Побеждая чудовищ

Ты добрый, нежный такой, но слабый, непростительно слабый… Ты, кроме того, и мечтатель, а ведь это тоже нехорошо: свихнуться, брат, можно! Федор Достоевский «Слабое сердце»

Порции еды чаще всего приносят вовремя: маленькие, совершенно не аппетитные с виду, но вполне сытные. Устроить голодовку так, чтобы никто этого не заметил и не посадил на принудительное питание, легко. Клетки стоят совсем близко друг к другу, поэтому свои порции Поэт отдает соседу, а сам лежит большую часть времени и отказывается разговаривать. Прикинуться больным — единственный способ разжалобить взрослых, который он знает, и в приюте это всегда срабатывало. Но Рубинштейн делает вид, что ничего не замечает. А может, и правда не замечает — ведь у него есть кое-кто поинтересней. И это злит. Чертовски злит. Ломает, заставляя хвататься за прутья решетки и надсадно читать стихи ненависти в лица безучастных медсестер. Они грозятся шприцами — Поэт скалится. Им жалко тратить на него время, и они уходят, даже перестав докладывать о его плохом поведении. Поэт вновь теряет интерес, ложась на койку и буравя глазами стену. Царапает на ней отметины, символизирующие дни душевного одиночества, проговаривает про себя тысячи бессвязных строчек, забывая, какая строчка какому стихотворению принадлежит. — Друг мой, друг мой, я очень и очень болен. Мне нравится, что я больна не Вами… — шепчет он, стоит ему услышать заветные шаги. Но доктор больше не поворачивается в его сторону. В зеркало, задернутое простыней, невозможно посмотреться, но Поэт и без него знает, что бледнеет и слабеет с каждым днем. Щеки впадают, волосы становятся тусклыми, зубы уже не так крепко держатся во рту, но это ничего. У него и должен быть изможденный вид, иначе кто его пожалеет? Пышущий здоровьем сосед идеально оттеняет болезненность Поэта, но все страдания впустую: его никто не жалеет, не называет бедняжкой со слабым сердцем. Совсем как тогда, в детстве, когда дети находили сотни интересных игр, не желая даже просто поговорить с Поэтом, а воспитатели качали головами и молча приносили все новые и новые книжки из библиотеки. Поэт всегда для всех — пустое место. Почему? Неужели в самом деле есть кто-то лучше него? Неудовлетворенность и детская обида ищут выхода, как маленький Том Сойер, заблудившийся в пещере, и вот наступает тот день, когда Поэт ссорится с соседом. Кризалис, в общем-то, не особо виноват в случившемся, просто новая медсестричка оказывается той еще кретинкой. Кризалис просит ее о такой невинной вещи: всего лишь принести живых бабочек и булавки, на которые их можно будет наколоть. А медсестра отпирается: булавки в психушке не выдают, потому что острые, а за бабочками бегать она не собирается. В руке медсестричка некрепко сжимает томик стихов Константина Бальмонта, который попросил принести Поэт, и дуреха, недолго думая, вырывает из книжки страницы и бросает их Кризалису. — На, — говорит она презрительно, наверняка считая, что делает большое одолжение, — сложи себе бабочек из бумаги. Злость наполняет все существо Поэта за этот простодушный и кощунственный поступок. Ему хочется вырвать ей руки, снести ее тупую башку, но она слишком далеко, до нее не дотянуться. Он протягивает к ней обессиленные пальцы, и его заклинивает на одной строчке из стихотворения, названия которого он уже и не помнит: — Настигаю. Настигаю. Огибаю. Обгоню. Настигаю. Насти… Медсестра, конечно, пугается от неожиданности — обычно он не буйный, — но пытается скрыть свой страх, прикрикнув на него и ударив книжкой по руке. Кризалис смеется, наслаждаясь представлением, а когда все заканчивается, забивается в угол, чтобы сделать бумажных бабочек и начать