережей голые коленки. — Ладно, — кивнул Сережа, соглашаясь. С чем именно — было не ясно. — Хочешь компота? — Не знаю, — честно признался Трубецкой. Наверное, он должен был хотеть многого — вернуться в душ, пить, хотя бы переодеться, чтобы не сидеть на чужой кухне в одном полотенце, но жара вдавливала в табуретку, делая все потребности расплывчатыми и необязательными. — Значит, хочешь, — решил за него Сережа и нехотя отодвинулся, так, чтобы дотянуться до холодильника. Ножки стула царапнули по полу, колени обдало холодком. Из открытой дверцы взвился пар, вызвав смутное желание прильнуть к нему лицом. Сережа достал с полки трехлитровую банку. Стекло запотело, запотел и стакан, в который полилась пахнущая смородиной розоватая жидкость. Хотелось бездумно водить пальцем по набухающим каплям. — Ты делаешь закрутки? — вопрос должен был прозвучать язвительно, но жара съела все эмоции, не оставив ничего, кроме вялого будничного интереса. — Соседка, — поправил его Сережа, возвращая банку на место. — У нее полный балкон этих компотов. — Заботится. Очень трогательно, — язвительность снова поблекла, выцвела под июльским солнцем. Трубецкой подумал, что руки у Сережи сейчас холодные, а дальше уже со стороны наблюдал, как ловит Сережину ладонь и прижимает к своему лбу. Влажная прохладная кожа на секунду остудила жар, и Трубецкой едва не отпрянул, испугавшись сам себя. Но Сережа смотрел спокойно, безропотно позволяя такие вольности. Трубецкой снова зажмурился, потянулся свободной рукой к стакану, пальцы прошлись по скользкому боку и замерли. — Вовсе нет, это кризисная мера — либо выкинуть, либо ждать, пока все полопается, либо отдать нуждающимся. Я очень нуждаюсь, — Сережа не шевелился, его ладонь скоро перестала источать живительную прохладу, но Трубецкому было все равно. Прикосновение, хоть и вынужденное, заставляло чувствовать душную истому. — Ты же не единственный ее сосед, — зачем-то возразил Трубецкой. — Но если бы у меня был компот, я бы тоже отдал его тебе. Жара притупляла реакции, мешала сфокусироваться, но даже с закрытыми глазами Трубецкой мог легко представить, как Сережа пожимает плечами. Как топорщится у него на груди растянутая футболка, как Сереже хочется ее снять и подставить спину теплому ветерку. Сережа всем нравился, не мог не нравиться. Это смутно злило, как злит плохо срезанная бирка, назойливо колющая бок, или увязающая в зубах песня Чичериной про жареное солнце, которая некстати доносилась отовсюду по сто раз в день и снова напоминала о возрасте. Трубецкой тоже всем нравился, но иначе — как экспонат, как картина, на которую предпочитали смотреть с безопасного расстояния, чтобы широкие мазки масляной краски не жалили сетчатку. Его бывший, Кондраша, так и говорил всегда — «ты выглядишь так, как будто можешь ужалить в любой момент, врезать по больному и стоять на обломках самооценки, улыбаясь». Кондраша был поэт. Трубецкой никогда не говорил ему, что и сам Кондраша выглядит опасным, но иначе — словно подчиняясь невидимому зову, мог запросто перегрызть ему горло во сне. А потом, перемазанный запекшейся кровью, сладко потянуться и как ни в чем не бывало пойти умываться. Трубецкой думал, что они смогут не опасаться друг друга, раз уж оба казались опасными, минус на минус. Минус на минус не дает ничего, они расстались к обоюдному облегчению. А Сережа был как сказочный принц, который мог спуститься в подземное царство за единственной любовью, а потом не видеть кошмаров о едких дымных кострах и багровом свечении, пробивающемся сквозь растрескавшуюся землю. Мысли заплетались в белесые струйки пара, взмывали к потолку, оседали росой на поверхности стакана, стекали вниз, оставляя влажные полосы. Пахли смородиной. Сережина рука дернулась, ладонь прошлась по горячему лбу Трубецкого, высвобождаясь, пальцы зарылись в мокрые волосы. Сереже тоже было жарко, наверняка он решил, что волосы Трубецкого будут прохладнее, чем его лоб. Сережа разочарованно