***
прямо на мою руку заползает таракан, и я вздрагиваю от неожиданности, проливаю на себя кипяток и матерюсь на всю общагу. два часа ночи, но большинство, как и я, вернулись с этой дебильной вечеринки, которую какой-то умник догадался провести посреди недели, так что всем плевать. отличное завершение дня, ничего не скажешь. обматываю обожженную руку грязным полотенцем, заебанно смотрю на залитую кипятком чашку с растворимым кофе, залитый кипятком стол, залитую кипятком тетрадь и залитый кипятком не открытый пакет с мивиной. что ж, зато поужинаю. когда в дверь стучат, я сижу на полу в окружении книг и тетрадей, опираясь спиной на изножье кровати и наблюдая за тараканом на противоположной стене, которого успел назвать иннокентием и с которым успел подружиться. иннокентий меня понимает. иннокентий тоже заебался. дверь открывается, иннокентий испуганно бежит к мусорнику, а я даже не поднимаю взгляд, чтобы посмотреть на пришедшего. эдик, конечно же. вернулся со своего свидания. поссорились, наверное — ночевал дома после встреч с машей он редко. — ты спугнул иннокентия, — я упорно смотрю в чашку, в которой давно закончился кофе и теперь плещется дешевое виски из ближайшего масс маркета, бутылка которого завалялась под кроватью. — господи, рос, что здесь произошло? эти до боли знакомые хрипловатые нотки в голосе не принадлежат эдику. я резко поднимаю голову, из-за чего по затылку проходит резкая волна боли от удара о изножье кровати. фигура возле двери подлетает, падая на пол передо мной. в голову приходит абсолютно неуместная в нынешней ситуации мысль о том, что он наконец-то передо мной на коленях, как я представлял много раз: весь нараспашку, с растрепанными рыжими кудрями, расстегнутыми верхними пуговицами мятой рубашки под раскрытым пальто и едва читающимся беспокойством в глазах. я неуместно смеюсь, а он смотрит на меня непонимающим взглядом, после чего берет мою голову в обе руки, рассматривая сперва затылок, а потом ссадины на лице и фингал под глазом. — христа ради, рос, я оставил тебя всего на пару часов. что, черт возьми, случилось? — иннокентий меня напугал. — сука, какой иннокентий? почему у тебя все лицо избито? — меня ограбили, — а что? не могу же я сказать, что в который раз ныл случайной девушке в баре о своей невзаимной влюбленности, а та подумала, что я до нее домогаюсь, и позвала своего парня, который оказался раз в пять больше меня. он качает головой, помогает мне подняться с пола, снимает ботинки и укладывает в постель. берет полупустую бутылку виски, брошенную мной, достает из кармана пальто шелковый платок и очень бережно обрабатывает мне раны. пряди его волос нежно щекочут мне лицо, когда он наклоняется, чтобы протереть ссадину на лбу, и я улыбаюсь, как дурачок. он закатывает глаза, но уголок его губ тоже едва поднимается, а на правой щеке появляется очаровательная ямочка. — отоспись, пьянчуга, — закончив, он встает и закрывает окно, поеживаясь от холода. — карина придумает, что сказать морову. подвигает кресло к кровати, запахивает пальто и садится. нажимает на выключатель лампы на моей прикроватной тумбочке, и прежде чем я успеваю осознать, почему вдруг стало темно, меня вырубает.***
на следующий день я просыпаюсь часам к двум дня с ужасным желанием броситься под поезд рядом с читающим в кресле федей. он замечает, что я проснулся, слегка улыбается и всовывает мне в руку две таблетки аспирина и чашку остывшего кофе, от которых уже спустя пятнадцать минут мне хочется сдохнуть чуть меньше. он заставляет меня переодеться в чистую одежду и вытаскивает из общаги, убеждая, что мне нужно проветриться и что-то поесть. у меня все еще болит голова, выходить из комнаты, а тем более есть, совсем не хочется, но перспектива провести день с федей привлекает, так что я сильно не сопротивляюсь. он отвозит меня к себе (местным кафе и барам он не очень