ими хвастаться. Смотреть на это у Поэта нет сил, и это приводит его в еще большее уныние. Больше он не поднимается, а еду его забирает уже другой сосед, неулыбчивый и безмолвный. — Тебя расстроила эта бабочка? — интересуется Кризалис, пытаясь достучаться до Поэта. — Бабочки ни на что не годны, они созданы лишь для того, чтобы оказаться на булавке. Другое дело — коконы, как ты и я… Хочешь, я принесу тебе ее сердце? — Я жить хочу! Хочу печали любви и счастию на зло… Что без страданий жизнь поэта? — шепчет мальчишка, все еще злясь на соседа. — Сейчас ты в коконе, как в клетке, — замечает Кризалис, сев на колени перед прутьями, что разделяют их. Протяни руку — и коснешься сгорбленной спины. — Без неволи не познаешь свободы, не побывав в коконе, не станешь бабочкой. Но век бабочки недолог: она сгорает за один день. И ты сгораешь, стараясь опередить время. Хочешь пройти через огонь, сбросить тело, чтобы душа взлетела… Рано, еще слишком рано. Тебе не сделать это без меня. У каждого безумца — свой бред. Поэт не понимает, что его пытаются поддержать, что ему хотят помочь. Его мысли зациклены лишь на докторе, который отвергает его вновь и вновь, а злость по отношению к Кризалису, уничтожившему стихи, слишком сильна, чтобы простить его и начать прислушиваться к его словам. В следующий раз, когда приходит та же самая медсестричка, ловец бабочек приманивает ее ближе к клетке, обещая показать, как красиво у него получилось сложить фигурки из бумаги. Ее это настораживает, но все же она подходит ближе, видя край бумажки, вылезающий из-под его сжатых пальцев. Этот пациент ее заинтересовал давно: его лицо покрыто страшными шрамами, но здоровое, накаченное тело, которое он предпочитает не скрывать за больничной робой, притягивает взгляд. Этика девушку интересует в последнюю очередь — по слухам, даже заведующий лечебницей вступил в связь с одним из своих пациентов, которого прячет от чужих глаз в этом самом подвале, почему она не может поступить также? Но стоит ей подойти слишком близко, как Кризалис безжалостно вцепляется в ее шею, с наслаждением наблюдая, как взгляд ее глупых глазок мертвеет вместе со своей обладательницей. — Оборвана цепь жизни молодой, окончен путь, бил час, пора домой, — вот и все, что Кризалис слышит от соседа. Ни осуждения, ни благодарности, ни повторной порции обеда и ужина — завтрака для них не существовало. Кризалис ухмыляется и отбирает у медсестры шприц, которым та не успела воспользоваться, и бросает его в сторону Поэта, как подношение божеству или, что более вероятно, как попытку извиниться. Тяжелое тело девушки с громким стуком падает на пол. Труп в подвале заметят не скоро: сюда редко кто заглядывал, а Софочка предпочитает колоться, когда ей вздумается, и невозможно предугадать, когда ей приспичит сделать это в следующий раз. — Вскрой свой кокон, — настаивает Кризалис. — И станет легче. Поэт смотрит на шприц, который словно специально подкатился прямо к его койке. Скорее всего, внутри обычные транквилизаторы, которые вырубят его. Неплохой способ пережить очередной день, не обещающий никаких событий. Поэтому юноша лениво тянется за ним — из-за слабости и вечного чувства усталости тяжело шевелиться, — приподнимается, задумчиво разглядывает свои вены, с которых давно сошли следы уколов, и быстро вкалывает в одну из них, пока не передумал. Перед глазами все двоится, и удивленная усмешка соседа — последнее, что Поэт видит. Хватка его ослабевает, шприц выпадает из руки, а тело обессилено опускается на койку. Принять положение поудобнее не получается, Поэта рубит сразу. Он ощущает, с каким трудом бьется сердце, пытающееся гнать по венам кровь. Оно не справляется