Но зато, держа за плечами десять лет медлительных размышлений, я уже знал ту истину, что подлинный вкус жизни постигается не во многом, а в малом. Вот в этом неуверенном переступе еще слабыми ногами. В осторожном, чтоб не вызвать укола в груди, вдохе. В одной не побитой морозом картофелине, выловленной из супа. Александр Солженицын «Один день Ивана Денисовича»
Поэт изрядно наглотался дыма и ослаб. Меньше всего он ожидал, что в трудную минуту будет окружен чудовищами, которые, вместо того, чтобы быть сраженными его рукой, станут его временными помощниками. Всех их не связывало ничего, кроме старых договоренностей и капельки любопытства: Поэт наделал столько шума, что не заинтересоваться предметом его тщательных поисков было невозможно. Огненный человек ушел первым, убедившись, что на секунду вернувшийся в сознание доктор его увидел — и навсегда запомнил. У человека был свой путь и своя цель, поэтому наблюдение за дальнейшим развитием событий для него не имело смысла. Поэт находился в полузабытьи. Недюжинная физическая сила все еще плескалась в его теле благодаря неизвестному веществу, и он мог вновь ею воспользоваться, но мешкал: переносить раненого доктора казалось ему сейчас слишком опасным. Опаснее, чем оставаться в горящем здании… Однако чудовище — настоящее чудовище, протягивающее длинные языки к ним обоим и активно принюхивающееся, — было иного мнения. — Стихи! — требовало оно, вереща и проталкивая обоих к выходу. — Читай стихи! — И снова ты, и снова ты! — обвинял Поэт, но шел, не замечая ничего, кроме тела, которое должно было вот-вот стать мертвым. — И власти нет проклясть! — Проклинать меня не надо, — ворчало чудовище голосом Флегетона. — Я тебе помогаю, вообще-то. И не за просто так! Читай, давай. — А люди черными сбегутся муравьями из улиц, со дворов, и станут между нами… — Снаружи их встретил еще один — Поэт уже не разглядывал, кто, он только упорно нес свою драгоценную ношу, испытывая полузабытое чувство отчаянной надежды, которая одним только своим существованием противоречит любым разумным доводам. — И будут спрашивать, за что и как убил… — Чудовища усмехаются, но остаются безмолвными, они присасываются со всех сторон, пожирая его, но ему все равно, он только шепчет на грани слышимости: — …и не поймет никто, как я его любил… Их широко разинутые пасти впиваются в него. Поэт вздрагивает и просыпается, поднимая чугунную голову от руки. Заснул он в неудобной позе, кое-как устроившись в кресле и расположив голову на подлокотнике, и теперь у него все болит. Не говоря уж о том, что старые раны дают о себе знать, но в этот момент он даже не задумывается о собственном комфорте. Поэт сонно оглядывается, пытаясь понять, что именно его разбудило, и резко подскакивает, увидев, что окно в комнате распахнулось само собой. С улицы веет холодом, снег валит крупными хлопьями, залетая в комнату и подтаивая. Если оставить все, как есть, на полу соберется целая лужа, а промокать ее будет нечем: все имеющиеся в доме тряпки ушли на обтирание температурящего больного и стирания тянущихся за ним дорожек крови. С трудом борясь со ставнями, играющими в ладушки с ветром, Поэт закрывает их и вытирает пот со лба. Снова не выспался, а ведь так надеялся, что на этот раз получится. Но эти твари не оставят его в покое: снова и снова они будут пробираться в его сны, изводя и мучая. Он мог бы их отогнать, но не сейчас. Сейчас все его силы уходят на другое. Поэт возвращается к креслу, пытаясь нащупывать на нем остатки шоколадки. Самая дешевая, «Щедрая душа», была торжественно вручена ему одним из людей, которые пришли к нему на помощь. Почему-то человек был уверен, что Поэту она еще пригодится, а тот оценил чужую проницательность не сразу — только когда кровь из носа пошла. Профессор Люпин предлагал использовать сладости, чтобы прогнать слабость после встречи с дементорами. Мудрому оборотню бывший библиотекарь, читавший «Узника Азкабана» запоем, спрятавшись между стеллажами в самом дальнем углу, предпочитает верить. Кто знает, может, дементоры — тоже не выдумка? Поэт ощущает их присутствие рядом с собой прямо сейчас и воинственно вгрызается в лакомство зубами. В комнате очень темно и, несмотря на экстремальное проветривание, пахнет болезнью. Поэт узнает этот запах — тот преследовал его всю его жизнь. Оставаться здесь, рядом с неподвижным телом, невыносимо, и потому Поэт, быстро набросив на себя тяжелый домашний халат доктора, выбирается на застекленный балкон и приоткрывает оконце, впуская внутрь морозный воздух. Снежинки ударяются в лицо, покалывая кожу. Когда-то Поэт считал, что самое тяжелое испытание — пережить зиму. Бродяжничество для таких романтиков, как он, всегда ассоциировалось с духом приключений и флёром дурманящей свободы, но он не мог представить себе, как будет набираться сил для предстоящих сражений, если будет тратить все на обогрев собственного тела. Поэт прячет руки в карманы, желая укрыться от жуткого холода, и ощущает вдруг что-то прямоугольное, судя по всему, сделанное из плотного картона. Достав находку, Поэт усмехается: в его руке лежит еще одно доказательство пристрастия доктора к курению. При пациентах Рубинштейн никак не показывал свою дурную привычку, да и в курилке его не было видно. Никаких запахов табака, никаких пожелтений кожи между пальцами — возможно, доктор старался прибегать к данному средству успокоения как можно реже. Поэт на пробу вытаскивает одну сигарету и сжимает ее между зубов, понимая, что зажечь ее ему будет нечем. Свежий воздух прочищает мозги: Поэт задумывается, что ему делать дальше. Когда-то доктор сказал своему пациенту, что все, чего тот хочет — это заполнить душевную пустоту, используя для этого любые средства, первые подвернувшиеся под руку. Это так же бессмысленно, как пытаться заставить ежа — насекомоядное млекопитающее, — есть грибы или как давать страдающему диареей таблетки от бессонницы. Поэт тянулся к доктору, услаждающему его слух похвалой и обещающему награду за послушание; он придумал для себя великий