***
Всполох. Небо?.. Движение. Странные, внезапно возникшие ощущения. Будто он обрёл плоть. Плоть, плоть. Он видел ужасающее. Фигуры в одеяниях, склонившиеся к полу. Не мог понять, вглядывался долго. Руки замахивались и опускались. Резко, быстро. Так же поднимались над головой. Он понял: не к полу, но к телам. Под пальцами — грубость ткани. Перед глазами — низкий потолок, укрытый тенью. Что за ним, выше? Холод и жар. Он сам теперь — одно лишь тело? Пятно вдали. Яркое, притягивающее взор. Он не отводил. Искривлённое, плывущее. Безмолвное, неживое. Как и всё другое. Сменялись фигуры, шло время, а он всё смотрел и смотрел на пятно. Оно медленно обретало очертания. Зубы, затем глубина провалов, в последнюю очередь — рога. Маска. Он обрёл силу. Поднялся, взял катану, покачнувшись. Всё плыло, мешалось. Растекался пол, застывали фигуры. Нарастал гул. Поднял руку, отёр лоб от пота. Шёл к ней. Будто она — всё, что было здесь, во мраке. Запахло чем-то тяжёлым, невыносимо сладким. Подступила тошнота. Он задержал дыхание, но голова тут же отозвалась болью. Чернело перед глазами. Делал вдох, кривясь, выдыхал в мучениях. Не удержался, поскользнулся, упал. Оглушающий звон. Крики. Схватил катану, прижал её ближе к груди. Запах стал отчётливее. Полз по липкой поверхности. Маска перед ним. Вытяни руку — коснёшься. Коснулся. Замахнулся. Тело ломило. Он знал, точно знал, что это та маска. Руки дрогнули. Катана выскользнула. Начинал злиться. Подобрал, замахнулся и вновь выскользнула!.. Повторил, и она повторила. Раздражение перешло в злость, а та перетекала в ярость, неумолимую. Необратимую. Он вспомнил, как тонул, как приближался ко дну, а вокруг было темно, как погружался глубже, глубже. Это и есть то самое дно?.. Стиснул зубы, услышал рёв. Не знал отчего, но времени не оставалось. Он сжал ладонь в кулак, замахнулся. Запястье перехватили. Взглянул, а там худая рука с проступающими венами. Длинными когтями. Вспороли кожу, потекла кровь, горячая кровь, тёмная по светлому. Выдернул запястье. Но безумие!.. Его сжали вновь. Потянули назад. Он встретил липкую поверхность спиной, потом лицом, а она его — тем же запахом. Пересчитал мгновения. Его тянули дальше. Перестали, отпустили. Поднял взгляд, заглянул в самое лицо. В горле застрял вскрик.***
Неласково коснулись его сожаления. Вонзить остриё, медленно провернуть — было бы милосерднее. Метался беспокойно, силясь сбросить тяжесть. Она осела, точно студёное небо. Вспомнилась Кирин. Первое имя, всплывшее в памяти. Оживление постоялого двора: саке, го, смех. Комната в сумраке. Путь неблизкий. Дни тихие, молчаливые, лишь изредка — светлеющие лица. Ночи короткие. Полотно тонкое над головой. Потрескивание веток с ветром, запутавшимся в кронах. Скромный дом, добрые люди. Улыбки с пожеланиями. Расстояние, измеренное ногами. Влага у самого берега. Он видел своего господина. Его немые губы, но говорящий взгляд. Стыдливо отводил свой, не зная, не ведая: как смотреть после?.. Сумей, склонил бы голову. Плотно сжал бы веки. Чтобы до тёмных на тёмном пятен. Желая раствориться, исчезнуть. Будто если он не видит, иные — тоже. Привиделось ему, будто всё свершилось, и Путь его был окончен. Он видел тело своё, помнящее боль, видел душу. Полную принятия, спокойствия. Он долго смотрел, точно вбирая в себя всё. Отступил. Потускнели видения, уступили вечной тьме — понимающей, всеобъемлющей. Может, она и есть — всё живое, истина? Может, всё иное — заблуждение? Воды покорно разомкнулись, отступила мгла. Вынырнул, вдохнул глубоко, позабыв, как прежде дышал. Ломотой и жаром отозвались мышцы, мир обрушился на него множеством ощущений. Осознаний. Запахло солёным воздухом. Послышался скрип, и шорох, и разговоры. Шаги, покачивание. Казалось, он жив. Распахнул глаза, привыкая к свету. Выискивал знакомое, цеплялся с усилием. Лежал