Шелест кимоно

Солнце опрокинутое в водах — она поднялась. С волос плач серебряный. Вынырнула с ношей — тяжестью тканей у плеч. Словно в слепоте обернулась, встрепенулась вся; взоры зрячие на ней. Чужой. Песок коснулся ступней. Холод плетью, луной четвёртой хлестнул, и пал шёлк камнем. Шаг высокий, чтоб не волочился. Наготу укрыла пылью, кимоно старым. Запах тонкий очага, что за стенами в тени сада. Тепла далёкого. Ладонь на клочке неба меж ветвей. Вела, точно путника, до звёзд кусающих. Букетом сложившихся. Не было сна во тьме. Гэта на ногу босую у крыльца. Вытянулась, тронула полотно у головы. Подёрнулось рябью, закружилось во хмелю. И она — хмельная. Мороком угасание. Прислушалась. Вдали путь узкий. Неблизкий, весь — даль, что сплели. Травы по колено, ветви у земли кистью. Тем лучше для кицунэ. Поступь мерная, мысли скорые. Хотела, чтоб наоборот. Усмиряла биение сердца. Прятки, уход во тьму — дальше, выше. Не среди трактов, верениц телег. Залов с потолками высокими. Ни взглядов, ни речей. Смежила веки, и пали путы. Она — не здесь, не там. Далеко, так далеко. Клятву дала, растворившись в ночи. Ведомой ветром шла. Сосны величавые, тишь глубокая. Тень меж листьев омертвевших — шёлк у грубости. Пушистая. Не сном, но дымкой укрылась — дарами природы. Шерсть, точно в огне, покоилась на свете лунном. Тем и грелась. Вой чуть слышный. Песнь крон худых?.. Нет, поняла вдруг: мрак. Густой, лихой. О, плач заунывный!.. От него не скроешься, не спрячешься за камнем мшистым. Скорбь нагонит — ношей будет. От зари до зари. И во сне не сыщешь покоя; всюду вой, что хвост другой. Свет лизнул макушки деревьев. Шаг несмелый, дрожание. У обрыва всякую сонливость сбросила, что кожу старую. В ногах речкой, лентой пала, точно память. Взглядом ласкание далей широких. И улыбка, и смех — зацвела, заалела, чуть пыльцой не укрылась. Утром вишни в цвету, облака в вышине. К селению вышла. У самого края — дом ветхий с дубом. Раскидистым; срежешь — кольца сплетутся, о годах поведают. Старуха на крыльце. Глядела за горизонт, шёпот кружевом. Вдруг Мэй перед ней, приветливая, улыбчивая. В лицо заглянула — не морщины, но путь, что о летах расскажет. О постоялом дворе спросила. Старуха махнула рукой, мол, на что тебе эта лачуга? Хозяина ленивого кормить?.. Оставайся у меня. Отпиралась. Старуха пусть и лепетала, но настойчиво. Тогда согласилась. На пороге вызвалась помочь. Метла в ладонях, тряпица меж пальцев — вверх, вниз, влево, вправо. Ведро, чтоб воды хладной натаскать. Нож, чтоб еды нарезать. Под вечер погожий, когда небо обнажилось, сели у очага. Старухин взгляд по стенам и полу, улыбка сухая. — Не помню я дом в такой чистоте. Спасибо, дочка, помогла-то как! Поклон лёгкий. Не молчание, но перестук палочек о чашу. Крик птицы ночной — Мэй вслушалась, точно понимая. Сон сбросила, всё начертано — ступай. Ни раздумий, ни вопросов. Дорога ровная, протоптанная, так отчего?.. Позабыт ужин. Изломом в груди горечь. Поднялась, скрипнули половицы. Вдруг свежесть под воротом. Звёзды на небе, что рисинки на дне чаши. Грудь несдавленная, широкая — дыши, счастливая, дыши. Лицо под светом. Она — лист на ветру. Может ли противиться порывам?.. Судьба скользнёт из переулка, в ладонь жребий вложит. Печать под самую кожу. И будет такова. Старуха позади. К постели сон грядёт. Встреть друга старого. Тени шаг внутрь, огня касание. Он голодным бросится на пальцы, силясь укусить. Тщетно. Угаснет жар, пеплом подёрнется — иней поверх золы. Саван путника, замёрзшего у обочины. Укутает коконом, в объятиях сожмёт. Тише, не дрогни. Свет не достанет. Впусти; не будет ни печали, ни страха — память поведает о том, чего не было. Ты только впусти.