подвиг, заключающийся в одной-единственной битве, которую — теперь Поэт может себе в этом признаться, — он проиграл. Да, проиграл. В ту же секунду, что перестал рассчитывать на собственные силы и воспользовался помощью чудовища, которая сделала его ничем не отличимым от тех, с кем он намеревался бороться. В тот день Поэт дважды услышал пение своей души: когда увидел доктора и когда всадил в него в нож, приняв за огромного и страшного змея. Идя против своего врача, чудовищ не победить. Что же значит — победить чудовище? Убить себя, такого неправильного? Убить свое безумие? Свою бесчувственность? Сделать то, чего от него всегда хотели — хотя бы попытаться понять других? Но как ему понять других, если он не понимает даже себя? Не понимает, почему тогда заплакал. Не понимает, что за чувство поселилось в нем после того, как он прозрел — никогда не испытываемое им ранее, давящее, сжимающее легкие? Вновь обретенное теперь кажется ему таким ломким, недолговечным и скорее расстраивает, чем радует. Поэт не знает, как обращаться с полученной наградой. Иногда цена победы столь высока, что невольно задаешься вопросом, стоила ли она всех страданий и лишений, на которые пришлось ради нее пойти. Он вбил себе в голову, что, перехитрив опасного противника и послужив для доктора спасителем, он почувствует себя по-настоящему счастливым и целостным, но, сравнивая прошлое свое состояние и нынешнее, Поэт подозревает, что был гораздо счастливей, когда гонял своих голодранцев по опасным участкам города, проверяя их на смелость и выносливость. Однако ничего уже не поделать: даже если пораженческая победа перестала радовать, нужно выжить из нее все. Так и не покурив, Поэт кладет сигарету обратно в пачку, замечая краем глаза одинокую фигуру в капюшоне, что стоит внизу напротив его балкона и словно кого-то высматривает. Тот самый бескорыстный помощник, протянувший шоколадку — Поэт его так и не поблагодарил. Слегка высунувшись из окна, Поэт вяло машет тому рукой, и незнакомец, в чьих движениях проглядывается что-то давно забытое, но все равно узнаваемое, кивает и уходит. Странный человек — но Поэту не привыкать к странностям. В его жизни, как оказывается, всегда были люди, готовые помочь ему безвозмездно, но он никогда не обращал на них внимание, а значит, и не ценил. Надышавшись, Поэт возвращается в комнату, повесив халат на спинку кресла. Не теряя времени впустую, раз все равно уже проснулся, устраивается на полу, вставая в планку: о физических тренировках никогда не стоит забывать — чем сильнее и здоровее тело, тем сильнее ментальные способности. Раньше Поэт думал, что с помощью них он может лишь заставлять других подчиняться своей воле или причинять боль тем, кто его огорчал. Но, видя, как угасает жизнь человека, смерть которого вряд ли доставила бы ему радость, Поэт открыл в себе новое умение. Оказывается, если бесконечно умолять тяжелобольного не умирать и поправляться быстрее, организм ускоряет процессы заживления, не только не давая потерять слишком много крови, но еще и пополняя ее запасы. Поэт стоял перед жестким выбором: или потратить все свои силы на то, чтобы сохранить доктору жизнь, или потратить их на то, чтобы загипнотизировать других. «Нужно уметь договариваться»… Он учился этому сложному умению на ходу. Разумеется, людям все же пришлось внушить, что умирающий — не тот самый доктор, проворачивающий в своей больнице незаконную деятельность и сводящий с ума людей ради своих бесчеловечных экспериментов, иначе никакой помощи Поэт бы не дождался. Но остального пришлось добиваться бесчисленными уговорами, лестью и слезами, которые теперь были готовы течь по первому зову без всякого повода, как будто за десятки лет внутри Поэта скопился огромный резервуар, решивший вдруг перевернуться и выплеснуть все свое содержимое. Руки не выдерживают — и Поэт устало опускается на пол, не особо чистый после топота многочисленных ног, обладатели которых даже не думали разуться. Полежав немного в таком положении, тяжело поднимается, возвращаясь в кресло, и в перерывах между собственным громким дыханием пытается прислушаться к дыханию доктора. Тот неподвижен и почти не дышит. Большая часть тела спрятана под покрывалом, из-под которого едва-едва выглядывает голова. Сейчас лицо больного не похоже на посмертную маску: на щеках играют румяна жизни, веки подрагивают, как будто доктор вот-вот очнется. Жизни его более не угрожает опасность, но Поэт помнит, как все начиналось. Один искусный любимец муз сочинил строчки, способные передать в красках не только увиденную Поэтом картину, но и чувства, которые он испытывал в тот момент:И странно: стало больно-больно, Что кончен вещий лабиринт, Что врач склонился над подушкою, Что всюду — белизна палаты, А грудь сдавил, гнетя как латы, Кровавый, плотный, душный бинт.
Поэт задумывается, а не урвать ли ему еще немного сна, раз доктор не имеет ничего против, но тот вдруг начинает шевелиться, открывая глаза и приподнимаясь на своем огромном двуспальном ложе. В полутьме доктор безошибочно находит Поэта и начинает прожигать его на удивление ясным для только что очнувшегося человека взглядом, который не обещает виновнику всех бед ничего хорошего. — Доброе утро! Как Вы себя чувствуете, доктор? — интересуется Поэт учтиво, расплываясь в неопределенной улыбке — неизвестно, как больной расценит свое новое положение. Распахнувшееся окно разбудило и доктора, но он никак этого не показывал — наблюдал, просчитывая опасность, исходящую от потенциального врага. Стоило доктору увидеть Поэта, как его захватило воспоминание об обжигающей боли, которая накрыла его с головой и превзошла собой мучительные ощущения от прошлых ран; воспоминание о собственном смирении и готовности к смерти. Он до последнего боролся за жизнь, но время, проведенное с Волковым, почти заставило его потерять надежду. Поэт был последним, кого Рубинштейн мог бы представить своим спасителем, но, пожалуй, один из первых, кто мог в любой момент стать его убийцей — что, в конечном счете, и произошло. Однако