вздохнул, пальцы на секунду запутались в завивающихся прядях, коснулись кожи, исчезли. Рука Трубецкого, потеряв опору, бездумно шлепнулась на столешницу. Он с усилием выдохнул, выталкивая жар из легких. Жар сопротивлялся и не исчезал. — Попей, ты ужасно горячий, — Трубецкой посмотрел на Сережу, тщетно силясь угадать в нем признаки неловкости. Взгляд споткнулся о крапинки на радужке. Трубецкой стиснул скользкий стакан и поднес к губам. Сережа смотрел на него в ответ, не отрываясь. Бесстрашный и неуязвимый к яду, который в нем смутно чувствовали другие. Под этим взглядом воображаемый яд бледнел, распадался змейками прохладного дыма, становился туманом, в котором терялись мысли. Яд был кислотой, а Сережин взгляд щелочью. Снова какая-то песня, и тоже старая. Трубецкой отпил ледяной жидкости, приторно сладкой, с запахом дачи. Беззаботным и счастливым. И еще раз. Он пил до болезненного звона в затылке, и Сережа тоже казался беззаботным и счастливым, не ведающим о власти, которой обладал. Легким и зыбким. В других обстоятельствах Трубецкой не стал бы играть в игры. Устав рассматривать Сережу из-за монитора и ловить на себе ответные взгляды, он просто позвал бы его куда-нибудь или взял за руку, погладил по предплечью, давая понять, что все можно. А может, Сережа и сам, не дожидаясь разрешения, сделал бы что-то значительное. Бесстрашное. Но начались профилактические работы — у Трубецкого на месяц отключили горячую воду, а на город обрушилась жара. Плавился асфальт, плавилась вода в реке, плавились мысли в голове. И Трубецкой решил, что это будет забавно — напроситься к Сереже мыться. А потом снова. И снова. Он все время забывал полотенце: на диване в гостиной, на подлокотнике кресла, на ручке двери с обратной стороны. Забывал намеренно, чтобы всякий раз звать Сережу, заставляя его вторгаться в личное пространство, свое и чужое одновременно. Замирать в клубах пара, попадая из жары в жару, смотреть напряженным темным взглядом. Его рука вздрагивала и опадала, каждый раз. Точно он хотел протянуть ее к Трубецкому, провести по каплям на его груди, как по запотевшему боку стакана, оставляя полосы, следы среди мокрой взвеси, прямые и отчетливые. Трубецкой и был стаканом, до краев наполненным ртутью. Самая тяжелая жидкость, он почему-то помнил со школы и представлял себе серебро, опасно вибрирующее у края. Густое и неповоротливое, медленное, тяжелое. Все внутри так же тяжелело от единственного Сережиного движения, едва уловимого, но рука возвращалась на место, и Трубецкой чувствовал разочарование пополам с удовольствием. Однажды Сережа не стал дожидаться, пока его позовут, вошел сам, без стука. Протянул полотенце, их глаза встретились, и ни один из взглядов не был извиняющимся. Тогда Трубецкой догадался, что Сережа тоже играет, принимая его правила, утопая в тяжести и ничего не предпринимая до тех пор, пока она окончательно не сомкнётся над головой, не давая дышать. Трубецкой не был готов, не успел включить горячую воду, чтобы напустить пара. Вода лилась почти ледяная, билась о его макушку, стекала по щекам, заставляла загустевшую на жаре кровь течь быстрее. Сережа ничего не сказал, даже не вздохнул, а ведь под холодными струями Трубецкой мог бы стоять и у себя в ванной. К счастью, никто из них не хотел, чтобы Трубецкой был у себя. И никто из них не хотел выбраться из тяжелого ртутного плена до тех пор, пока над городом душным покрывалом висит зной. Слишком приятно было застывать в нем, как мухи в смоле, забывать про сомнения, про любые реакции, даже про самосохранение. Слишком хорошо было касаться друг друга без единой мысли, чувствовать, что скоро произойдет что-то важное, неминуемое, но не ждать, не маяться от нетерпения. Гораздо лучше было маяться от жары, прижавшись друг к другу коленями, и мир гас вокруг, сходясь в слепящую точку солнечного диска, и ничего было не важно. И ничего не страшно. Он отставил опустевший стакан, и Сережа удовлетворенно кивнул. «Ты