с работой и стучит все медленнее, а он все глубже падает в липкую тьму, из которой нет выхода. Ни одно падение не может длиться вечно, но сейчас оно не желает заканчиваться. Поэт крутит головой, пытаясь увидеть хоть что-то, но помимо непроглядной тьмы поблизости есть лишь книги, из которых выпадают страницы и на лету превращаются в белых бабочек с узорами из чьих-то слов. Они облепляют Поэта, забиваются в нос, в глотку, в легкие, он кашляет, выталкивая их из себя, но они летят дальше, к самому сердцу, намереваясь облепить его и помешать биться. Поэт ничего не видит, только чувствует, как становится холоднее, как появляется иней на щеках и ресницах, как трескаются губы. Хотя он задыхается и медленно умирает, страха нет. Расставив руки в стороны, думает о том, как красиво он выглядит, будучи похороненным под толстым слоем белых бабочек. — Надолго ли, без цели, без усилья, дышать хочу? Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья и улечу… Сознание меркнет, а вместе с ним и тьма сжимается вокруг Поэта, поглощая свечение белых крыльев. И когда он почти полностью растворяется в этой тьме, внезапно все начинает меняться. Тает иней, растекаясь по лицу морозными каплями, накаляется воздух, обрушив новую тяжесть на ноющие легкие, рассеивается тьма, и пространство вокруг приобретает красноватый оттенок. Поэт, упав, больно ударяется об раскаленную землю. Ощущения такие настоящие, будто он, и правда, свалился с огромной высоты. Больно, так обжигающе больно… Но почему не получается подняться? И неужели это Геенна Огненная? Все мы тут окажемся за свои грехи… Бабочки сгорают одна за другой, падая вниз обугленными страницами. Поэту кажется, что и он горит заживо — его словно бросили на раскаленную сковороду. Когда он поднимается, то видит лишь огонь вокруг. Дым заставляет вновь закашляться, но потерять сознание во сне едва ли возможно. Да, это всего лишь сон, нельзя об этом забывать! Поэт пытается сосредоточиться и убедить себя, что боль не реальна. Огонь отступает, перестав лизать ноги, и становится чуть-чуть легче. Юноша оглядывается и хмурится, пытаясь понять, куда попал. Все так же, как и на сеансах с доктором, когда тот вкалывает очередной экспериментальный препарат: ты падаешь в глубины своего сознания, а потом начинаешь бороться с монстрами. На дно он уже упал, а это значит, что появление чудовищ не заставит себя ждать. Языки пламени постепенно меняют очертания, принимая контуры человеческих фигур. У этих людей нет лиц, их инфернальные лающие голоса не поддаются распознаванию, но Поэт все равно сразу понимает, кто они, когда смотрит на руки, ставшие такими маленькими. Это были руки, которые никогда не держали мячик или палку, но которые всегда бережно перелистывали страницы пыльных фолиантов. Руки ребенка, который целыми днями не вставал с постели, избегал солнечного света и не мог найти общий язык со сверстниками. Его руки. Рубинштейн всегда говорил, что в таких снах-погружениях нельзя бояться, иначе потеряешь контроль над собой и не найдешь выхода из безсознательного. Превратишься в овощ, который может только пускать слюни и ходить под себя. Поэт был уверен, что ему это не грозит: на сеансах он всегда встречал опасность лицом к лицу. Это были драконы, разбойники с большой дороги, серые волки и пираты — истории сменяли друг друга без конца, и в каждой Поэт был героем, победившим злодея. Сейчас все было по-другому. Он был самим собой. Поэт совершает ошибку: он бежит, закрыв голову руками, и испуганно кричит. Фигуры бросаются на него с кулаками, и он чувствует свое бессилие, потому что их слишком много. — Ты ненормальный! Странный! Обдолбанный! — кричат злые языки, повторяя