Рубинштейн все еще жив, и вряд ли то, что он сейчас видит — всего лишь коматозный сон или галлюцинации, создаваемые мозгом в последние секунды жизни. Прищурившись, доктор глядит на расплывающееся перед подслеповатыми глазами лицо своего то ли спасителя, то ли губителя, убеждаясь, что бывший пациент не испытывает ни капли раскаяния. О том, что последние несколько дней Поэт боялся засыпать, считая, что если хотя бы на секунду отведет взгляд от доктора, тот умрет, Рубинштейн не догадывается. Подобное чувство Поэту было в новинку, и он смаковал его, как хорошее вино. Сам доктор был этим вином — очень и очень старым, что говорит лишь в пользу его вкуса. Поэту не терпится распробовать его по-настоящему, но он понимает, что торопиться не стоит. Доктор наверняка им недоволен из-за всего произошедшего, хотя расставались они, крепко вцепившись друг в друга, почти как страстные любовники. Вениамин Самуилович прислушивается к себе. Никаких торчащих из живота ножей, никакой острой боли по всему телу. Сознание немного туманное, но вряд ли это из-за сна. Он под завязку накачан обезболивающими, что приносит одновременно и облегчение, и тревогу. Кто назначил ему лечение? Кто делает ему инъекции? Какие препараты используются? Откуда эти препараты берутся? Доктор сбрасывает с себя покрывало, с удивлением замечая профессионально наложенные бинты. Среди множества вопросов, зудящих в голове, один вырывается первым: — Кто меня перевязывал? Вряд ли Поэт внезапно заинтересовался медициной и прошел курс медицинской сестры. Он и шприц-то без помощи заполнить не мог, вряд ли это его рук дело. Доктор оглядывается по сторонам — он явно не в тюрьме и не в больничной палате. В помещении несколько темновато, но он с удивлением узнает собственную спальню. — В соседней квартире живет хороший врач. Он будет наблюдать Вас… без лишнего шума. Хирург-то этот? Вениамин Самуилович никогда с ним не общался, его в принципе не интересовали ни его соседи, ни его дом. Квартира служила лишь местом для ночлега. Зачем, спрашивается, так тщательно ее отбирал и обустраивал, если едва в ней появлялся? Наверное, когда-то он еще надеялся, что работа не будет жрать все его время. Но работа оказалась вещью непредсказуемой. Рубинштейн ощупывает живот и с усилием нажимает на него, стараясь почувствовать боль сквозь заслонку из лекарственного дурмана и определить степень поврежденности своего тела. Поэт тут же оказывается рядом и перехватывает его руку. Доктор непроизвольно отшатывается — Волков сделал его довольно нервным, — и Поэт, видя это, говорит мягко, но настойчиво: — У Вас сломаны ребра. Прошу, без лишних движений. Про другую рану, нанесенную им самим, молчит. Рубинштейн усмехается, отталкивая бывшего пациента со всей силой, что находит в своем ослабевшем теле. Если там, в подвале Волковского логова, он еще боялся за свою жизнь, то сейчас утешает себя тем, что самое страшное уже случилось. Все эти психи одинаковые: «Я не сделаю того, я не сделаю этого». Если бы он всем верил, то был бы мертв еще лет десять назад. Но тут почему-то забыл о всякой осторожности. Нужно было вернуться в подвал и сидеть там тихо, подавив в себе неуемное любопытство. С другой стороны, самому, без поддержки, далеко уйти все равно бы не удалось. Он и так половину битвы простоял у стены, пытаясь не свалиться. Там Поэт его и нашел… Почему Рубинштейн в своем доме? Почему он перевязан? Почему его пациент рядом и пытается казаться заботливым? Слишком много вопросов для одной трещащей головы. Мозг лениво подбрасывает картинку слез на глазах пациента, которому доктор ставил психопатию. Слез, причем, искренних. Эта мысль не давала доктору покоя все время, пока его сознание неторопливо угасало. Получается, иногда, чтобы вылечить больного, врачу нужно умереть. Если бы это работало всегда, врачей бы на планете совсем не осталось. Поэт без предупреждения уходит из комнаты, но Рубинштейн не успевает его даже окликнуть — тот быстро возвращается с подносом и пристраивает его доктору на колени. Поэт так старался, чтобы все было идеально! Доктор — в чистой и мягкой постели, перевязанный, без каких-либо следов крови. Перед ним — питательный обед, который приготовила одна из соседок. Это бо́льшее, на что Поэт был способен ради другого человека. Он никогда ни за кем не ухаживал всерьез. Так что то, что куриный бульон холодный, ему вполне простительно. Доктор при виде бульона ощущает себя таким голодным, как будто не ел месяца два (хотя почему как?). С усилием заставляет себя оторвать взгляд от тонкой золотистой пленки жира — мало ли, что этот безумец туда добавил. Рядом с тарелкой и столовым прибором безумец предусмотрительно положил старые очки, найденные здесь же, и Рубинштейн, поспешно надев их на себя, замечает: — Ты изменился. Когда они виделись в последний раз в больнице, Поэт был хрупким, потерянным и меланхоличным юношей, который тянулся к доктору, как подсолнух — к солнцу, и как путник, заплутавший в пустыне — к воде. Сейчас же перед доктором стоит крепкий мужчина с лицом бродяги: легкая небритость и глаза человека, видевшего жизнь, выдают в нем не только его истинный возраст, но и то, что ему пришлось пережить. Изменилась не только внешность, но и движения: они потеряли свою плавность, став грубее и скуднее. Поэт как будто не хочет тратить усилия на то, что считает несущественным, и застывает в терпеливой неподвижности змеи, готовой наброситься на добычу. После слов доктора Поэт первым делом прикасается к лицу, пробегая пальцами по жестким волоскам и обветренной коже. Затем оглядывает свою одежду, которая не похожа ни на больничную робу, ни на те элегантные наряды, которые ему удавалось с руками оторвать у таких же самовлюбленных, но нищенствующих людей, как он, в секонд-хэндах. Все вещи на нем не сочетались по цветам и фасону, а так же не подходили ему по размеру — штаны от одного человека, свитер от другого, носки от третьего. Под плащом всю эту несуразицу удавалось скрывать, но и плащ бы Вениамина Самуиловича вряд ли впечатлил. — Вам не