***
Фиксируя твои волосы с глубокой преданностью (Насколько глубокой?) Как минимум, такой же глубокой, как Тихий океан. Я хочу быть твоим. Секреты, что я храню в своём сердце, Их оказалось труднее скрыть, чем я думал. Может быть, я просто хочу быть твоим. «Я хочу быть твоим» − Arctic monkeys***
Дискриминация и гомофобия не являются чем-то новым для Джона. То, что начиналось как непринуждённые комментарии его отца, комментарии, которые переросли в окончательные, ненавистные заявления, как только Гарри совершила каминг-аут, а потом в осуждения сверстников и социальный дискурс. Всё это только затолкало его поглубже в метафорический шкаф. Чтобы спрятаться, подавить часть того, кто он есть, оставив его сломленным и внутренне взвинченным. В душе Джона Ватсона кипит злость, и большая её часть рождается от внутренней ненависти к самому себе; голос собственного отца как эхо оскорблений и отвращения, которые он носит в своём сердце. У него ноет в груди, болит голова, ему кажется, будто гнилые зубы глубоко вонзаются в позвоночник. Когда Джон встречает Шерлока Холмса и испытывает к нему какие-то чувства, нечто такое, что не похоже на простое узнавание друга, этот разъярённый зверь в его груди бьётся и кусается. Ворочаясь внутри, тот заставляет Джона хотеть сдаться самому себе. Как бы он ни старался, как бы он ни отрицал притязания тех, кто с ними знаком, Джон, похоже, не может отвлечься от ехидных комментариев и косых взглядов. Анджело приносит им свечу на стол. Миссис Хадсон уже думает, что они должны спать в одной постели, и, вероятно, предполагает, что так оно и есть. Даже Майкрофт спрашивает Джона, следует ли ему ожидать «счастливого объявления», просто потому, что Джон − преданный человек. Джон − настоящий солдат. Человек войны. Это строится на твёрдой преданности и чести, даже если фундамент сотрясается от рваной, нестабильной, пронзительной ненависти к себе и подавленной личности. Он солдат до мозга костей, а Шерлок Холмс спас ему жизнь. Так что, да, он предан, и очень рано, почти сразу. Это его путь, и он не может быть ничем другим, никем другим. Не тогда, когда всё его существование борется за то, чтобы не разлететься вдребезги. Джон − солдат, он пытается держать себя в руках; нервный и взвинченный, он говорит себе, что не может любить Шерлока. Потому что Шерлок − мужчина, а он, Джон Ватсон, уж точно не гей. Он не может быть геем, он просто не может, потому что, если бы он был геем, вся его жизнь остановилась бы, пойманная на своей оси, а это − не вариант. На самом деле не вариант. Спустя годы и годы их дружбы Джон оказывается за кухонным столом напротив сумасшедшего, и его мысли разрываются, как и всегда. Часть его мыслей сосредоточена на дочери, которая радостно лепечет у него на коленях, сжимая в пухлой ручонке игрушку, плюшевую пчёлку. Другая часть сосредоточена на Шерлоке; тот смотрит на него с выжидательной, нетерпеливой надеждой. Ещё одна часть − из-за очень крошечного осколка, но такого, из-за которого никогда не перестаёт колоть и ныть в груди − сосредоточена на невероятной силе, необходимой, чтобы держать себя в узде. Отрицая тепло, горящее в животе Джона при виде устремлённого на него взгляда этих светлых глаз, отрицая безраздельное внимание ослепительного гения. − Что? − говорит Джон, напрашиваясь на повторение. Он прекрасно слышал Шерлока, понял, что тот сказал, и эти слова обожгли его кожу. Но Джон всё равно просит его повторить, чтобы выиграть время. Похоже, он всегда пытается выиграть время. Растянуть эти мгновения. В равной степени он напуган и увлечён человеком, который стал его лучшим другом, и почти трагически, не совсем спутником жизни − но не так, никогда не так, нет. − Я же сказал, − начинает Шерлок, и голос его звучит резко, несмотря на то что в нем слышится нотка надежды. − Я думаю, тебе следует