на спине. Перевёл взгляд на стену из дерева. Затем — на другую. Полумрак в узости. Заметил ножны с катаной, вакидзаси, покоящиеся подле. Долго рассматривал их, пока не обнаружил в углу, чуть в отдалении, фигуру. Девушка склонилась над чем-то, устилавшем её колени. Бормотала едва слышно, сводила тонкие брови. Он попытался было опереться на подушку и повалился обратно. Услышав, подняла голову и тут же бросилась к нему. — Очнулся, наконец очнулся! Будь осторожнее, господин, ты ещё не окреп. Ах, как будет рада госпожа, неужели очнулся?.. Села рядом. Молодое, свежее лицо обратилось к нему. Она вдумчиво разглядывала его, будто изучая. Невысокая, стройная, оживлённая. Было в её взгляде что-то беззаботное. Кольнуло сердце. Прикрыл веки от боли, боясь, скрываясь. Не готов был к встречи с ней, только не вновь. Должно быть, она заметила его страдание. Прошептала ласково: — Теперь тебя не тронут, господин. Теперь ты в безопасности. Тяжело задышал. Росло желание желчно указать, что она знать не знает, о чём говорит. Подавил. Промолчал. Она встала, послышался скрип, шум снаружи стал громче. Вернулась с миской. Поднеся её ко рту его, медленно молвила: — Тебе нужно поесть, — и когда он подчинился, продолжила. — Меня зовут Нанами. Хрипло прошептал: — Масамунэ Араи. Дни текли вязко, неумолимо, отдавались горечью. Виделось, будто бежал он в полях, утопая в мёрзлой воде, и кричали ему вслед крестьяне, грозясь чем-то, чего понять он не мог. Туман лизал мокрые ноги, они коченели на бегу, и падал он в землю. Комья грязи очутились в горле, за воротом. Масамунэ оттирал её с кожи, но тщетно. Жар наконец забрал его. Первое, что ощутил после, — луч, коснувшийся ступни его. Тяжёлые веки распахнулись, обдал тело его мягкий ветер. Сонливый, не прогревшийся. Тихое утро среди узких стен. Не было с Масамунэ никого, только воздух, целующий нежно. Так легко стало ему, и ничто не могло удержать его от порыва сбросить простыни, пойти навстречу утру. Пошатываясь, он встал, кое-как оделся, прислушался к поскрипыванию. Поднялся, вдыхая солоноватый воздух. Ступил на палубу. Высокое небо опустилось на его плечи. Дышалось легко. Масамунэ сделал шаг, другой, столкнулся с членом экипажа. Мужчина отёр лоб, щурясь от солнца. Всмотрелся в лицо, покачал головой. Сошёл вниз. Волны мерно бились друг о друга. Пополз шёпот. Прислушался, заметил две женские фигуры у самого носа. Приблизился к ним. Обернулись. Одной оказалась Нанами в красочных одеяниях и улыбке. Среди темени волос, словно в смехе, звон кандзаси. Другая стояла в нежных тканях, точно юный лист в росе. Цепким взором, тонкой кожей, шёлком украшенных волос манила взгляд. Нанами поклонилась, сверкая глазами, он — с благодарностью в ответ. Почтительно удалилась. Крик чайки раздался в вышине. Тогда незнакомка молвила, наметив поклон: — Здравствуй, господин. Рада видеть тебя в добром здравии. Повторил за ней, изучая. Выразил свою признательность за спасение, и прочее и прочее. — Моё имя — Мэй Накамура. Он тоже представился. — Должно быть, Масамунэ Араи, у тебя есть вопросы, — чуть улыбнулась в ожидании. Поведал коротко о случившемся, упомянул об оружии: не было его с ним в шлюпке, а при пробуждении покоилось рядом. Мэй же, со вниманием выслушав, заметила, что память его явно была чем-то затуманена, и при всём её уважении, Масамунэ попросту не заметил мечей. — Уверяю, спросив кого угодно, — изящно обвела палубу взглядом, — ты узнаешь, что они были при тебе, господин Араи. Они ещё некоторое время прогуливались, точно у тихого берега. В ходе беседы выяснилось: госпожа — гейша. Возвращалась из столицы, где гостила с прихода весны, на Острова. Домой. Нанами — служанка, путешествующая всюду за ней. Мэй со значением прибавила: — Прекраснее неё не сыщешь нигде. Водная песня ласкала слух. Остановилась, точно заслушавшись, плавно