нравится? Доктор тоже изменился, раз уж на то пошло. Особенно сильно бросались в глаза его спутанные волосы, которые раньше были уложены в аккуратную прическу; в них, к тому же, теперь инеем сверкала седина, которую доктор, вероятно, раньше закрашивал. Но внешние изменения легко исправить: если они оба побреются и постригутся, наденут подобающую одежду и воспользуются одеколоном, то станут почти такими же, как прежде. Почти — потому что для обоих изменилось слишком много. Рубинштейн насторожен — пациент может только притворяться дружелюбным, а на деле иметь не менее кровожадные мотивы, чем Волков. Все же, Вениамин Самуилович держал своего подопытного в заточении глубоко под землей, поняв, что в нем не было того, чего он искал. Хотя доктор сбросил со счетов Поэта, не думать о своем необычном пациенте не получалось. Как будто тот, еще не обладая навыками гипноза, все равно нашел способ залезть к нему в голову и надолго там поселиться. — Меня беспокоят все изменения в тебе, я ведь твой доктор, — Рубинштейн старается, чтобы голос его был бесстрастным. Здесь и сейчас, даже находясь в его доме, а не в психиатрической больнице, они оба являются лишь доктором и пациентом, и именно этой линии поведения он собирается придерживаться. От знакомых ноток Поэт будто бы успокаивается, признавая чужую власть. Все это слишком похоже на то, что было между ними раньше. И это так легко разрушить, если вспомнить о том, что происходило совсем недавно. Молодой мужчина осторожно усаживается на край кровати, глядя цепко и выжидательно. Все в нем говорит о том, что он — хищник, а не жертва. Он так жадно вглядывается в лицо доктора, как будто жаждет его обглодать. Рубинштейну становится неуютно — некоторые его пациенты страдали периодическими проявлениями каннибализма, пытаясь откусить кусочек от любого, кто им не понравится, или, наоборот, понравится слишком сильно. Поэт раньше никогда этим не страдал, но кто знает, что с ним происходило в то время, пока Вениамин Самуилович не имел возможности его наблюдать? — Я теперь — Ваш единственный пациент, лечение которого Вы можете продолжить, доктор, — говорит Поэт с гордостью. — Так что лечите, я весь Ваш, — он широко разводит руками, невольно акцентируя внимание на изображении на зеленом свитере: змее и волшебной палочке. Вениамин Самуилович никогда не считал себя знатоком поп-культуры, но в этот момент задумался о «Гарри Поттере» и причинах, почему бывший пациент выбрал именно этот рисунок — символ и добра, и зла одновременно. — Ты считаешь, что нуждаешься в лечении? — интересуется доктор с иронией. У него никогда не было цели вылечить Поэта от тех душевных болезней, коими бедный юноша обладал в избытке. Увы и ах, в Поэте не обнаружилось нужных доктору чудовищ, а способности, которые в нем открылись благодаря экспериментам, волновали Рубинштейна в последнюю очередь. Да, гипноз доверчивого пациента был полезен и не раз применен на деле, но Поэт был для доктора всего лишь инструментом для достижения собственных целей. Теперь этот инструмент добился самостоятельности и пытается всеми силами привлечь к себе внимание. И именно этого самого внимания стоит уделять ему и его россказням как можно меньше. Раз уж Поэт — единственный больной, поведение и поступки которого Рубинштейн может сейчас исследовать, стоит проверить, способен ли теперь доктор заставить своего пациента испытать вину за содеянное. Поэт задумывается над его словами — всего на секунду. Что-то проговаривает себе под нос и в итоге решает оставить вопрос без ответа: — Мне столько всего нужно Вам рассказать, Вениамин Самуилович! Но сначала Вам нужно набраться сил. Я позабочусь о Вас. Поэт подхватывает в руки тарелку и ложку, как будто всерьез собрался кормить доктора. Кажется, роли теперь поменялись: врач сам стал пациентом. А этого ни в коем случае нельзя позволять: почувствовав себя в новой роли, Поэт может забыть, где его место. Рубинштейн, пусть и не без усилия, отодвигается, не позволяя своей новоявленной сиделке поднести ложку к его лицу. — Не доверяете? — безумец пытается выглядеть удивленным, но по его упрямым поджатым губам Рубинштейн догадывается, что иного поведения тот от него и не ожидал. — Профессия не позволяет. Рубинштейн не обманывается отсутствием боли: рано или поздно она вернется. Он был слишком слаб, когда Поэт его нашел, сейчас он едва ли способен на серьезное сопротивление. Идея убежать прямо сейчас не кажется ему здравой: стоит ему перейти порог дома, как его наверняка тут же схватят. Вряд ли Волков лгал, говоря, что вся правда о делишках доктора раскрылась, и теперь его мечтают засадить в место похуже, чем тот подвал. С одной стороны, оставаться с человеком, который в порыве безумия вспорол тебя ножом, как рыбу на разделочном столе, слишком опасно. С другой, деятельность доктора всегда была опасной и сопряженной с риском, но он ведь от нее не отступился. Нежелание Рубинштейна пробовать бульон Поэта и расстраивает, и смешит. Его эмоции меняются слишком быстро и вспыхивают яркими вспышками, как будто мысль о смерти доктора разорвала в нем плотину, и все, что он когда-либо сдерживал в себе, вырвалось наружу. Внешне Поэт остается таким же сдержанным, не изменяя себе, но его улыбки становятся все более гиперболизированными и пугающими. — Что Вы так на меня смотрите? — Поэт вновь проводит рукой по лицу, словно пытается стереть с него пятнышко грязи или смахнуть насекомое. — Что я Вам могу сделать? Разве что суп пересолить… — Ты уже сделал достаточно. Я тобой недоволен, Ваня. Уж точно Рубинштейн не скоро простит своему бывшему пациенту удар ножом. Да, тот явно был не в себе, но это не снимает с него ответственности. Даже тот факт, что в итоге доктор все равно остался в живых, и теперь Поэт делает все, чтобы его вылечить, исправляя свои ошибки, не смягчает сердце доктора. Если пациент напал один раз — будь уверен, это вновь повторится. А Рубинштейн, вновь почувствовав вкус жизни, больше не хочет терять ее так глупо. — Я Вас вытащил! — безумец подскакивает, с