***
На её выступления люди приходили семьями, подолгу стояли в билетных кассах, стараясь выкупить места поближе. Им нравилась лёгкость её танца, нравился образ ангела, ассоциативно возникающий лишь при упоминании её имени. Да, им нравился только образ. Тот незримый кокон, которым она обрастала на сцене, играя очередную драматическую роль. Им было плевать на неё настоящую, живую. На её реальные чувства. Очередной её выход был встречен тихими, восторженными перешептываниями. Престарелые дамы в вечерних костюмах, высокомерные женщины, театрально прикрывающие лица веерами, и скучающие мужчины — все устремили взгляд на тонкую фигуру в лёгком белоснежном наряде. Её ноги чуть дрожат от волнения, и так бывает всегда. Люди из зала, пустые, безэмоциональные, оценивающе смотрят на неё, и в груди балерины что-то неприятно, тяжело колет. Ей неуютно здесь, хочется уйти, но нужно продолжать. После выступления она как всегда слабая, уставшая, зайдет в гримёрку, большую светлую комнату с высокими потолками, и упадёт на диван, обессиленно плача. Нет, она любит балет, любит своё дело... Или же просто врёт сама себе. Ей тяжело обманывать близких, знакомых, да и саму себя в том, что ей это нравится. И может быть ей бы нравилось танцевать, нравилась бы широкая сцена и классическая музыка, если бы не все эти люди. — Они сражены наповал... Ох, милая моя Элиза, что случилось? — Мужчина, обычно танцевавший вместе с Элизабет, вошёл в гримёрку без стука, и, имея уже давно такую неприятную привычку, не стал даже извиняться. Балерина в ответ лишь отрицательно покачала головой, вытирая рукой слёзы, размазывая тушь. Он сел рядом, утешающе приобнял, и ей стало до тошноты противно его присутствие. Но сказать она не могла, боялась.***
Лиззи, выпроводив женщину, смогла наконец вздохнуть полной грудью. Она вытерла проступившие слезы, чуть размазывая яркий, слегка небрежный макияж. Давно уже ей не приходилось чувствовать такого презрения к этим людям, к этому месту, которому она должна быть благодарна. И пусть она убеждала себя, что любит бурлеск, это были всё те же лживые слова. Ничем не лучше тех, что она слышит постоянно. Она собиралась медленно. Танцовщица привыкла уходить с барменом, смена которого совсем скоро должна была закончится. Часто (пожалуй даже ненормально часто) на улице её поджидали "фанаты", а бармен, огромный мужчина с закатанными по локоть рукавами, оголяющими волосатые руки, наводил на них страх, и они уже не решались подойти к ней. Вот и в этот раз, она собралась как раз вовремя. Бармен постучал в дверь, и она уже была готова, собрала вещи. Лиззи схватила свою сумочку и выбежала к нему. От одного вида своего "защитника", она чувствовала некий трепет и радость, уж больно ей нравилось какое впечатление он производил на мужчин. Они шли в сторону запасного выхода. Мужчина закурил, ещё не выходя из здания, и заметно замедлился, подходя к двери. Легкое беспокойство мягко коснулось сердца танцовщицы, постепенно всё сильнее сжимая его. Но она не обратила на это внимание, и, когда бармен открыл ей дверь, пропуская вперёд, чего раньше никогда не происходило, она смело шагнула. И тут же поплатилась за это, упала. Резкий удар по голове, не достаточно сильный, чтобы потерять сознание, но его хватило, чтобы она упала на землю, раздирая колени в кровь. Лиззи, чувствуя разрастающуюся боль в затылке и лёгкое головокружение, с трудом попыталась встать, но тут же почувствовала, как в её спину с силой впиваются подошва и тонкий острый каблук. Танцовщица смогла лишь перевернуться на спину, чтобы видеть лица столпившихся вокруг неё девушек, с которыми он работала уже второй год. Они никогда её не любили, но и никогда не трогали. Теперь же они презрительно и насмешливо смотрели на неё, гадливо смеялись, переговариваясь. Где-то в стороне, оперевшись на холодную бетонную стену здания, стоял бармен, размеренно затягиваясь, курил. Он словно не видел всего происходящего, слегка улыбался своим мыслям, и Лиззи стало тошно. Не от мысли, что совсем скоро с ней произойдёт, а от гнетущего чувства предательства. Очередного предательства.***
