Побеждая чудовищ

Вот чем поэзия хороша: она говорит нам то, чего нет и что не только лучше того, что есть, но даже больше похоже на правду… Иван Тургенев «Первая любовь»

— Чего ты хочешь? — вкрадчиво интересуется доктор, прижимая буйного пациента к каталке, пока его помощницы фиксируют тому руки и ноги. Доктор и пациент глядят в глаза друг друга: они знакомы уже так давно, казалось, вечность, и все равно этот юноша в больничной робе пытается сопротивляться, боясь встретиться с внутренними демонами. — Побеждать… чудовищ… — шепчет юноша, ощущая, как большая, теплая ладонь проводит по его кучерявым волосам, успокаивая. Его глаза закатываются, и больше он не в силах сопротивляться лекарствам. Он замирает, смотря на своего мучителя и спасителя в одном лице, а тот продолжает говорить: — Правильно, дорогой мой друг, ты должен победить чудовищ внутри себя! А как это сделать, если не опуститься на самое дно своего сознания и не встретиться лицом к лицу с бездной? Ведь мы так много раз это обсуждали: ты сильный, ты не должен ничего бояться! Верно, Софочка? Софочка отстраненно кивает, вытаскивая из вены иглу. Вместе со второй медсестрой она уходит, оставляя доктора и пациента одного, и напоследок бросает лишь один взгляд, чтобы убедиться, что у них все в порядке. Доктор Рубинштейн притаскивает в их больницу больных, как старые одинокие женщины подбирают с улицы кошек, и возится с ними соответственно. Сначала он радуется каждому новому пациенту, а потом понимает, что все это не то, что все они не похожи на НЕГО, того самого, чья болезнь непостижима. И все, абсолютно все его подопытные сопротивляются его экспериментальной терапии, не желая освобождаться. А этот мальчик — совсем другой… И отношение к нему другое, пусть это и не так заметно на первый взгляд. Каталка замирает в вертикальном положении: Рубинштейну нравится разговаривать с пациентами стоя — создается ощущение обычного разговора. Он расхаживает по кабинету, активно жестикулируя, громко и уверенно вещает, словно выступает на научной конференции, и изредка останавливается совсем рядом, заглядывая в безжизненные глаза. Вся борьба — она внутри, а не снаружи, «самого главного глазами не увидишь», но он все равно старается. И пациент его — тоже старается, старается изо всех сил. Он закашливается, из носа у него начинает течь кровь. Маленькая струйка ползет по лицу вниз, пачкает робу, а мальчик вдруг победно вскрикивает и начинает дергаться, пытаясь освободиться. Рубинштейн никогда не дает ему сильные препараты. В этом нет необходимости: мальчик справлялся со всем сам, надо было только его подтолкнуть. — Расскажи теперь: что ты видел? — просит доктор, садясь за письменный стол. Юноша наклоняется вперед, но путы держат крепко. Его взгляд сияет от восторга, и он захлебывается, говоря: — Я видел пьяниц с мудрыми глазами и падших женщин с ликом чистоты… — Я знаю, ты у нас большой Поэт, — вздыхает доктор, глядя на пациента строго. — Но если ты не будешь мне содействовать, я не смогу тебе помочь, ты понимаешь? Если ты не видел чудовищ — то с кем тебе сражаться? Если видел, то как я узнаю, не струсил ли ты? — Не осуждай за то, в чем не уверен, не обещай, если решил солгать, не проверяй, когда уже доверил! — просит пациент, все сильнее и сильнее повышая голос и все сильнее стараясь выбраться. Впору звать помощников обратно, но именно на этих сеансах Рубинштейн не позволяет им присутствовать. Поэт закрывается, не хочет говорить при посторонних, а его стихи оказываются бессмысленным набором слов. Лишь наедине он подбирает слова так, чтобы доктор понял их смысл, однако почти всегда это — та еще задачка для ума. При всей своей образованности психиатр не в состоянии знать все стихи, а вот пациент в свободное время заучивает их без конца, требуя все новые и новые книги. — Подойдите ближе, Вениамин Самуилович! Ты далеко сегодня от меня и пишешь о любви своей бездонной… Я все Вам расскажу! Подходить близко к буйным пациентам, которые только что отнюдь не добровольно боролись с собственным сознанием, порой бывает чистой воды самоубийством. Но Рубинштейн очень долго заведует этой больницей, чтобы знать, когда он может себе это позволить, а когда нет. И он откладывает ручку в сторону и идет навстречу. Его нельзя обвинить в том, что он у