грохотом ставя тарелку обратно. Рубинштейн вздрагивает — сила удара отдает в ноги, на которых держится поднос, а содержимое тарелки слегка выплескивается. Взгляд Поэта загорается болезненным блеском, он наклоняется ближе, стараясь неотрывно глядеть доктору в глаза. Рубинштейн невозмутимо изучает его: пациент желает немедленного признания своего героизма и отказывается раскаиваться в собственных промахах. — Если бы не ампула, я бы, возможно, не победил Волкова, а Вы так и оставались бы в подвале, поэтому я не жалею об этом. О, не могу ни в тесном разуме, ни в чаше чувств земных вместить я, что сверх ума и сверх наитья ты дал теперь мне, как царю!.. Вы живы. И Вам нужно набираться сил! А это будет нелегко. Увы, только копанием в голове Поэта Рубинштейн и мог себя занять. Нужно было немедля восстанавливать свой авторитет и добиваться послушания. А потом от надоедливого пациента можно будет, наконец, избавиться. — Сядь, — приказывает доктор. Поэт послушно садится, как будто, несмотря на все изменения, что в нем произошли, подчиняться кому-либо — все еще в порядке вещей. Доктор болен, не понимает, что вокруг происходит, и потому нервничает. На первый раз ему можно это простить. — Ты выглядишь очень бледным, мальчик мой. Доктор в первую очередь должен заботиться о своем пациенте. Сначала поесть стоит тебе. Я настаиваю. Разумеется, Рубинштейн от Поэта ничего хорошего не ожидает. Поэт и сам это видит, но ему интересно, какие доктор будет придумывать уловки, чтобы отвлечь его. Как долго Вениамин Самуилович продержится? Как скоро попробует сбежать? — Эта тарелка довольно большая, — замечает бывший пациент. — Мы можем разделить ее содержимое пополам, — и в доказательство своих искренних намерений первым пробует получившееся блюдо на вкус. Соседка расстаралась на славу. Правда, очень нервничала, потому что Поэт невольно заражал ее тем, что испытывал в тот момент сам. Он ходил от доктора к ней и обратно, пытаясь все проконтролировать. Это тоже было для него новое чувство, которое захватило его целиком. Как это называется? Волнение? В книгах и фильмах взволнованные папаши ходили возле закрытых дверей, прислушиваясь к крикам жен, исторгающих из себя чадо. Никакое чадо Вениамин Самуилович, по понятным причинам, породить не мог, но с роженицами его объединяло желание как можно скорее испустить дух, лишь бы перестать испытывать мучительные боли. Соседу-доктору из-за этого пришлось пропустить смену на работе. — Вы пробовали еду в нашей больнице, Вениамин Самуилович? — Поэт облизывается, и в этот момент он выглядит настолько довольным, что Рубинштейну хочется вырвать тарелку из его пальцев и накинуться на угощение. Но приходится держать лицо: даже в собственном доме доктор теперь не мог позволить себе расслабиться. — Хуже нее была только еда в приюте. Но это… Сделано с любовью. Хотя, конечно, хозяйка так и не поняла, для кого готовила. Будете? Поэт съедает совсем немного и с явным сожалением протягивает ложку. Доктор обращает внимание на все: и на неподдельное желание пациента поесть еще, и на скованность, которая возникает, стоит Поэту случайно или намеренно его коснуться, и на упрямство, которое легко читается и в поведении, и во взгляде. Раньше Поэт редко проявлял яркие эмоции, подчинялся — или старался подчиняться, — ему во всем. Сейчас пациент крайне раздражен — потому, наверное, что мало ел и плохо спал, — и отвечать на его реплики стоит осторожнее. — Даже в больнице у каждого пациента была своя ложка. Надеюсь, ты не откажешь мне в этой малости. Поэт разглядывает столовый прибор, силясь понять, чем тот Вениамину Самуиловичу не угодил. Но, пожав плечами, без споров направляется за другим. Сил у него не так много, чтобы тратить их на управление загипнотизированными марионетками, куда проще сделать все самостоятельно — главное, чтобы доктор не пользовался его послушанием слишком откровенно. Это похоже на… игру в дочки-матери, только во врача и пациента. У Поэта есть все, что нужно: лекарства для доктора, заживляющие мази, бинты. Вениамину Самуиловичу необходим постельный режим! И Поэт его обеспечит. Рубинштейн быстро исследует комнату глазами, пытаясь найти хоть что-то, что послужило бы ему надежной защитой, но вокруг стоят только баночки и тюбики с лекарствами (снотворное, обезболивающее, жаропонижающее, антибиотики — чего здесь только нет), окровавленные полотенца, которые никто не потрудился убрать, и лоток, в котором лежат иголка и медицинские нити. Значит, «реанимировали» Рубинштейна здесь же, не довозя до больницы. Решили, что лучше рискнуть его здоровьем, чем позволить общественности узнать о его местоположении. Для того, чтобы вытащить его с того света, не хватило бы одного врача. Значит, людей было гораздо больше. И всеми ними управлял Поэт… — Признаться, мне любопытно, как сейчас работают твои способности, — замечает Рубинштейн, пытаясь втереться в доверие, и с трудом усаживается так, чтобы опереться о спинку кровати и при этом не перевернуть поднос. Поэт подходит совсем близко, подкладывая ему под спину подушки, но старается больше не касаться его самого: то ли не желая бередить раны, то ли считая излишние прикосновения непозволительными. Рубинштейн на пробу скатывается вниз, специально, чтобы Поэту пришлось его подхватить и вернуть на место. Прикосновения Поэта все такие же легкие и осторожные, и это сбивает Рубинштейна с толку. Что сейчас испытывает его пациент — чувство вины? Чувство обязанности? Просто желание поиграть? По поведению Поэта трудно понять, что ему нужно от доктора. — Сколько людей тебе удалось загипнотизировать, чтобы заставить их помочь мне? Суп разливается все больше, покидая пределы тарелки, но высокие бортики подноса не дают ему перетечь на покрывало. Глядя на эти желтые реки, Рубинштейн осознает, что неплохо бы ему сходить в туалет… Но много двигаться ему сейчас нельзя, он и сам это понимает. А единственным человеком поблизости является его бывший пациент с таким букетом психических отклонений, что проще сдаться властям и получить