фразы из детства. — Ты обманщик! Ты не умеешь смеяться, не умеешь плакать! Ты не человек, ты — чудовище! ЧУДОВИЩЕ. Мальчик резко поднимает голову, пораженный осознанием. Огненные фигуры продолжают что-то выкрикивать, но он больше ничего не слышит. Все они — призраки его детства. Дети, которые провели с ним больше десятка лет в приюте и знающие его, как облупленного. Он наблюдал за ними с широко открытыми глазами, пытаясь понять, как стать таким же, как они, как перестать выделяться. Он делал все то же самое — просился в игры, смеялся, когда всем было смешно, хмурился, когда всем было грустно. Считывал чужую реакцию, чтобы тут же выдать ее за свою. Но они чувствовали фальшь. Знали, что он не понимает, над чем они смеются. Что игры ему не интересны — только внимание. Знали, что он не сопереживает чужим бедам, равнодушен к боли и смерти. Он был инопланетянином, пытавшимся сойти за землянина, он изучал их для каких-то своих целей, но не умел даже вовремя сделать вид, что ему жаль, если кто-то начинал плакать из-за его безжалостных слов. Тогда, чтобы не сойти с ума, маленький Ваня приучил себя к мысли, что все они были чудовищами, и победа над ними — его испытание на стойкость, храбрость и мужество. И только сейчас он смог принять эту ужасную мысль, что чудовище… — Это… я… сам… Голос хрипит, не слушается. Тело будто под поезд попало — болит каждая клеточка, и голова тоже. Поэт с трудом открывает глаза и тут же закрывает — слишком светло. Это точно не подвал. Он оказался в ярко освещенной палате с иглой капельницы в вене. Кто-то сидит рядом и убирает прохладную руку с его лба. Во рту сухо, но попросить воды сейчас не так важно, как сказать вслух то, что вертится на языке. — Доктор?.. — говорит Поэт с придыханием. В мыслях ни одной связной стихотворной строчки, поэтому, если он хочет, чтобы его поняли, придется говорить нормально. Его догадки — или надежды, — оказываются верны. Рубинштейн подает голос: — Да, Ванечка? Снова это имя. Оно ему больше не принадлежит, Поэт отрекся от него, когда пересек порог больницы в последний раз, чтобы остаться здесь навсегда. У тех, кто переселяется жить в лечебницу, больше нет старых имен. Она дает им новые. — Я увидел его. Чудовище… Это я сам. Рубинштейн довольно улыбается. Когда Софочка прибежала к нему с криком, что в подвале труп, он не был особо удивлен или обеспокоен. Неторопливо спустился вниз, чтобы поговорить по душам с теми, кто это сделал, и поставить им мозги на место — в этом, в конце концов, и заключалась его работа. Но когда он увидел бледную руку Поэта, неестественно и безжизненно свивающуюся с койки и шприц, валяющийся рядом с ней… Доктор понял, что если не поторопится, то в больнице будет уже два трупа. «Я неподвижен. Два бедра холодны, как лед. Венозная синева мрамором отдает». Тело Поэта было доведено до крайнего истощения. Пытаясь привлечь к себе внимание старыми способами, он заигрался и забыл, насколько это может быть опасно. На сердце, которому неоткуда было брать энергию, шла огромная нагрузка. И когда Поэт добровольно вколол себе звериную дозу транквилизаторов, оно… остановилось. Но, на его счастье, не сразу. Сначала он просто заснул. И это дало Рубинштейну возможность его спасти, вколов ему адреналин. Ужасная была идея, но как-то более мягко погасить действие транквилизаторов бы не получилось. Вся эта химическая смесь взорвалась внутри Поэта, чуть не утащив его на тот свет уже во второй раз. Он метался на постели и даже кричал, его пришлось связать ремнями, чтобы он себе не навредил, и все это время Рубинштейн находился рядом, оправдывая свое поведение врачебным долгом и нежеланием возиться с бюрократией из-за смерти