вернуться на Бейкер-стрит. − Хорошо. − Рози лепечет что-то на коленях у Джона; громкий, визгливый крик радости срывается с её губ, заполняя пространство между ними и вызывая лёгкую улыбку на лице Шерлока. От этого зрелища сердце Джона подпрыгивает, а желудок скручивает в бешеные узлы, и он втягивает воздух через нос, как человек, который вот-вот утонет. − Хорошо, − снова говорит он, потому что что ещё можно сказать? Шерлок пристально смотрит на него, приподняв брови, а потом опустив их, кривит губы. − Если только ты сам не захочешь этого. Джон устремляет взгляд на стол. Он прожигает его взглядом, мечтая вспыхнуть пламенем и исчезнуть из этого мира хотя бы на один день. Чёрт возьми, случись подобное даже на мгновение, это было бы прекрасно − чтобы у него была хотя бы мимолётная передышка в борьбе самим собой. Он прикусывает нижнюю губу, обнимает Рози у себя на коленях и снова смотрит на Шерлока. − Не уверен, что это хорошая идея, Шерлок, − говорит он, пытаясь убедить себя, что не произносит это имя как молитву. Что его язык не обволакивает слоги, как имя любовника. Даже в своей голове он не очень убедителен. − А почему бы и нет? − Шерлок требователен, сердит, раздражён. Больно. Джон закрывает глаза, чтобы не слышать этого, но ничего не получается. Никогда по-настоящему не получается, особенно когда лицо Шерлока отпечатывается на внутренней стороне его век, неизменно, как пятно. − Ну, во-первых, здесь действительно не хватает места, не так ли? − Джон открывает глаза, одной рукой обводя захламлённую кухню и пыльную гостиную, а другой прижимая к себе дочь. − Здесь всего две спальни. Хотя сейчас я могу разделить свою комнату с Рози, всё равно ей рано или поздно понадобится собственное пространство. − Джон отрицательно качает головой. Вонзив мысленно гвоздь в столешницу, он прикрывает глаза. − Нет, Шерлок, это не совсем сработает. Затем наступает тишина, и Шерлок беспокойно ёрзает на стуле. Когда Джон поднимает на него глаза, он замечает седину на висках детектива и суровый, уязвимый изгиб его губ. − Мы всегда можем переехать в более просторную квартиру, но... − Шерлок поднимает руку, когда Джон открывает рот. − Дай мне закончить, Джон. − В его голосе слышится какая-то новая нотка, что-то дрожащее и горькое, и Джон прикусывает язык, представляя себе вкус крови и то, каково это − сгореть заживо. Потому что он почти уверен, что это именно так, что Шерлок собирается сказать их, горящие слова, которые заставят его вспыхнуть, из-за чего плоть почернеет до самых костей. Он сглатывает боль в груди и ждёт. Шерлок облизывает губы и произносит эти слова, и Джон понимает, что это конец. − Мы могли бы переехать в более просторную квартиру. Но − и я очень надеялся, что мы наконец-то сможем поговорить об этом − я не думаю, что это необходимо. Джон прижимает дочь к груди и смотрит в пол. Он чувствует рычание в грудной клетке, отвращение к самому себе, и ему начинает казаться, что он провалился под воду. Он тонет. Сидя здесь, на кухне на Бейкер-стрит, напротив Шерлока, с дочерью на коленях, Джон тонет. Шерлок идёт дальше, и Джон хочет, чтобы тот остановился, потому что он не может − он не может этого сделать, и всё же, вот оно. − Джон, я думаю, что мы уже достаточно долго танцевали вокруг этого. − Слова Шерлока врезаются ему в грудь, потому что, да, это так. Действительно так. Он знает это, и он знает, что это необходимо. Потому что у него, Джона Ватсона, действительно нет другого выбора. Его левая рука сжимается в кулак, ногти впиваются в плоть, а Рози ёрзает у него на коленях, внезапно почувствовав беспокойство. Она чувствует это − его беспокойство, его вечный гнев. Джон с усилием высвобождает руку, играя с её светлыми кудрями. Мужчина напротив смотрит на него глазами, похожими на ножи, и Джон прикусывает щёку. − Джон, прежде чем