Антитеза

Ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше будет. Библия.

Далеко-далеко, на окраине города, в безмолвном лесном храме жмётся к матери маленькая испуганная девочка. - Мама, что теперь будет? Хрупкая женщина с волосами цвета болотных трав сокрушённо качает головой. - Не знаю, дочь. Лишь по ночам они могут выходить в общий зал храма, тихо ступая меж колышущихся кругов неверного света, исходящего от фитилей маленьких свеч. Нужно быть тихими и осторожными. Не дай Бог они издадут какой-нибудь громкий звук: хрустнут косточками затёкших за день ног, уронят кувшин с тёплой водой или нечаянно убьют ночное насекомое звонким ударом по белой от отсутствия солнца коже. - Где мы, мама? Девочка обводит глазами высокие мраморные своды, теряющиеся во тьме стены, - свечей мало, и все они стоят в центре зала, чтобы хоть как-то можно было согреть покрывшиеся зябкими мурашками руки. За четырьмя лестницами, спускающимися с площадки в лес, в темноту, стрекочут цикады; в четырёх скрытых тенями углах мечется кто-то, кто чернее ночного мрака, кто вытащил четверых членов её семьи в этот страшный холодный храм из крепкого тёплого дома и оставил тихо умирать от ужаса. Каждый день они с мамой сидят в крошечной подвальной каморке под храмом - и Аои жжёт маленькие лучинки, чтобы дочери не было страшно, но как не ужаснуться, если слабое мерцание огонька выхватывает из темноты подвала руки, ноги, безобразные лица острозубых божков? А как жутко вечером, когда мать зажимает ей глаза узкой, пахнущей травами ладонью и ведёт по шатким настилам вверх, в этот открытый с трёх сторон, продуваемый ледяным ночным ветром зал! В коридорах, паучьей сеткой пропускающих по себе две дрожащие фигурки, наверняка прячется нечто страшное. Вот почему мама зажимает ей глаза и говорит не слушать стоны, доносящиеся из соседней комнатки, а в зале, пока зажигает почти догоревшие свечи, громко молится на непонятном языке... Здесь так страшно, хоть сзади них стоят статуи богов и лежат молитвенные свитки. Не оттого, что темно, а от осознания, что может в этой темноте прятаться. Чем ближе к утру, тем отчаяннее мечется кто-то в угла храма. Четыре - число смерти. - Где наш отец, отчего он не пришёл к ужину, почему он опять вернётся посреди ночи, почему, мамочка? Объясни Сакуре, она не может понять... Отец всегда уходит на закате - Сакура знает, что противиться желанию зарыдать в эти моменты очень сложно. Пока солнце не село окончательно, мама рассказывает ей про своё девичество, как отец украл её из фамильного замка, какая пышная была свадьба - только очень тихим голосом, чтобы никто-никто не мог подслушать, что дочь и жена главы клана Тосака находятся здесь, под полом священного храма. Потом, конечно же, ночь, когда они обе дрожат и жмутся друг к другу, молясь о скорейшем восходе. А под утро, когда первые лучи солнца робко золотят небо у самого горизонта, Аои замирает, разрываясь между запретом появляться на солнце и необходимостью встретить мужа. Токиоми возвращается бледный, трясущийся - и каждый раз на два-три волоска серебряного цвета становится больше на его голове. Он отдаёт жене связку волшебных трав, флаконы, украденные у заснувших ночных торговцев в городе, и молча показывает рукой на лестницу, ведущую в подвал. Сакура чаще всего идёт первой, нервно гладя кончиками пальцев уходящие в темноту склизкие перила. Позади - мама, несущая лучинки и одну-единственную спичку, пахнущую болотными травами. Шаг, второй - и они обе погружаются в темноту, а отец захлопывает за ними тяжёлую дубовую дверь. Аои зажигает лучинку - и впереди ещё пятнадцать часов болезненной дрёмы, сквозь которую проклёвывают острые зубы страшных божков, сваленных в груду у ног Сакуры. Прятаться никогда не надоест, потому что не надоест хотеть выжить.