нормальную, квалифицированную помощь, чем обратиться к нему. — Не знаю… не считал, — молодой мужчина морщится, видя, что суп пропадает зря. Раньше Поэт не упустил бы возможности похвастаться своими способностями, но сейчас они для него словно не имеют никакого значения. Значит, давить на него надо по-другому. — Вы не голодны? Или хотите чего-то другого? — А есть что-то другое? — Рубинштейн насмешливо вздергивает бровь. В холодильнике наверняка уже давно все стухло, а твердую пищу ему сейчас есть не стоит. Так что пусть засохшее печенье на последней полке кухонного шкафчика и дальше черствеет и подъедается насекомыми. — Картофельное пюре. У хозяюшки было приготовлено несколько блюд — Поэт об этом не просил, но не сомневается, что в любой момент может позаимствовать любое. Вот только нужно ли это делать? Она уже немного знала его, помогая по-соседски, поэтому уговорить ее приготовить еду для больного было не сложно. Но вряд ли ей захочется становиться поваром для большого капризного ребенка, каким Рубинштейн сейчас представлялся Поэту. — Это гарнир. А мясо? — доктор старается не веселиться так уж откровенно. Возможно, с огнем играть и не стоит, но у его бывшего пациента должно быть гораздо больше нервов, если он на что-то рассчитывает в отношении Вениамина Самуиловича. — Я… могу сказать приготовить. Вы уверены, что не хотите бульон? — в голосе Поэта слышится нажим и предупреждение: терпение его не бесконечно. Несчастную ложку бывший пациент сжимает так, будто сейчас ее сломает, и этот жест не проходит мимо внимания доктора. Собственное имущество жалко: ложка эта была сделана из серебра и передавалась в семействе Рубинштейн из поколения в поколение. Доводить Поэта, конечно, весело, но теперь доктор с чистой совестью приступает к трапезе. Бульон на вкус действительно получается неплохим — что же за соседка такая его готовила? В это дело вовлечено слишком много людей. Много людей — много проблем. Рубинштейн не раз думал том, что он сделает дальше. Ему придется покинуть этот город, сменить документы, устроиться работать подпольно где-нибудь в захолустной клинике. Ему нужны ресурсы, много ресурсов! Раз он выжил, то теперь просто обязан довести свое дело до конца. Вот только как этого добиться? Больница сгорела, союзники разбежались и вряд ли согласятся ему помочь. Все данные были утеряны безвозвратно, а значит, все придется начинать заново… А может, и не все. Насытившись, Рубинштейн отрывается от тарелки и хищно оглядывает своего бывшего пациента. Инструмент не только готов к работе, он идеально начищен и наточен, теперь он смертоноснее, чем прежде! С его помощью можно будет, пожалуй, уговорить бывших коллег помочь… Достать документы тоже будет нетрудно, а как хорошо Поэт умеет работать с материалом! Новые пациенты будут как шелковые, а значит, с ними будет меньше проблем. А чем меньше проблем, тем меньше ненужного внимания… Рубинштейн так заворожен собственной идеей, что невольно подпрыгивает — и сгибается, ощущая боль в районе груди и живота. Лекарство перестает действовать, значит… Плохо… Поэт смотрит на его мучения с прямо-таки садистским удовольствием. Момент волнения прошел быстро: жизнь доктора была вне опасности, а немного страданий ему не повредит. На мучения самого Поэта доктор тоже всегда смотрел свысока, ни во что его не ставя, так пусть прочувствует на себе, какого это. Поэта больше не волнует, что Рубинштейн пережил у Волкова. В некотором смысле, он даже благодарен этому палачу за то, что тот выполнил за него всю работу. Самовлюбленный доктор был с лихвой наказан за свои деяния, а вот последуют ли новые наказания — зависит только от него. Поэт ведь может ограничить доступ к лекарствам… Может лишить доктора покоя, не давая телу и духу восстановиться… Загубить доктора снова, конечно, не хочется, Поэт будет бесконечно внимателен и не даст Рубинштейну вот так просто умереть. Но это не значит, что доктору не будет больно… — Вы в полной моей власти, — замечает вдруг Поэт с упоением и, оставив поднос, пододвигается ближе. Совсем немного, но у Рубинштейна создается впечатление, будто нерадивый пациент не прочь прямо сейчас усесться к нему на колени. — Но и я — в Вашей. Как Вы думаете, насколько интересная будет игра? И как долго она продлится? В этот момент Поэт, несмотря на щетину и первые морщины, которые за время бродяжничества изрезали его светлое чело волнами, выглядит как ребенок — и не просто как ребенок, а как ребенок, задумавший пакость. Его разрывает от осознания собственной нахальности и безнаказанности; почти ничем не ограниченная сейчас власть кружит голову. Он прекрасно понимает, что доктор — сильный противник, победить которого в разы сложнее, чем Волкова. От этого как можно скорее хочется приступить к игре. Ну и что, что доктор устал? Он несколько дней в себя не приходил! Хватит уже. Доктор становится серьезным. Ни в коем случае нельзя потакать этому безумцу, но и слишком сильно отталкивать его в сложившейся ситуации неразумно. Поэт признает, что Рубинштейн такой же полноправный игрок, как и он сам. Возможно, Рубинштейн слишком стар для подобных игр… Но любопытство подталкивает его ознакомиться с условиями прежде, чем отказываться от предложенной партии. — Что ты от меня хочешь? Поэт непроизвольно облизывает разом пересохшие губы. Вспоминает поглаживания доктора — такие долгие и мягкие. Доктор был уверен, что Поэт ничего не чувствует — спит. А он и правда переставал чувствовать через какое-то время, но в начале… Конечно же он нравился доктору не просто как хороший мальчик, который старается сделать все, чтобы тот остался доволен. Вот только бедный доктор не мог себе позволить даже «неправильного» взгляда… Получить его расположение и внимание было так непросто! Рубинштейн был человеком, который держал в руках власть. В своем маленьком королевстве он был божком, которого боялись и которому поклонялись. Такие, как он, считают всех ниже себя и в любой момент могут уничтожить за любую провинность. Все вокруг называли Поэта жалким. Дети в