я... ушёл... − Шерлок делает паузу, оставляя в воздухе недосказанность этого года. Как будто два года его отсутствия были всего лишь праздником, а не кульминацией всего, что разлучило их столько лет назад. − Нам было... нам было хорошо вместе. − Шерлок смотрит на Джона с отчаянием, которое эхом отдаётся в его собственной груди, и Джон даже не может встретиться с ним взглядом. Шерлок продолжает, его голос становится чуть тише, чуть слабее. − Когда я вернулся, было так много всего. Так много всего, что держало нас порознь. Мэри, моя ложь и самоубийство, теракт. Магнуссен. Моё употребление наркотиков. Смерть Мэри. − Его лицо темнеет настолько, что Джон чувствует это через стол. − Эвр. − Руки Шерлока гладят столешницу, и Джон готовится к удару. − Джон... всё это время, во всём этом катастрофическом хаосе, ты был единственной константой. Даже когда... даже когда мы были врозь, даже в морге, с Калвертоном... − Шерлок качает головой с такой силой, что его кудри подпрыгивают на лбу. Джон не хочет встречаться с ним взглядом, он не может... он знает, что будет дальше, и он не может смотреть на Шерлока, когда тот произносит эти слова, потому что тогда они будут реальными, и Шерлок поймёт, что он тоже всё это чувствует. Джон смотрит на кудрявый локон на макушке Рози, позволяя тихому, страстному голосу Шерлока окутать его. − Джон, ты всегда был и остаёшься константой в моей жизни. С того самого дня, как мы встретились. То, что я сказал на твоей свадьбе, что ты всегда поддерживаешь меня − это было самое правдивое утверждение в моей жизни. − Шерлок протягивает руку, берёт Джона за руку и крепко сжимает, когда он пытается её вырвать. В этой попытке мало силы, и они оба это знают, поэтому Джон позволяет Шерлоку схватить себя за пальцы, за дрожащую ладонь, продолжая смотреть на завиток волос Рози. − Ты поддерживаешь меня, Джон Ватсон, и я хочу... Нет, ты нужен мне в моей жизни. Мягкий голос Шерлока − это кинжал, целая армия острых лезвий, вонзающихся в грудь Джона. − Шерлок... − начинает он дрожащим голосом, но Шерлок его перебивает. − Прошло уже достаточно времени, Джон, − решительно говорит детектив. Джон может только цепляться за свою дочь, за щит, основанный на его гетеронормативности(1), его жизни с Мэри, и слушать. Прислушиваясь к приближающемуся грохоту крушения поезда и зная, что тот уничтожит их обоих. Не его и Рози, а его и Шерлока. Он ждёт, слушает, и внутри у него всё рушится. Шерлок продолжает, слова вырываются неуклюжими взрывами, спотыкаясь о язык в отчаянном стремлении добраться до Джона. Он тоже должен это чувствовать. Как же он может не знать? Они разрывают его на части точно так же, как он сам разрывает себя на куски, и, конечно же, Шерлок не может этого не почувствовать. − Джон, я хочу, чтобы ты вернулся на Бейкер-Стрит, и я хочу, чтобы мы были... вместе. − Когда Джон поднимает голову, Шерлок выпячивает подбородок, его спина напряжена, а руки сжаты в кулаки на столе. Только его взгляд показывает уязвимость под бравадой, зияющую бездну надежды за твёрдыми словами его речи. Джон отворачивается, чувствуя, как собственная бездна разрывает его грудь. − Шерлок, я не могу, − голос Джона низкий и такой же пустой, как пространство вокруг его сердца. − Нет, не могу. Тело Шерлока напрягается, превращаясь в камень, а взгляд устремляется на пустое лицо Джона. Его лицо кривится как от боли, а затем, внезапно и с абсолютным поражением, его плечи никнут, а голова опускается. Джон хочет отвернуться, но не может − он должен Шерлоку, должен ему только одно. Если он собирается вырвать своё сердце и растоптать его, самое меньшее, что он может сделать − это посмотреть на обломки и понять. Это его покаяние, его неизбежная исповедь «Аве Мария», и Джон не отвернётся. Он чувствует себя маленьким. Несчастным. Даже хуже того. Джон чувствует себя самым