бы спустился за мной в пекло?» — хотел спросить Трубецкой, но они уже были в пекле. Воздух набухал духотой, становясь почти осязаемым, лип к телу, но не хотел проникать в горло. Закат все никак не начинался. Если ночь не наступит, то можно будет вечно сидеть вот так, оплавившейся восковой фигурой. — По-моему, тебе лучше вернуться в ванную и постоять под холодной водой, я боюсь, что иначе ты растаешь, — Сережа потянулся и отвел с его лба прядь почти высохших волос. Трубецкой привычно зажмурился. Как хищник, готовый сожрать любого, но сейчас слишком сытый жарой и летней истомой, чтобы притворяться, что не испытывает удовольствия и по-прежнему опасен. — А ты? — коротко спросил Трубецкой, разочарованно нахмурившись, когда ладонь исчезла и перестала заслонять солнце. — Ты — гость. Потом я, — Сережа слабо толкнул его в бедро, подгоняя. — Странное лето, мне нравится и не нравится одновременно. Трубецкой хотел спросить, что Сереже не нравится, но под строгим взглядом нехотя встал и поплелся в душ. Вода в этот раз была чуть теплой, не обжигала ломотой в костях, и кожа от нее не покрывалась мурашками. «Трубы нагрелись», — подумал Трубецкой, с ненавистью глядя на слабые струи, текущие словно через силу. Долго стоять не хотелось, хотелось облиться наскоро и снова сидеть рядом с Сережей, выясняя, почему лето ему нравится и не нравится, задавая идиотские вопросы и подозревая в порочной связи с соседками. Не признаваясь, что соседки тут ни при чем, Трубецкому тоже одновременно кое-что в Сереже нравилось и не нравилось — то, что его все любили. Внутри все сладко замирало от того, что, несмотря на всеобщую любовь, только Трубецкой бессовестно расхаживает по его дому в полотенце, увязая в своих мыслях, и тут же кололо в мягкое и уязвимое — ничего не происходит. Но произойдет, и тогда он заберет Сережу у всех, себе, навсегда, а не на время профилактических работ. Скоро. Когда солнце перестанет испепелять подоконники. Трубецкой вчера высунулся в окно и обжог руку о раскаленную жесть. Отпрянул с опозданием. Когда это кончится, никто не будет медлить, пружины, натужно и неторопливо скручивающиеся у них внутри, разожмутся с резким лязгом, и начнется жизнь. Они прекратят маяться. — Сереж! Полотенце! — привычно позвал Трубецкой, перекрикивая плеск воды. Когда он выбрался на пол, выключив воду и откинув назад облепившие голову волосы, Сережа уже стоял в дверях. И смотрел на полотенце, лежащее на бельевой корзине. Руки его были пусты. — Ты забыл его забыть, — просто сказал Сережа и снова улыбнулся. — Глупо получилось, — Трубецкой смотрел на Сережу, все еще не испытывая стыда. — Там дождь пошел, — в открытый проем и в самом деле ворвался сырой сквозняк, обогнул Сережу и ударил Трубецкому в лицо. Он машинально сделал шаг вперед, и Сережина рука, привычно дернувшаяся навстречу, легла на покрытую каплями кожу. Они замерли всего на секунду, глядя друг на друга и не дыша, а потом в уши ворвался шум ливня, легкие сделали конвульсивный вдох, и время ускорилось, как будто требуя компенсацию за вынужденное бездействие и почти несуществование. Губы встретились, мокрые и напряженные Трубецкого и мягкие и теплые Сережины. Поцелуй вышел торопливым, жадным, рты скользили, у Трубецкого капало со лба, и им никак не удавалось зацепить друг за друга. Сережа зажмурился, от резкого движения брызги с волос полетели ему в лицо. Трубецкой поскользнулся в натекшей с него луже, и они едва не упали, оказавшись накрепко прижатыми друг к другу. Сережина футболка моментально промокла, и их руки, одновременно потянувшиеся к ее краю, чтобы неловко стащить через голову, тоже столкнулись. Они засмеялись друг другу в губы и снова попытались целоваться, до тех пор, пока край совместно задранной футболки не уперся им в подбородки. Дождь гудел за окнами жадно и требовательно, подгоняя их. Заставляя неловко пробираться к спальне, оставляя за собой следы из брызг и Сережиной мокрой одежды. В распахнутое