психа на побегушках: все это — лишь часть лечения, во время которого доверие решает все. Данный пациент ему доверяет, а Рубинштейн обещал доверять ему в ответ. — Да, я знаю, я вам не пара, я пришел из другой страны… — произносит Поэт едва-едва, чтобы Рубинштейн подошел еще ближе, чтобы снова коснулся его. Доктору достаточно просто подставить руку — и Поэт ластится к ней, словно кот. — Я читаю стихи драконом, водопадам и облакам… Сегодня я сражался с большим змеем, Вениамин Самуилович. Я был, как Никита Кожемяка, мог разодрать двенадцать кож, я был таким сильным благодаря Вам. — Ты убил его? Поэт затихает, опускает голову — и Рубинштейн отстраняется, смотрит разочарованно. Пациент мог бы соврать, не желая расстраивать доктора, но врать между ними не принято: иначе Поэт потеряет все к себе расположение. — Я… не захотел. — В кабинете повисает гробовое молчание. Сердце у Поэта стучит, как бешеное, мысленно он все еще там, в кровавой бане, видит, как огромный зверь ударяет по нему лапой, опрокидывая на землю. А Поэт не сдается, уворачивается, представляет глубокие бездонные воды — и те засасывают змея, и вот еще чуть-чуть… — Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет — у нее будут твои глаза»… — В змее ты увидел себя? — Не себя. Вас. Жаль. Если бы увидел себя — еще можно было бы что-то вытянуть. Борьба с самим собой закаляет характер, помогает переступить через собственные принципы, страхи, запреты, стать лучше, чем ты есть! А к чему приведет борьба с собственным врачом? Только к ухудшению болезни, ведь если ты отказываешься лечиться, как ты выздоровеешь? — Если ты подсознательно воспринимаешь меня как чудовище, значит, ты не понимаешь, для чего нужна терапия, — устало замечает Рубинштейн. — Я ведь много раз тебе объяснял, и ты со мной соглашался. Получается, ты просто зря тратил мое время? Вениамин Самуилович такой умный — а ничего не понимает. Внутри у Поэта нет чудовищ. Сколько бы лекарств ему не кололи, сколько бы раз не указывали путь: внутри всегда была лишь бескрайняя пустыня. Всю жизнь он пытался заполнить эту пустоту хоть чем-то, пока однажды, сведенный с ума бесконечными поисками, не оказался здесь и не встретил того, кто в любой момент готов выслушать. Правда, доктор не всегда понимает, что он слышит, но ничего, ничего, он обязательно научится! — И снова ты, и снова ты… — Поэту хочется встать в театральную позу, поднять руку вверх, показать себя во всей красе, но путы не дают это сделать. Приходится действовать иначе: почти искренне улыбаться, опустив длинные ресницы, и делать голос ниже, чтобы пробрало до мурашек: — Так надо мной восходишь ты, ночное солнце — страсть! Мне кто-то предлагает бой в ночном безлюдьe, под шатром. И я, лицом к лицу с судьбой, и я, вдвоем с тобой, с собой… — Доктор Рубинштейн не дает ему договорить — вкалывает сильнодействующее снотворное. Но Поэт всегда сопротивляется лекарствам, даже когда уверяет, что понимает, зачем они нужны. Борясь со сном и стараясь не дать глазам закрыться, Поэт полубезумно таращится на доктора: — Только так мы становимся с Вами ближе… Только так… — Я знаю, мальчик мой… — от строгого тона не остается и следа. Теперь Рубинштейн похож на доброго дядюшку, который всегда приносит детишкам игрушки и конфеты. — Но если ты хочешь быть со мной, ты должен позволить мне тебя вылечить. Этот пациент не понимает, каково это — чувствовать. Он пытается, правда пытается, надеясь, что добрый доктор ему поможет, заполнит собой пустоту, даст то, что нужно. Нередко избирает любовную лирику как самый короткий путь к чужому сердцу, но на психиатра это не действует. Он ведь не глупец, он видит, как Поэт пытается добиться его своими сладкими речами, причем, отнюдь не для того, чтобы получить свободу. Он требует к себе внимание, хочет, чтобы им восхищались, чтобы его хвалили. Хочет заполнять собой все и быть единственным. Но если Поэт добьется своего — то ему это наскучит. Он поймет, что ошибся, что это не то, чего он искал. Что пустота не заполняема, а страсть проходит быстро. Зачем его разочаровывать? Пока его страстью можно управлять, Рубинштейн будет этим пользоваться. Все во благо науки. Поэт красив. Бледная кожа, точеные скулы, темные волосы, спадающие на лицо аккуратными завитыми локонами, словно у греческого