плохим человеком, меньше чем человеком, закрывая дверь перед ними обоими. От них, вместе взятых. Но разве у него есть выбор? Какой ещё возможен вариант? Ничего, больше ничего нет. − Конечно, Джон. Джон дрожит, ёрзает, слышит самую огромную тяжесть, которая прилагается к последнего слогу его имени. Рози откидывает голову назад и смотрит на отца широко распахнутыми глазами, не отрываясь. Её нижняя губа дрожит, и Джон успокаивает её нежным объятием. − Мне очень жаль, Шерлок, − говорит он и ещё раз успокаивающе обнимает ребёнка, жалея, что не может предложить то же самое Шерлоку. Но он не может, потому что тогда игра закончится, а он не может позволить себе проиграть. Не здесь, не сейчас, когда очевидная боль Шерлока грозит разрушить его хрупкую решимость. − Правда жаль. − Всё в порядке, − отвечает Шерлок. Он всё ещё смотрит в сторону, а его губы сжаты в жёсткую линию будто из-за боли, которую он пытается сдержать. Но это не совсем хорошо. Ничто и никогда не будет хорошо. Раньше Джон надеялся сгореть заживо, а теперь он хотел бы раствориться в самом воздухе между ними, накалённом и тяжёлом от эмоционального разрушения. Часы Джона пронзительно сигналят в комнате, заставляя всех подскочить, включая Рози. Он заглушает шум, ставя Рози на ноги и прижимая её к себе. − Мне нужно идти, − говорит он, глядя на склонённую голову Шерлока отчаянным взглядом. − Работа. − Он колеблется, вытирает рот тыльной стороной ладони. − Я... ты хочешь, чтобы я отнёс её к миссис Хадсон? Это... это нормально, если ты не готов... − Нет, − прерывает его Шерлок, вставая. Его лицо − почти маска, но она частичная и разрозненная, местами сломанная, а местами гладкая. Его глаза потемнели, в их грифельной глубине вибрирует дребезжащая боль. Он вытягивает вперёд руки, и они дрожат. − Отдай её мне. Я буду присматривать за ней, пока не закончится твоя смена. Джон передаёт ему свою дочь, отдавая её в умелые руки Шерлока. Их пальцы соприкасаются. Его ребёнок прижимается к груди Шерлока, будто они одно целое, и Джону становится плохо. − Увидимся позже, − говорит он, не зная, к кому обращается: к Шерлоку, к Рози или к обоим сразу. К горлу подступает желчь, и он жалеет, что не умер. Шерлок молча кивает, прижимая Рози к груди. Она медленно моргает, широко раскрытые синие глаза почти закрываются, и щека прижимается к ключице Шерлока. Джон завидует ей, завидует им обоим. − Хорошо. − Джон отворачивается, отрывается от домашней сцены и хватает свою большую сумку. Ему хочется смотреть, бежать и кричать, что не имеет значения то, что все говорят, что не имеет значения то, что говорил его отец. Что он любит его, любит безумца и хочет его так же сильно, как Шерлок, кажется, хочет его самого. Вместо этого он проглатывает желудочную кислоту, которая обжигает горло, и уходит. Джон натянуто улыбается внизу миссис Хадсон, бормочет что-то о том, как бы не опоздать на работу, и убегает на улицу. Скользнув на заднее сиденье кэба, он стискивает зубы и старается не задыхаться, не блевать и не истекать кровью от боли в груди.***
Шерлок остаётся с едким ожогом во рту и спящим ребёнком на руках. Когда он прижимается носом к голове Рози, она пахнет теплом. Как солнечный свет, ставший осязаемым, как Джон, и его желудок сжимается в тугой, тяжёлый узел. Рассыпавшись, уже не превращаясь в камень, он укладывает Рози вздремнуть. Смотрит на отблески раннего утреннего солнца на её золотистых кудрях и борется с желанием разлететься в разные стороны. В воздухе ощущается тяжесть, будто разрушение пришло и ушло, не оставив после себя ничего, кроме опустошения. Шерлок проглатывает зазубренные края и бесшумно спускается вниз. Чай. Джон всегда заваривает чай в такие моменты. Его сердце грозит раствориться, и Шерлок стоит над чайником, пока тот не начинает свистеть. Он хватается за него неуклюжими