Балерина, уже давно успокоившись, пыталась отстраниться от мужчины. Он был ей неприятен, казался отвратительным. Что-то в нём было такое мерзкое, в самой его сути, в его душе, что создавало некое незаметное невооружённым глазом уродство. Она попросила его выйти, хотела переодеться, уставшая от сценического наряда, на что получила лишь какой-то грубый, даже требовательный ответ: — Мы с тобой знаем друг друга давно, нечего стыдиться. Переодевайся. И всё же Элизабет удалось заставить его отвернуться. И едва она стала к нему спиной, как почувствовала скользкий ледяной взгляд на себе. Но уже не могла ничего сделать. Она переодевалась торопливо, судорожно, дрожа от страха и злости. Балерина чувствовала, как её изучают, как прожигают мерзким похотливым взглядом. И так не первый раз. Кажется, уже никому нельзя было доверять. Она всегда одевалась просто, скромно, и всё же слышала в свой адрес фразы: "Сама виновата, вульгарно одеваешься. Хотела внимания? Ты его и получила." "Он мужчина, это его потребности. Конечно он сделал это с тобой! А ты чего ожидала, нося такие тряпки?" Сколько раз Элизабет срывала голос в спорах, сколько раз пыталась доказать, что это она жертва, а не он. Но люди словно были глухи. Они самозабвенно защищали насильника, им так было проще. Легче смириться, чем искать справедливости. Она — жертва насилия, в глазах людей стала виновницей. И вот снова, как в тот раз, пугающее предчувствие, заставившее как можно быстрее собрать всё в сумку. Хочется бежать, но что-то подсказывает, что он не даст. Как можно спокойнее балерина пытается уйти, но ей ожидаемо останавливают. Резким рывком мужчина хватает её, валит на пол, и она глухо ударяется о него головой. Глаза застилают слёзы, и она, пытаясь вырваться, что-то кричит, уже сама не разбирая, просит о помощи. Прошлое словно оживает на глазах, всё повторяется.***
Лиззи корчится на земле, прижимая к груди сумку, кажется, уже не чувствуя очередных ударов. — Думала, ты лучше нас? Решила, что можешь тут всем заправлять? — кричала одна из девушек, с особым рвением избивая танцовщицу. Она несколько раз наступила на неё ногой, вытирая подошву сценической обуви. Лиззи тихо, едва слышно всхлипывала, считая секунды. Ей было не впервой. Она знала, что такое насилие, и давно уже привыкла замазывать синяки. Но кабаре было её убежищем, местом, где она может вздохнуть полной грудью, забыть, что такое боль... И так было до этого момента. Она чувствовала себя разбитой, униженной. Внутри всё сжималось от злости и страха. Едва ли теперь она останется здесь, среди людей, готовых в любой момент повторить "урок хороших манер". Её, в потрёпанной, грязной одежде, оставили на земле одну, но опомнилась она только спустя пару минут. С трудом поднялась, глянула на место, усыпанное окурками и, прихрамывая на одну ногу, медленно вышла на гудевшую ночной жизнью улицу. Крепко сжимая сумочку, она, нехотя возвращаться домой, где её ждали очередные унижения, пошла наугад, в сторону ярких фонарей и незнакомых заведений.***
Элизабет удалось с трудом отпихнуть мужчину. Он в порыве гнева со всей силы ударил её по лицу, и жгучая боль тут же начала разноситься под кожей. Она быстро вскочила, чуть пошатнувшись, схватила сумочку и побежала. — Думаешь, ты особенная?! Думаешь, что лучше всех?! Да ты никто! Кроме меня ты никому не нужна!— кричал ей вслед мужчина. Она боялась остановиться, ноги не слушались. Стук сердца, отбивающего бешенный ритм, оглушал, она не слышала ничего, кроме него. Одежда на ней была слегка порвана, на рубашке не хватало нескольких пуговиц. Балерина с облегчением выбежала на центральную улицу, многолюдную даже в это время. Ей было страшно, хотелось плакать. Элизабет боялась идти домой, зная, что путь лежит через парк. Она боялась, что всё повторится, и пошла просто вдоль улицы, не задумываясь, куда её может это привести.***