божества. Рубинштейн позволяет себе на него любоваться только тогда, когда тот спит, в остальное же время запрещает другим даже смотреть в его сторону. Мальчик может зазнаться и начать пользоваться своей внешностью, а это доставит только лишние проблемы. Дети в приюте, откуда он пришел, считали его гадким утенком: он все время болел, не участвуя в их играх, не умел с ними общаться. Доктор проводит по его телу рукой: впалая грудь, никаких твердых мышц, одни только ребра. Мальчик слаб и не умеет защищаться, все, что у него есть — это его голос, который пока что не набрал силу. На улицах он абсолютно беззащитен. Если эксперимент провалится, Рубинштейну придется его отпустить. А птицу, не умеющую летать, или задавит машина, или порвут хищники. Рубинштейн поглаживает его горячую щеку, осторожно зарывается рукой в мягкие, слипшиеся от пота волосы. Борьба с чудовищем далась пациенту не так легко, но ничего страшного, доктор заставит его выстоять и всему его научит… Прижавшись своим лбом к его, Рубинштейн обещает: — Ты будешь сильным, мальчик… Ты станешь героем. Но чтобы стать героем, нужно пройти множество испытаний. Поэт не думал, что это станет испытание пренебрежением: вскоре у доктора появляется новенький, которому он уделяет куда больше времени. Только и слышишь от него: «Игорь то, Игорь се»… Разве что «Будь как Игорь» Рубинштейн ему не говорит. Игорь — где-то там, далеко, вне досягаемости. Поэт же заперт в подвале, в клетке, словно животное. Ему всегда приносят книги, и он бесконечно читает меланхоличные стихи. Каждый раз, стоит ему услышать шаги, его голос становится громче, он бросается стихотворными строчками, словно обвиняет колкими словами: — Посадят на цепь дурака и сквозь решетку как зверька дразнить тебя придут!.. Заходят часто лишь медсестры, чтобы проверить самочувствие, взять кровь или принести еду. Софочка обожает уединиться в подвале, чтобы сделать себе укольчик-другой, и на Поэта она смотрит звериным взглядом, полным презрения. Поэту хочется говорить, но говорить ему не с кем: к другим его не выпускают, а сосед по клеткам говорит без конца о коконах и бабочках, не стремясь поддерживать сердечные беседы. Когда по лестнице спускается Вениамин Самуилович, словно царь, заглянувший в самый темный уголок своего царства и озаривший его солнечным сиянием, Поэт готов встать перед ним на колени, лишь бы тот не уходил: — Я люблю — как араб в пустыне припадает к воде и пьет, а не рыцарем на картине, что на звезды смотрит и ждет… — Ты не знаешь, что такое любовь, Ваня, — замечает Рубинштейн. — И сколько бы стихов о любви ты не выучил, ты все равно не поймешь. Собственное имя кажется незнакомым и шкрябает мозг тупым лезвием, заставляя напрячься. Его давно так никто не называет, даже в приюте, и то, наверное, его имя забыли в ту же секунду, что он сделал первый шаг во взрослую самостоятельную жизнь. К тому же, ему неприятно, когда его считают глупым, потому что только глупый не способен что-то понять. — А Вы знаете? — дерзко интересуется Поэт, прижимая лицо к прутьям клетки и пытаясь протиснуть его между ними. — Я вас любил: любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем… — Любовь тебе отдать? — внезапно произносит Рубинштейн, подходя ближе и переплетая с пациентом пальцы. В других клетках замирают, притаившись, ловят каждое слово. Неужто доктор ответит на чувства этого психа? Быть такого не может! Поэт же, зная, к чему доктор ведет, затихает, съеживается весь, и на выдохе произносит едва слышно: — Любовь… Цепляется за жесткую руку, боясь с ней расстаться. Боясь, что все это видение, которое растворится, стоит ему отвернуться. Если Рубинштейн уверяет, что у Поэта нет чувств — как тогда он может на них играть? — Не будет этого, — отрезает доктор, отцепляя его от себя и делая шаг назад. Все, что остается — это играть свою роль и спрашивать вполне искренне, желая узнать ответ: — За что?.. — За то, что не люблю рабов. Да, Ваня, я знаю, что такое любовь. Я испытал ее однажды, но мои исследования всегда были для меня на первом месте. Nam sine doctrinā vita est quasi mortis imāgo… И сейчас вылечить тебя куда важнее, чем полюбить. Поэт понимает: это окончательный ответ. Но он привык добиваться своего и терпеть не может, когда что-то идет не так, как он хочет.