обернулась. — Что насчёт тебя? Имеются ли предположения о том, как так вышло? Он вглядывался в её лицо, когда неслышно вопросил: — Госпожа Накамура, веришь ли ты в ёкаев? Шум волн отдалился и солнце скрылось за облаками на миг. — Верю. Морок неспешно рассеялся. Дрогнул, точно от стужи. — А ты, господин Араи? Веришь ли ты? Смущённо, более не смотря в глаза, что-то шепнул. На краю моря темнели воды. Сказал торопливо, не дрогнув голосом: — Судно небольшое. Кто ещё плывёт? Назвала нескольких, вскользь упомянула. Будто ступни по льду прошлись. Одну описала очень тихой. Редко выходила, нездоровилось ей. Не советовала беспокоить. Он кивнул и спустился к себе. Думал молча, меряя шагами духоту. Зря намекал на некую странность. Мэй выглядела спокойной, но могла скрыть истинные чувства. Внимающей была. Долго напрягал память, покоясь на глади дерева. Склонную к затишью, мёртвую память, будто иссохшую ветвь. Безразличную к касанию тепла. Ничего. Помнил всё, кроме самого нужного. Прежде такого не было. Сомневался: он, Масамунэ, столь выносливый, так страдал в дни, проведённые среди моря, что позабыл, как очутился вдали от берега, где было его оружие. Позор. Уткнулся лицом в ладони. Сел ровно. Дышал, как верно — медленно и глубоко. Вдох, пауза. Выдох, пауза. И вновь. Понимал ли? Время шло, должен был пристать к пескам чужой провинции давно. Понимал ли?.. Краешком сознания, не более. Поднялся, приступил к тренировке. Стойка. Поддался вперёд, перенёс вес на выставленную ногу. Занёс руку, очертил дугу. Поморщился. Тело отвыкло от былого порядка. Малознакома была и тесность. Свежее дыхание объяло сумерками. Нанами, одетая иначе, позвала провести вечер не одному. Масамунэ вышел следом. Народ собрался в полутьме — берегли свечи. Чуть меньше десятка мужчин сидели у длинного стола. Любовались одни госпожой Накамурой и служанкой её, не зная прежде такой красоты. Другие перебрасывались словами — насмешливо или важно. Мэй встретилась взглядом с Масамунэ и приблизилась. Точно разбивая водную гладь. Склонилась, пригласила сесть. Тишина коснулась голов. Две тонкие фигуры передвигались. Шелестели ткани. Каждому из гостей наливали чай. Масамунэ был первым. От чаши поплыл пар. Вспомнилась пелена перед глазами, поднялась тоска, да тут же улеглась — стало легко и приятно, как утром. Будто тонкий шёлк лёг перед глазами и сквозь него проглядывали силуэты. Пятнами. Спокойно наблюдал за Нанами. Она подражала движениям госпожи. Словно ветвь клонилась к пруду, изучала отражение. Худая, тихая. Мэй прикрыла рукавом усмешку. Сели по обе стороны. Потекли беседы полушёпотом. Легко осел аромат трав, что горечью отдавались на языке. Он говорил со старым торговцем. Первым обратившимся к нему, несмолкающим. Спроси кто Масамунэ после, о чём шла речь, не смог бы и припомнить. Мэй сидела далеко. Вся была — затихший ветер в осенней листве. Слушала побагровевшего от недоумения мужчину, порой кивала. Смотрела на сухие руки, отрывистые, резкие в жестах. В нужный миг отвечала, подливала чаю. Согревала своим участием. Краска мерно сходила с лица говорившего, усталость трогала его плечи. Лёгкой улыбкой расплывался, затихал. Иных развлекала Нанами. Оживлением своим, занимательной историей. О глупости человеческой, какой пользуются злые ёкаи. Природным очарованием влекла. Поблёскивала от довольства, любила внимание. Близилась ночь. Лица румяные разбредались кто куда: к постели, вглубь корабля, наверх. Масамунэ поднялся вслед за немногими. Скрип палубы. Пахнуло прохладой. Лизнула шею, наполнила грудь. Улыбнулся, забылся. Небо украсилось полумесяцем, не оставшимся одиноким — взял себе в товарищи крошечные звёзды. Рябь, нежный свет на водах. Подошёл к Мэй, глядевшей вдаль. Тёмные глаза сияли от волнения. Тонкие ткани трепетали на ветру. Вдохнула глубоко, прикрыв глаза, выдохнула