настежь окно били прохладные капли, оседая на подоконнике, на полу, на краю кровати, куда Трубецкой упал навзничь, подставляя лицо дождю. Сережа в спешке не нашел презервативов и, кажется, даже обрадовался этому. «Смелый дурак», — улыбаясь, думал Трубецкой. Бояться было нечего, но он не мог этого знать. Зато нашлась смазка, и это был уже успех. Никто из них не готовился ни к чему, и было даже смутно жаль, что закончится бесконечная пытка жарой. Жаль ровно до тех пор, пока Трубецкой не почувствовал Сережины пальцы внутри, не развел колени, подаваясь бедрами, так нетерпеливо, словно не было бесконечных дней ожидания и бесконечных обжигающих касаний. Трубецкой пах водой, проливным дождем, а Сережа — солнцем, озоном, высохшим во дворе бельем, запахи сплетались так же, как они прижимались друг к другу, жадные, торопящиеся успеть, пока не закончился ливень, заслоняющий рыжий солнечный глаз. Их временная передышка. Сережа потянулся второй рукой к его бедрам, движения были точными и расчётливыми, пальцы сжимали отвердевшую плоть уверенно, двигаясь в такт движениям пальцев внутри, болезненная тяжесть в паху сменилась горячим удовольствием, расползающимся по всему телу. Трубецкой хотел спросить Сережу, где он так научился, но зарождающаяся ревность к неизвестным и не имеющим значения людям утонула в глухом стоне. Трубецкой требовательно дернулся, призывая торопиться, оставить это все для другого раза, для осени, для стылых вечеров, которые тоже все никак не кончаются, заставляя искать ласки и льнуть к теплу. В отличие от дождя, который мог закончиться в любой момент, снова оставив их на растерзание раскаленному мареву, поднимающемуся от новостроек. Сережа все понял, Трубецкой мельком подумал, что он вообще понимает гораздо больше, чем хочет показать, но что это значит, осталось неясным. Мысли вышибло распирающим чувством внутри, Трубецкой подался бедрами, резко насаживаясь, не давая Сереже медлить, обнимая его ногами, притягивая к себе так близко, как это возможно. Он думал, что от нетерпения кончит за пару секунд, но ритм, с которым в нем двигался Сережа, сливался с шумом ливня, распадался, рассеивался по всему телу прохладными искрами. И Трубецкой опять застыл, на этот раз в собственном удовольствии, в облегчении от того, что ближе уже невозможно, и между ними не стоит, искажая воздух, бескрайний зной. Сережино срывающееся дыхание билось у его лба, щекоча кожу, и Трубецкой распахнул глаза и смотрел в Сережины, тоже распахнутые, падая в морскую зелень, шумевшую штормовыми брызгами. До тех пор, пока не утонул окончательно, на миг погрузившись в слепящую темноту. — Оставайся, — прошептал Сережа, целуя его во влажный висок. Дождь закончился, но в окно все еще дул прохладный ветерок, а безжалостное солнце наконец скрылось за домами, окрасив небо сизыми и багровыми всполохами. — Навсегда? — спросил Трубецкой, переворачиваясь на бок и прижимаясь к Сереже. — Пока воду не включат. — А потом? — Трубецкой не боялся услышать что-то не то, Сережа не жалил, он гладил его по щеке, словно любуясь, не с безопасного расстояния, как другие, а прижавшись вплотную. «Бесстрашный дурак», — снова подумал Трубецкой. Или герой. Или и то и другое. — А потом профилактика начнется здесь и нам придется ехать к тебе, — Сережа невесомо поцеловал его в губы. Хотелось просить, чтобы он сделал так еще раз. — А потом? — упрямо повторил Трубецкой, сам не зная зачем. В вечерней прохладе он наконец почувствовал усталость и полузабытое желание укрыться одеялом. Одним на двоих. — А потом мы снимем квартиру, в которой есть бойлер. — И кондиционер, — уточнил Трубецкой, снова подставляя губы. — И фужерчики, — не выдержал Сережа. Трубецкой пихнул его в бок, но сам же рассмеялся первым. Пружины внутри разжались, и он чувствовал себя таким свободным, почти невесомым, даже после того, как Сережа, будто прочитав его мысли, натянул на них одеяло, пряча от сквозняка и воспоминаний о жаре. От всего мира.