доверяет) и готовит макароны с каким-то мясом, магическим образом удерживая в одной руке сигарету и все рассказывая о том, как вчера к карине пристала уличная кошка и та оказалась настолько настойчивой, что теперь у двойняшек появилось домашнее животное. потом ставит тарелку передо мной, наливает себе чашку чая и садится напротив. мы говорим о каких-то глупостях, я нехотя колупаюсь в спагетти, все же съедая что-то через силу, дышу его сигаретным дымом, слушаю его охрипший голос и сетование на окна в моей общажной комнате, от которых дует, и сам рассказываю какую-то ересь: — может быть, я вообще не хочу ходить на пары к этому морову. может быть, я вообще хочу учиться в беннингтоне. федя смеется. — беннингтон? да там дерут двадцать штук баксов в год, спустись с небес на землю. даже мне таких денег на накопить, — опускает глаза и вздыхает как-то грустно, шмыгает носом и отхлебывает из чашки. — мечтать не вредно, — пожимаю плечами, смотрю на него и думаю совсем не об университете. — ты прав, — поднимает взгляд на меня и трогательно улыбается.***
когда я заваливаюсь на пары в четверг, аберновский убито лежит на столе, опустив голову на сложенные перед собой руки: опухшие глаза, красный нос, плотно обмотанный вокруг шеи клетчатый шарф и застегнутое пальто, которое он так и не снял, хотя в аудитории было жарковато. карина спрашивает как я, мы немного разговариваем с ней и с сережей, а потом я иду к своему месту, едва замечая приветственный кивок от гены. — с тобой все в порядке? — обеспокоенно смотрю на федю, который только поднимает на меня измученный взгляд. — да, просто немного простудился, — говорит чуть слышно и кашляет несколько раз. медленно выравнивается и хлещет что-то из картонного стаканчика, который стоит рядом на парте. потом ставит его на место и снова ложится. — что это у тебя? — я беру стаканчик с неестественно розовой жидкостью, подношу его к лицу, и в нос ударяет химозный запах приторных малиновых конфет, знакомый из детства. — малиновый чай из автомата на первом этаже. — сомневаюсь, что здесь есть хоть грамм малины, — пробую немного, и от вкуса с нездоровым количеством сахара по телу проходит тошнотворная дрожь. — не думаю, что это можно пить в больших количествах. — зато от горла помагает, — хрипит, едва заметно пожимая плечами. — мне еще до сессии нужно дожить. — будь осторожен, — внутренне подпинываю себя: фу, какая сентиментальщина. а он только смеется и вновь заходится кашлем.***
после дневных пар федя ловит меня за рукав и просит посидеть с ним в кафе перед его вечерними. какую неприязнь он бы ни питал к заведениям общественного питания, смысла ехать домой нет никакого, а перспектива несколько часов перебиваться в промерзших университетских коридорах совсем не привлекает. желанием возвращаться в общагу к эдику, который показательно игнорирует меня второй день из-за того, что я так и не написал ему то проклятое сочинение, я не горю, так что, конечно, соглашаюсь. аберновский заказывает себе кофе, и я радуюсь тому, что он выпьет за день что-то кроме галлона химозного малинового чая. он корпит над учебниками по греческому, то и дело чихая, от чего спустя какое-то время на нас начинают странно поглядывать другие посетители, а я в это время трахаюсь с условными формами неправильных глаголов во французском, отвлекаясь только когда федя просит у меня совета по поводу каких-то упражнений. спустя какое-то время я поднимаю взгляд от тетради, и вижу, что он уснул, склонив голову на спинку дивана. пересохшие губы приоткрыты — насморк мешает дышать носом, припухшие веки слегка подрагивают, влажная рыжая челка спадает на лоб, на котором проступают капли пота. он кажется таким беззащитным, таким уязвимым и таким настоящим — совсем не похожим на того примерного аберновского, которым его знают все: в идеально выглаженных рубашках с французскими манжетами, шелковых