очередного пациента, вызванной вопиющей халатностью. Теперь Рубинштейн сидел рядом, борясь с желанием вновь коснуться своего пациента и удостовериться, что тому больше ничего не угрожает. Эта маленькая выходка Поэта чуть не стоила ему всех нервов… Но была во всем этом и положительная сторона: Поэт, наконец, обнаружил свое чудовище. — Просто увидеть недостаточно, верно? — доктор старается сделать так, чтобы в голосе не звучало чересчур сильное беспокойство. Это непрофессионально — нельзя привязываться к своим пациентам, и нельзя терять голову от этой привязанности. Он же врач, ему не нужно каждый раз проверять пульс и температуру Поэта, чтобы понять, что тот выкарабкался и будет здоров. Физически. — Надо с ним сразиться. Поэту нравится быть центром внимания. Нравится слушать успокаивающий, бархатный голос доктора, представлять перед собой его вечно серьезное, сосредоточенное лицо, блеск очков, скрывающих за собой внимательный и участливый взгляд. Рубинштейн пытается ему помочь. Поэт ему небезразличен. Пациент с трудом приподнимает руку, но она тут же падает обратно на простынь. Сейчас он выглядит таким юным, совсем мальчишкой, которому словно едва минуло семнадцать лет. Он хрупок, как крыло бабочки, его можно уничтожить, просто смяв в руке. Но зеленые глаза, которые вновь распахиваются, желая увидеть все — это глаза взрослого, повидавшего жизнь человека. И доктор не позволяет себе обмануться внешней слабостью. Поэт не понимает, как он должен победить самого себя. Любая битва с безсознательным — это борьба с собой, и именно этим он и занимался, когда дрался со своими тенями. Но каждый раз Вениамин Самуилович не был удовлетворен результатом, говорил, что нужно продолжать терапию, пока Поэт не победит. Якобы Поэт поймет, когда это произойдет. Может, сейчас он должен сделать над собой усилие и перестать добиваться внимания доктора? Ведь тогда он пойдет против себя, и если выкинет психиатра из головы, это и будет считаться победой… ведь так? Поэт пытается это представить. Больше он не внимает каждому слову своего кумира, не старается привлечь его внимание, обрадовать его, коснуться. Не заучивает стихи о любви, пытаясь понять их смысл, а потом вложить в собственные уста так, чтобы доктор поверил в силу чужих слов. Вениамин Самуилович много раз повторял, что это не любовь, потому что Поэт не может чувствовать, и отчасти юноша с ним согласен — то же самое ему, пусть и другими словами, твердили дети, обмануть которых оказалось на порядок сложнее, чем взрослых. Но отказаться от Рубинштейна — значит бросить единственную интересную игру, доступную в этом месте. «Я только миг люблю — и удаляюсь прочь. Со мной был ясный день — за мной клубится ночь…». Поэт согласится на это только в том случае, если доктор будет настаивать. Тогда придется выбрать другую тактику. — Ты знаешь слишком много стихов, — неожиданно говорит Рубинштейн. Поэт едва заметно пожимает плечами — много и много, а может еще больше, только дайте время. — Для того, чтобы подобрать ключ к чужому сердцу, много стихов знать не нужно. Достаточно остановиться на паре десятков. Я научу тебя. Доктор говорит себе, что Поэт не имеет над ним никакой власти, но когда ловит на себе полный обожания взгляд, едва сдерживается, чтобы не притянуть к себе мальчишку. Сегодня он едва его не потерял, потому что уделял ему слишком мало времени — стоит это исправить. Поэт не умеет сопереживать, не умеет просить, но умеет манипулировать. Если развить этот навык в нем, то можно вырастить себе прекрасного помощника. Что до терапии… Голос Поэта должен достаточно окрепнуть, чтобы он смог обрести власть над самим собой. И доктор ему в этом поможет.