руками. Он дрожит, и всё трясётся. Весь его фундамент разрушен, расщеплён, разбит в пух и прах. Джон сказал, что нет. Сказал, что не может. Нет. Шерлок размешивает сахар в своём чае. Чёрная пасть напитка смотрит на него снизу вверх, очень похожая на зияющую дыру, и он ловит себя на том, что тянется за сливками. Это не так, как он воспринимает это, здесь всё не так, как он хочет, и он размешивает белое в тёмном, наблюдая, как мутное нечто превращается в мутный чай, пока тот не становится грязно-коричневым. Он отставляет чай в сторону, чувствуя, что его может вырвать. Джон сказал, что нет. Что он не может. Не может, нет. Шерлок зарывается пальцами в волосы, и слабое эхо выстрела в его груди прерывается, а сердце тянется вместе с ним. Сбитый с толку, раздражённый, в смятении. Его тошнит. Он чувствует, как к горлу подступает комок, но это пустое удушье, только шум и ничего больше. В конце концов он опускается на пол, обхватив себя руками за талию. Он снова чувствует себя влюблённым подростком, гоняющимся за неправильными людьми, пока это не привело его в объятия совершенно другого типа любовников. Один из них был сделан из стремительных вен и острых наконечников игл. Рози издаёт во сне тихие звуки, проплывающие по 221Б через радионяню, и Шерлок отпускает себя. Всё ускользает, оставляя его уставившимся в пол, а кухонные шкафы тяжело упираются ему в спину. Он уже не так молод, как раньше, а наверху живёт ребёнок. Он действительно не может снова провалиться в эту дыру. Не сейчас. Не тогда, когда Джон сказал «Нет», сказал что не может... может быть, именно поэтому Джон не хочет Шерлока. Может быть, Джону не нужен измученный наркоман с болью в коже и сожалением во рту. В конце концов, он теперь отец. Нельзя ожидать, что Джон будет больше заботиться о Шерлоке, убирать после его вечных беспорядков, после уродливых приступов разрушения. Вряд ли можно ожидать, что Джон захочет стать таким же испорченным человеком, каким всегда был Шерлок. Рози начинает шевелиться; он слышит тихие звуки пробуждения, утро уже переходит в полдень. Время проходило мимо него незаметно. Шерлок поднимается с пола, поправляет рубашку и расправляет плечи. Солдаты. Джон сказал ему это однажды, когда Эвр что-то вытянула из него. Сегодня мы должны быть солдатами. В тот день Шерлок сказал несколько слов, три слова, которые он не имел в виду, не в том смысле, не для этого человека. Слова, которые он не пытался произнести снова до сегодняшнего дня, когда Джон сказал «нет», сказал, что не может. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Шерлок слышит, как сквозь открытую дверь доносятся тихие булькающие звуки Рози и хватается за перила. Это делает их спасательным кругом. Солдаты.***
День проходит как в тумане из насморка и болей в животе. Насморк и симптомы простуды у его пациентов, и ноющие боли в животе у него самого. Он давит на неё, заталкивает поглубже, пытается сосредоточиться. Это бесполезно, и его разум дрейфует, как что-то пойманное на ветру, вырванное из поля зрения прежде, чем он сможет поймать его в свои пустые руки. Глядя на свой телефон, он хочет, чтобы тот ожил. Зазвонил. Чтобы перепрыгнуть через стол и разбиться вдребезги об пол. Всё, что угодно, лишь бы нарушить тишину, растягивающуюся по мере того, как день продолжается. − Спасибо, что пришёл сегодня, Джон. Голос вырывает его из раздумий, и Джон поднимает глаза от стопки карт пациентов, чтобы увидеть человека, стоящего над ним. Эндрю, коллега, просто знакомый, администратор клиники. − Без проблем, − говорит Джон и сам себе почти верит. Можно подумать, что это так. Всё это проблема, и Джон − самая большая из всех. Эндрю, похоже, не замечает ненависти к себе, сочащейся из пор Джона, и еле заметно улыбается. − Очень ценю это − последние минуты с больничными всегда причиняют боль. − Эндрю