Лиззи зашла в какое-то небольшое заведение, оказавшееся на редкость тихим пабом. Людей почти не было. Старик-бармен, да несколько мужчин и женщин, сидящих в слабоосвещенных углах. Танцовщица взяла себе виски, села за один из свободных столиков, и, трясущимися руками сжимая бокал, принялась медленно пить, в надежде заглушить ноющую боль. Свежие раны ссаднило, всё тело болело, и танцовщица едва могла сдержаться от очередного всхлипа. Страх, тягучий, вязкий, обволакивал душу, разъедал её. Лиззи устала бояться. Теперь, потеряв последнее пристанище, она не знала, куда идти, где искать защиты. "Вот и встретились два одиночества", — подумала танцовщица, когда в паб зашла девушка, в чуть потрепанной одежде, в рубашке, в которой не хватало нескольких пуговиц. Она почувствовала некое приятное чувство родства, словно знала её уже очень давно. Девушка взяла себе вино и села за первый попавшийся столик, и Лиззи, не в состоянии сдержать эмоции, подошла к ней и, не спросив разрешения, села напротив. Девушка подняла на неё опухшие глаза, хотела была что-то сказать, но не стала, заметив то состояние, в котором находилась танцовщица. Их странным образом роднило оно, делало близкими, и они, сквозь подступающие слёзы улыбнулись, устало, грустно, но доверительно.***
Они проговорили до самого утра. До самого утра просидели рядом друг с другом разговаривая обо всём и не о чем одновременно, подолгу молча, а затем не давая друг другу сказать и слова. И даже когда старик прогнал их на улицу и закрыл паб, они остались вместе. Им не нужно было рассказывать друг другу, что случилось, они чувствовали, и без того знали всё. Элизабет заботливо прикладывала лёд из бокала, к разбитой губе танцовщицы, и в этом жесте было куда больше простой поддержки. Они шли через парк к высотному зданию, и Лиззи крепко сжимала тонкую, хрупкую руку балерины, и та чувствовала себя в безопасности. Каждая из них знала всё, что произошло, она знала, что той плохо, и обе верили, что всё это можно закончить, что наконец они встретились, и всё будет лучше, гораздо лучше, чем было. Их судьбы, казалось, были так тесно переплетены. Такие разные, но сведённые несчастьем, они больше не знали никого ближе, надёжнее. Они пришли к высотному зданию, поднялись на самую крышу. Яркие первые лучи солнца мягко выглядывали из-за домов, рассвет окрашивал небо в нежные цвета. Элизабет притащила порванный, но мягкий плед, найденный на чердаке, и они сели на него, поставили рядом бутылку вина, и просто наслаждались моментом. Они то клали головы друг другу на плечо, то на колени, поочерёдно затягиваясь одной сигаретой. Им было хорошо и без лишних слов. Без лишних лживых фраз и приободрений. Им казалось, будто только сейчас начинали жить, начинали чувствовать. Танцовщица включила медленную музыку. Она поднялась и, впервые за долгое время счастливо широко улыбаясь, протянула балерине руку, приглашая на танец. И балерина с радостью согласилась. Они закружились на крыше в вальсе, не попадая под ритм музыки, но их это больше не волновало. Они двигались так как хотели, не чувствуя боли и страха. Танцовщица и балерина замерли лишь оказавшись на самом краю крыши, где ветер легко трепал их волосы и грязную порванную одежду, где свобода ощущалась гораздо лучше; они крепко прижались друг к другу и сделали последний шаг. Рассвет был ознаменованием нового дня и новой жизни. Лучи солнца мягко поблескивают в красных брызгах на асфальте, где-то слышится приглушенный шумом машин и женский крик. А на крыше так и останутся открытая бутылка вина, лёгкая музыка, дым от сигарет и мягкий плед, найденный где-то на чердаке, — декорации их последнего танца.