неспешно. Обратилась к нему. Не отвёл взгляда, изучал во мраке. Она отчего-то смутилась, распахнув и тут же сомкнув губы. Склонила голову, точно ветви ивы стелились по земле, подняла. — Прости. Сколько ты ищешь врага своего господина? Между ними скользнула тень. Он ответил. Мэй вновь извинилась, на этот раз иначе. — Я не должна была, господин Араи. Мне знать совершенно ни к чему. Прости за неуместное любопытство и язык без костей... Застыли, покрылись изморозью как саваном. Немыми обратились среди шума. Позади были шаги, выкрики, но здесь — одна безмолвная зима. Бурный поток скрылся подо льдом. Оттепелью стала Нанами. Подошла, ласково обратилась, мол, всё готово, госпожа. Мэй принялась оттаивать, смягчилась: губы красиво изогнулись, плечи расслабились. Кивнула Масамунэ, пожелала доброй ночи. И остался он один замерзать среди буйства зелени. Долго прислушивался, не двигался. Потом сошёл вниз. Скрипело под стопами — вспоминались бессонные ночи в скверных постоялых дворах. Вдруг голос вдали приглушённый. — ...а ты это зря!.. На тебя не смотрела-то... И другой с усмешкой в ответ. — А на тебя вылупилась? Молчание, грохот. Следом же: — Чёрт бы... Масамунэ скрылся у себя. Всё стихло. Давило на голову, мысли всплывали и тонули. Отрывистыми были. Бежал, как в том сне... Холод и жар... Думалось, дело в узости, мраке. Оглянулся, съёжился. Принялся искать свечу. Шорох позади прервал. Продолжил. Лишь пальцами коснулся ножен незаметно. Отблеск пламени лёг на стену. Едва слышные шаги. — Не нужно, — почти у самого уха. Заметно?.. — Я не буду трогать тебя. Обернулся. Женское лицо среди тьмы. Пристальный взгляд, чуть дрожавший свет. — Я думала, господин вернётся позже... Не понравился вечер? — тихо, с явной насмешкой. Опустил ладонь. Тень пробежала. — Госпожа, что ты здесь делаешь? Ни намёка на улыбку, только явный смех в глазах. Хриплый, надрывный. — Послание оставить. Масамунэ нахмурился — она вздохнула. — Мы не можем видеться, но сказать тебе должна. Оставь меня, больше ничего делать собираюсь... Протянула тонкий лист, свечу. И была такова. Сел, не помня себя прочёл: «Никто не тонул. Забыл о главном. Не различает лжи. Болезненный, глупый и доверчивый? Нет. Поддаётся тому, чему нельзя не поддаться. Нужно сойти. По ту сторону, в углу, в другую полночь. Пойми. Сожги.» Пальцы коснулись переносицы, челюсти сжались. Мрак успел рассеяться прежде, чем Масамунэ понял. Лёг, вытянулся. Кто-то успел подняться. Уснул, укрытый одеялом, сотканным из напряжения. Другой вечер провёл среди тех же людей — хмельных от чая. Холодало, собирался шторм. Неясная тоска сжимала сердце. Думал, отчего так. Пустое. В этот раз собирала взгляды только Мэй. Облачённая в нежный туман, тихая, держала веер в узких ладонях. Стала перед ним. Ровно, высоко. Лицо и тело застыли, отдались вечному сну. Что камень глухой, величественный. Ресницы не дрогнули, дыхание оборвалось — истлевшая нить. Оборвалось и что-то в Масамунэ. Веер птицей выплыл над головой. Трепет тени позади. Тихий шелест рукава. Не знала танца, но жила им. Не отдавалась движениям, но была ими. Нежной, летней опускалась. Закатом тёплым, далёким — таким, какого не вспомнишь. Оттого, что взгляда не отведёшь, сольёшься с ним, станешь им. Жить им будешь, полыхать и меркнуть, прохладой уноситься. Мраком укрываться. Угасать... Проснёшься и не вспомнишь... Горечь послевкусием. Поднялась, взглянула ввысь. Так, словно нет ни дерева, ни мачты, ни пелены густой — лишь широкое, спящее небо. Немое, вечное. Упивалась им, как в жажде. Гладью волос чернела, белой кожей светлела. Шагнула в сторону, руку отвела. В ознобе и робости, вся — осенний лист на ветру. Канули годы, утекли века... Теперь утихшая. Не нужны были ей струны, никто не подпевал. Песня её — тишина. Нежная, грустная. Подёрнулась рябью, растеклась. Озеро