вздыхает, нервно проводя рукой по своим коротким каштановым волосам. − Не могу себе представить, что это легко для тебя, когда ты отец-одиночка − бросаешь всё, чтобы прийти. Рот Джона изгибается в тонкую линию, острую, как лезвие ножа, острее того, что разрывает его грудь при воспоминании об этом утре. − К счастью, сегодня Шерлок был свободен. − Наклонившись, он что-то записывает в карте. − Рози сейчас с ним. Тишина тянется через всю комнату, гудя вокруг банок с ватными шариками, коробок с пластырями, чашек, наполненных шпателями для языка. Джон поднимает глаза и видит, что Эндрю хмурится. − Это всё ещё продолжается, да? − спрашивает он, и Джон проглатывает вкус желчи. Эндрю смотрит на него с каким-то едва скрываемым отвращением, и Джону хочется провалиться сквозь землю. − Э-э-э... не знаю... − Я думал, ты женат, − перебивает Эндрю, прищурившись. − На женщине. Джон откидывается на спинку стула, расслабив руки и ноги от почти ожидаемого шока. Правильно. Конечно. − Был, − говорит он слабым голосом. − Она... умерла. Почти год назад. Уголки рта Эндрю плотно сжимаются, в глазах появляется неодобрение. − Значит, ты снова с ним? Упершись руками в край стола, Джон смотрит на выцветшее дерево и чувствует, как его грудь сжимается, а желудок сводит. Ох, думает он. Боже. − Я... это не так, − бормочет он, так сжав руки, что белеют костяшки. − Шерлок и я... мы не... это не... − его отчаяние стало ощутимым. Его слова, сказанные ранее, когда он сидел за другим столом с очень расстроенным Шерлоком, эхом отдавались в голове, в воздухе. Я не могу, я не могу... И вот почему. Когда он поднимает глаза, на лице Эндрю появляется выражение ужаса. Он поднимает руки, будто защищаясь. Джон думает, что в его глазах должно быть что-то тёмное и уродливое, отражение направленной на себя ненависти, разрывающей его грудь, но Эндрю начинает извиняться, и Джон понимает, что ошибается. − Извини, приятель... Господи, прости меня. − Щеки Эндрю краснеют, он отводит глаза в сторону. − Мне не следовало думать, что ты, ну знаешь... гей. − Он произносит это слово так, словно это проклятие, что-то грязное. Джон вздрагивает. Отпустив край стола, он упирается костяшками пальцев в бёдра, проглатывая вкус огня и серы. Заставляя себя поднять глаза и посмотреть на смущённого человека, стоящего перед ним, Джон заставляет себя улыбнуться, несмотря на парализованное лицо. Ему нужна эта работа. Он действительно так думает. − Не беспокойся, − говорит Джон, снова и снова сглатывая отвращение к самому себе, застрявшее в горле. − Всё хорошо. Эндрю вздыхает с облегчением, и Джон ненавидит его за это. Потому что нет ничего хорошего, это нехорошо, Джону нехорошо, и когда администратор-менеджер спешит прочь, Джону хочется содрать с него кожу. Он вытаскивает свой телефон из кармана, глядя на пустой экран и желая, чтобы последние пятнадцать минут исчезли из времени. Но они этого не делают, и телефон по-прежнему молчит, и Джону хочется швырнуть его в стену, а за ним и свой собственный позвоночник. Его бесполезный, слабый, жалкий позвоночник. Его пальцы, почти онемевшие, выстукивают смс, и слова так жалки, так далеки от того, что ему хочется написать, что он чувствует ещё одну волну тошноты глубоко в животе. «Как поживает Рози? ДВ» Джон посылает сообщение, подписываясь своим именем, будто Шерлок не знает, кто его посылает. Но это всё, что он может сделать, потому что иначе он написал бы что-то другое, что-то более глубокое. Что-то вроде: Прости, ты был прав, прости, я могу, я хочу, Господи, Шерлок, я люблю тебя. Но он ничего такого не пишет. Ни единого слова, и его послание остаётся без ответа до тех пор, пока в палату не вводят другого пациента, а Джон не начинает действовать. Как робот с лёгкой манерой общения с больными. Его грудная клетка ровно поднимается и опускается, когда он