шейных платках и вычищенном до бархатного блеска черном пальто, цитирующего своих поэтов-романтиков перед восхищенной толпой первокурсников, резко переходящего на французский в повседневных разговорах, остро улыбающегося всем проходящим мимо привлекательным незнакомцам, по-дружески целующего в губы карину, не по-дружески целующего в губы гену и сережу на пьянках и мастерски влюбляющего в себя всех знакомых и незнакомых. я улыбаюсь: то, что я удостоен чести видеть его таким, почему-то льстит. любуюсь на него оставшийся час до его пар, силясь вернуться к французскому, а когда время уже поджимает, собираю все наши вещи, разбросанные по столу, тихо встаю, обхожу хлипкий столик и присаживаюсь рядом с ним на диван. не могу удержаться и провожу рукой по его волосам, убирая челку с лица, но когда на мгновение касаюсь лба, одергиваю руку от неожиданности: он очень горячий. я беспокойно трясу его за плечо, судорожно вспоминая, как сбивать температуру. он открывает глаза и невидящим взглядом уставляется на меня. — мне нужно на пару, — он мямлит, когда начинает понимать где он и что происходит. — федь, у тебя, похоже, температура под сорок, тебе нужно домой. он что-то невнятно хрипит в ответ, пока я роюсь в карманах его пальто в поисках ключей от машины, а найдя, заставляю его встать и веду на улицу, молясь, чтобы с ним все было в порядке. по дороге федя протестует, что я не дал ему пойти на пары, и в квартиру его приходится тащить почти силой. но оказавшись дома, он сразу падает на кровать, а я, вернувшись из кухни, сую ему под рубашку градусник, который через полминуты жалобно пиликает, показывая тридцать девять с половиной, и тыкаю ему в губы чашку с вонючей мутно-салатовой жидкостью. он кривится и отворачивается. — федь, это парацетамол, выпей, тебе станет легче, — придерживаю его сзади за шею, другой рукой поднося ко рту чашку, а он нехотя понемногу глотает и кладет свою горячую ладонь поверх моей.***
я тихо захожу в тускло освещенную федину спальню на втором этаже, на миг пропуская в нее луч света из коридора и чужую в этом маленьком мирке фортепианную мелодию, которую где-то внизу играет сережа под веселые, слегка хмельные беседы остальных. федя, по-котячьи свернувшись клубочком с книгой в руках, здесь, на древней антикварной софе, подальше от суетной веселости нашей компании, что-то мурлычет себе под нос. он поднимает на меня чуть заспанные глаза и тепло-тепло улыбается так, что на правой щеке проступает ямочка. — я просто зашел тебя проведать. закрываю за собой дверь и делаю шаг вперед, а он ничего не отвечает, только закрывает книгу, кладет ее куда-то на пол и легонько стучит по софе рядом с собой. я послушно подхожу и сажусь рядом, а он пододвигается вплотную, трется головой о мое плечо, обнимает меня руками в свитере со слишком длинными для него рукавами и утыкается носом в шею. тихо-тихо напевает ту заслушанную до дыр еще года два назад французскую песню про любовь, по-котячьи мурлыча французское «r» и в некоторых местах меняя «femme» на «homme», а я легонько глажу его по голове, будто настоящего рыжего кота, и чувствую, как где-то внутри что-то предательски теплеет. aime-moi. s'il te plaît.***
— держи, — федя сует мне в руку шуршащий коричневый бумажный пакет, от которого пахнет яблоками и корицей, — тебе нужно что-то поесть, рос, — чуть неловко глядит исподлобья. — я тебе испек. я удивленно пялюсь на него с пару секунд, а потом делаю шаг на встречу и, ненавидя себя за свою сентиментальность, выдыхаю: — боже, федь… я тебя не заслуживаю. он улыбается, и в темном общажном коридоре сразу становится светлее. наклоняется ко мне, обнимает за шею и едва слышно шепчет на ухо: — ты заслуживаешь весь мир. в безлюдном общажном коридоре пахнет яблочным пирогом с корицей, федиными сигаретами, фединым одеколоном с цветочными нотками и котячьей сладковатой влюбленностью.