приюте, коллеги по работе, педагоги из приемной комиссии — уже состоявшиеся актрисы и актеры, считающие, что он не обладает никакими талантами. Но он знал, что не жалок. Знал, что однажды его способности оценят по достоинству. И доктор, этот великий и ужасный волшебник, оценил. Сейчас Рубинштейн заметно растерял свой лоск: у него больше ничего не осталось, он опустошен и изранен. Но если он — все еще зверь, способный вгрызться в добычу и не отпускать ее, он вновь поднимется на те же высоты. А может, даже выше. Будучи обычным психиатром на службе у государства, он был связан по рукам и ногам досадными ограничениями, которые не позволяли ему раскрыть свой потенциал, совсем как содержание в клетке не позволяло Поэту стать истинным повелителем чужих умов. Теперь доктор вне закона и способен на большее… гораздо большее… И Поэт хочет увидеть это собственными глазами. Хочет позволить чужой силе затянуть себя в водоворот, бережно окружая со всех сторон и не позволяя другим приблизиться. Но если доктор окажется слишком слабым… Поэт не уверен, что будет заинтересован в продолжении их сотрудничества. В первую очередь доктор должен попробовать победить Поэта, который сильно изменился со дня их последней встречи. Стал не только сильнее, но и… смелее. — Соблазните меня. Доктору кажется, что ему послышалось. Потому что этот молодой мужчина в нелепой одежде, имеющий теперь так мало общего с юношей, что был пациентом Рубинштейна, вряд ли мог такое сказать. Разве он все еще не желает мести? Не хочет потешить собственное эго? Разве вся суть победы над Волковым с последующим похищением доктора не состоит в явной демонстрации собственной власти? Причем здесь вообще соблазнение? — Это шутка? — Отнюдь. Я предельно серьезен, — вопреки своим словам, Поэт выдает короткий смешок. Кто знает, что в этот момент творится в его голове. Узнавать ход мыслей безумца — прямая работа Рубинштейна, но сейчас у него нет желания копаться в чужом бреду. Слишком утомительно. — Я с богом воевал в ночи, на мне горят его лучи… Вы достались мне нелегко, Вениамин Самуилович. Мне бы не хотелось, чтобы все это было зря. Соблазните меня, усыпите мою бдительность и — бегите. Если захотите убежать. А вот если не захотите — Вы проиграли. В его словах нет никакой логики. Впрочем, какой логики можно ожидать от безумца? Рубинштейн не против использовать его в своих целях, а потом избавиться от него. Зачем доктору убегать, как трусу? Но на такого, как Поэт, не стоит слишком сильно рассчитывать. Да, он спас его, слегка подпортив шкуру, но его мотивы чересчур сомнительны. Рубинштейн сильно поторопился, назвав его здоровым. Поэт нетерпеливо вглядывается в лицо доктора. Читает на нем недоумение, презрение и раздражение. Но ведь Поэт спасал доктора не для того, чтобы тот становился для него обузой. Поэту очень сильно не хочется, чтобы доктор его разочаровал. — Я разве вещь, чтобы кому-то доставаться? — с укоризной интересуется Рубинштейн. И гневно приподнимается, игнорируя вновь охватившую его боль. — Я не собираюсь терпеть подобное отношение от пациента своей больницы! — Вещь не стоит. И не движется. Это — бред. Вещь есть пространство, вне коего вещи нет. Вещь можно грохнуть, сжечь, распотрошить, сломать… — голос Поэта становится размеренным и глубоким — слушаешь его и не замечаешь, как начинаешь тонуть в нем. Рубинштейн и забыл, какого это — подпасть под влияние Поэта. И, как назло, слова, которые могут сбросить наваждение, вылетели из головы. — Я даже не стараюсь, Вениамин Самуилович. Мы больше не пациент и врач. Больницы больше нет, она сгорела вместе с прошлым. Простите, не был осторожным, когда сказал: «Да будет свет»… Теперь мы сами можем придумывать для себя роли. Но готовы ли Вы к этому? — Поэт хватает доктора за руки и не дает тому их отдернуть. Его переполняет безумное желание обладать чужой душой. Он говорит и движется с таким напором, что у доктора практически не остается сил на то, чтобы ему противостоять. — Что Вас сковывает, Вениамин Самуилович? Врачебная этика? Общественные рамки? Вы давно за них вышли, став преступником. Вас ищут, как и меня. Мы теперь на одном уровне. Поэт трясет доктора, снова приводя в чувства. Гипноз здесь был излишним: доктор и так слаб. Рубинштейн заглядывает в ярко-зеленые глаза, в которых вновь видит того мальчишку, что всеми способами пытался привлечь его внимание. Несмотря на силу, которой Поэт обладает, он явно одинок. Ему хочется демонстрировать себя во всей красе тому, кто его поймет и не отмахнется от него. Будучи сильно травмированным, он остановился на докторе, который слушал его и давал советы, а затем уверял, что обязательно вылечит. Разумеется, Поэту не понять, в чем проблема. Врачебная этика? Смешно. Это словосочетание не стоит даже упоминания в присутствии Рубинштейна, который отворачивался от тех своих пациентов, к которым терял интерес. Между Поэтом и Рубинштейном, Ваней и Вениамином, была пропасть, заключающаяся в разнице в их жизненном опыте, возрасте, взглядах на жизнь, и одинаковое, ныне весьма печальное, положение обоих не делало их ближе. Как объяснить слепцу, как выглядит солнце? Как описать глухому звук? Как научить ходить парализованного? Поэт для Вениамина Самуиловича был лишь несмышленым мальчишкой, который не понимал, чего хотел, и мог лишь баловаться, раз это все, что было ему доступно. Красота мальчишки была притягательной, но холодной. Доктор разглядывал ее с видом восхищенного созерцателя, стараясь не прикасаться к ней, чтобы не разрушить. Поэт был прекрасен, как открытие новой болезни, как нахождение такого нужного лекарства от незнакомого недуга. Он был прекрасен, как тихое утро в больнице, когда идешь по светлым коридорам своей вотчины, и все пациенты лишь почтительно расходятся, не пытаясь напасть. Мальчик был прекрасен, как этот бульон (даже остывший) после долгих дней голода. Чем больше Поэт сражался внутри себя, тем красивее он становился, но всему прекрасному рано или поздно приходит конец: Поэт был не тем, кто нужен доктору. Работа всегда