прописывает лекарства от простуды и напоминает о постоянном мытье рук. Когда он проверяет свой телефон в конце дня, ему отвечают, и там, где он думал, что может чувствовать надежду, есть только что-то маленькое и свинцовое во рту. «Хорошо. ШХ» Замерев, держа пальцы над экраном, Джон представляет себе, каково было бы на самом деле быть искренним − хоть раз в жизни сказать то, что хочется, что он имеет в виду. Голос Эндрю эхом отдаётся у него в голове − ну, знаешь, гей, как болезнь − и Джон отбрасывает свою неуместную надежду в сторону. «Рад это слышать. Неужели она задремала?» Ответ приходит быстро, и Джон с трудом сглатывает. «Да. И поела. Она сейчас с миссис Хадсон, если ты не возражаешь, чтобы забрать её оттуда. Мне нужно выйти на улицу. Дело в последнюю минуту. ШХ» Джон читает слова под ответом. Шерлок не делает никаких приглашений. Возможно, миссис Хадсон сможет присмотреть за Рози всю ночь. Может быть, Молли недоступна. Может быть, Шерлок не хочет, чтобы он там был. «Хорошо».***
Выйдя из кэба перед домом 221Б, Джон смотрит в окно второго этажа. Неумолимо. Неотвратимо. Он сжимает руки в кулаки и толкает входную дверь. Он смотрит вверх по лестнице, и всё его тело хочет этого, и он обнаруживает свою ногу на нижней ступеньке, прежде чем может остановиться и подумать. Спохватившись, Джон качает головой, сходит со ступеньки и чуть не прикусывает нижнюю губу. Шерлока нет дома. Но даже если бы это было так, Джон не был бы желанным гостем, и в этом нет ничьей вины, кроме его собственной. Это больше не его дом − ему здесь не место, и лицо Шерлока, сидящего сегодня утром напротив него, не должно вызывать удивления. Но это так, и Джону приходиться очнуться, заставляя себя подойти к двери с табличкой 221А. Он стучит, и миссис Хадсон отвечает ему, держа в руках сонную малышку. Рози бесшумно скользит в объятия отца, прижимаясь к груди Джона в поисках тепла; её ярко-синие глаза закрыты. Джон смотрит на неё, находит своё отражение в зеркале и мечтает о более простой жизни. − Чаю? − спрашивает миссис Хадсон, врываясь в его мысли, разбрасывая их по углам вместе с пылью и темнотой. Джон приклеивает на лицо улыбку. − Нет, я лучше отвезу Рози домой. Мне нужно... − его слова застревают в горле. Он задыхается и поднимает голову. Миссис Хадсон вздыхает, потому что они оба это слышали: шаги наверху. Тихое спотыкание о мятый ковер − и тишина. Тишина наполнилась чьим-то беззвучным проклятием. Джон снова смотрит на миссис Хадсон, но она избегает встречаться с ним взглядом. − Хорошо, − говорит Джон, прижимая голову Рози к своему плечу, в поисках того, чем бы себя привязать, потому что ему кажется, что он может разлететься в любую секунду. − Хорошо, − повторяет он, но ничего не говорит, потому что слова застряли у него в груди. Те, которые он должен был сказать, но не сказал, те, которые даже Элла не могла вырвать у него. Те, в которых он отказал Шерлоку через стол, на кухне, выкрашенной тусклым солнечным светом, и Джон, развернувшись на каблуках, шагает к двери. Шерлок сейчас дома, чуть выше. Он солгал ему, избегая его, поэтому отдал свою дочь миссис Хадсон, но даже её доброте есть предел. Здесь и сейчас она показала, в чём заключается её преданность, и это не с Джоном, не в этом. Джон даже не может винить её за это. Прижав дочь к груди, Джон останавливает кэб и старается не поднимать глаз, прежде чем сесть в него. Но он делает это и замечает его, замечает Шерлока, прижавшего руку к стеклу наверху. Джон смотрит на него, Шерлок смотрит в ответ, даже не пытаясь спрятаться. Да и зачем ему это делать, если Джон и так достаточно скрывается для них обоих? Шерлок выложил свои карты на стол, а Джон бросил их на пол, и теперь он действительно не имеет права судить. Джон скользит в салон кэба, и машина отъезжает от тротуара, оставляя позади Бейкер-стрит.