спокойное, чуть волнуемое. Помнящее себя, не замечающее иных. Брошен ли взгляд, омыты ли ладони — оно есть. Есть. Качнулось судно — Мэй будто и не здесь: лёгкая поступь, шёпот подола. Чистый взгляд по стене. Масамунэ жалел о тучах, скрывших лунный свет. О тех, кто сидел подле. О корабле, откуда не мог выбраться. О Нанами, улыбающейся в ночи. О земле, что давно покинула его. О Пути, что не мог завершить. Жалел, как жалел!.. Смотрел, смотрел. Точно мгновение назад обрёл зрение. Точно нашёл огонь во тьме после долгого пути: грелся, обжигаясь пламенем, ловя искры, забывая о дыме. Столпе, уносящемся высоко, над самыми кронами деревьев. Мэй замерла. В глубоком дыхании, словно в неком осознании. Блуждала взглядом, осматривала лица. Одно за другим... Пока не остановилась на нём. Смотрела, смотрела. Выворачивала наизнанку. Безмолвная, жестокая. Он тоже смотрел, моргнуть не смел. Прикованный, под плетью свернувшийся — зверь у ног человека. Вечность ушла, и тогда она поклонилась. Кроткая, нежная. Откуда в ней такой мрак? Откуда кровь рокочущая?.. Озябшие сели у огня, уставшие побрели к постели. Масамунэ поднялся, чуть оступившись, пошёл к себе. Переждал, всё утихло. В полуночи вышел, прислушался. Только стенание ветра... Постучал тихо, не уловил шагов слухом. Его впустили. Пригласила сесть в узости. Блеклая, едва заметная. Пройдёшь по вымощенной площади, встретишь, а после и не вспомнишь. Затеряется среди лиц и одеяний. Ловил её взглядом; она будто угасала. — Прошу, поясни, что всё это значит, госпожа. — Я писала сжечь уже после того, как поймёшь, — ходила, что-то выискивала. Спиной к нему была. Вглядывался в ноги — ничего, ни шороха, ни стука. Прикрыл веки. — Я был бы благодарен, разъясни ты мне... — Точно околдован! Ведьма, она ведьма! Рассудок украла... Нашла. Забрала в ладони, трепетали ткани. Масамунэ смутился, мотнул головой, опомнился. — Ты намекала на некую опасность. Я признателен за беспокойство... — Само благородство! Какой важный, весь из себя... Подходите друг другу, как думаешь? Болтаете без конца, а от главного увиливаете. Мигом поднялся, обошёл её. Наконец вспыхнуло пламя, задрожало в сухих руках. Обернулась к нему, тени плясали по лицу. — Прости, госпожа, но кажется, ты пытаешься уйти от сути. Мне бы не хотелось отнимать у нас обоих время. Пока у меня возникает ощущение, будто бы у тебя не имеется никак сведений, единственно домыслы. В таком случае мне стоит уйти. Масамунэ ступил к выходу. Она дёрнула его за рукав, шепнула, усмехнувшись: — Так намного лучше. В злости порой куда больше пользы. Садись же, я расскажу. Устроилась напротив, отставив свечу, взялась за иглу с ниткой. Он, сумрачный, в недоумении разглядывал её. Начала сбивчиво, расплывчато, точно давно не говорив. Опустила голову — глухо потекла речь. Тонкие пряди выбились, свисли к коленям. Была совсем юной, млаже Нанами — маленькой, чуть не с детскими щеками. Но губы часто сжимались в тонкую линию, но лоб долго хмурился, но глаза сверкали во тьме. Не живостью, не страстью. Пустой болью. Ловил, да уловить не мог. Слово вилось, становилось яснее, выражения — чётче. Кутал их холод, пеной на песке покоился. Черту подводил. До неё — они одни, за ней — их нет, нет и не быть им среди величественного, бессмертного, беспощадного... Содрогался, вспоминал... Горечью оседал пепел. Устилал землю, далёкую, скорбную. Встал, забылся. Блуждал во мгле, сторонился фигур. Позади — говор и смех, над ним — холод и жар. Коснулся лодки. Опустил на широкие, стенающие воды. Слушал. Чьи то стоны?.. Тех, кто не спасся, потонувших? Или небес, бывших свидетелем?.. Сел. Его унесло без вёсел. Собирался шторм. До зари его терзали воспоминания и волны, он не смыкал горящие веки. Наконец уснул, изнурённый. А как проснулся, осознал: не помнил. Ничего из того, что было до шлюпки и бескрайнего моря.