была для немолодого психиатра превыше всего. Рубинштейн молчит, не соглашаясь и не отрицая слова Поэта. И тот продолжает с внутренним торжеством: — Вы боитесь открываться другим людям — или не считаете это нужным. Я все про Вас знаю, Вениамин Самуилович. Вы подобрали меня не из добрых побуждений, но с каждым днем, общаясь со мной, Вы менялись. Я вижу, когда нравлюсь людям. Не обманывайте себя — Вам это не нужно. За время своих скитаний я узнал сколько, сколько Вы бы не узнали за всю жизнь… Поэт готовится разливаться соловьем, описывая все, что видел и слышал, но тут доктор хватает его за подбородок, надежно фиксируя и этим обескураживая. Мальчик выглядит заинтересованным проявленной инициативой, вставая на кровать коленями и чуть не стукаясь об очки доктора носом. Поэт слегка краснеет — раньше Рубинштейн за ним такого не наблюдал, и теперь пытается понять, чем вызваны эти изменения. — Я рад, что в кои-то веки тебя заинтересовали не только твои собственные чувства, Ваня, но ты переходишь все границы, — пальцы сжимаются сильнее, как предупреждение. — Сначала я подумал, что ты изменился, но ты все так же жаждешь моего признания и похвалы, как сопливый юнец. Так ли тебе нужно мое одобрение? Моя любовь? Ты считаешь себя свободным, верно? Но свободен ли ты от бессмысленного желания любыми способами удерживать меня рядом с собой? — Разумеется, доктор, — Поэт мягко отстраняется, выпутавшись из захвата. Он думал об этом. Долго думал, потому что времени на это было хоть отбавляй. Если он оставит доктору хотя бы минимальную свободу действий, то сможет рассчитывать на его искренность. — Разве я держу Вас подле себя? Я всего лишь остаюсь вместе с Вами в Вашем доме, чтобы помочь Вам. Куда Вы пойдете в таком состоянии? Что до любви… нет, Вы были правы. — Рубинштейн вздергивает бровь, молчаливо поощряя продолжить. — Любя, убить — вот красота любви… Я не знаю, что это такое. Но я знаю, что мне нужен рядом тот… — Поэт хватает доктора за горло и несильно сжимает, — …кто не даст себя уничтожить. Со своими нынешними способностями Поэт может заполучить любого. И сделать тоже может почти все, что угодно — в разумных пределах. Эту силу, бушующую в нем, должен сдерживать тот, кто впервые ее открыл и научил ею пользоваться. Поэт не позволит помыкать собой и использовать в своих целях, но ему и правда было бы интересно показать доктору новый мир, о котором тот даже не подозревал. Если бы на месте доктора был Кризалис… Поэт не уверен, что ему было бы, что сказать старому другу. Один раз доктор уже чуть не дал себя уничтожить, но он был физически слаб и измучен, в то время как дух его оставался непокорным. Именно дух, Поэт уверен, не получится сломить. Хотя он может попытаться — если все это для него действительно всего лишь игра, и ничего больше. — Почему бы тебе не попробовать стать тем, кто не уничтожит? — замечает Рубинштейн хрипло, и Поэт его отпускает. Раньше этот юноша, ныне мужчина, располагал к себе, вызывая в докторе потребность защищать своего пациента. Когда-то доктор вот так же, как Поэт сейчас, сидел у кровати больного, но ему даже в голову не приходило задержаться, поговорить о чем-то, что не касается физического или ментального здоровья. У Рубинштейна никогда не было желания по-настоящему узнать Поэта. А этот человек, несмотря ни на что, все еще верит в его всесильность. Это так по-детски наивно и забавно, что в докторе просыпаются силы двигаться дальше. Что ни скажи, приятно, когда в тебя верят, но неприятно, когда распускают руки. Страсть к разрушениям в мальчике нужно поубавить, иначе Рубинштейн точно не захочет держать столь ненадежный инструмент в своем арсенале. — Это в моей природе, доктор. Вам ли это не знать. Вы живы только благодаря случайности. Вот оно. Еще не настоящее раскаянье, но нечто, похожее на него. Поэт и правда меняется, и это как минимум любопытно! Пусть он и не признает свою ошибку открыто, он понимает, что совершил ее, это ли не прогресс? Вениамин Самуилович вспоминает самые первые беседы с пациентом: тот жаловался, что «душил» людей, и они старательно избегали его, не в силах выдержать общение с таким непростым человеком. Уже тогда Поэт пришел к мысли, что любой, кто находится рядом с ним, будет страдать, и начинал отвергать окружающих первым. Не делал ли Рубинштейн то же самое после неудачи с той милой, но нездоровой девушкой, которую успел полюбить и которой по своей же глупости лишился? Его первая Адель… А Поэт — неудавшийся эксперимент, неизвестно какая по счету несостоявшаяся Адель, — находит слишком близко и уверен, что доктор не сможет ему ничего сделать. — Почему же ты думаешь, что именно со мной у тебя все получится? — Я не думаю, Вениамин. Я на это надеюсь. Мальчишка делает грубый, но все же шажок к их сближению. Рубинштейна коробит от этой фамильярности, как и от этого самодовольного лица. Что ж, Ваня прав в одном: в ближайшее время доктору нужна помощь, и он, пожалуй, даже позволит мальчишке исправить собственные ошибки. Как нерадивому пациенту, Поэту это только пойдет на пользу. — Сейчас меня мало волнуют твои надежды, — бросает Рубинштейн, не желая давать мальчишке спуску. — Предлагаю временно отставить в сторону все наши разногласия. У меня довольно сильны позывы природы, и я предпочел бы наделать в утку, а не в то, что на мне сейчас надето. Прекращай трепаться, раз вызвался помогать. К чести доктора, он продержался дольше, чем кто-либо другой продержался бы на его месте. А выражение крайней неуверенности и отвращения на лице Ванечки его только позабавило и послужило лучшей наградой за терпение. В дальнейшим Рубинштейн нашел свое состояние более, чем удовлетворительным. Поэт его кормил, помогал справить нужду, внимательно следил за перевязкой, вечно порываясь помочь, и служил забавным объектом наблюдения, то смеясь, то готовясь вот-вот заплакать. Перепады настроения Рубинштейн объяснял для себя последствиями пережитого стресса, утомлением и принятием неизвестного вещества, свойства которого доктор, пожалуй, тоже хотел бы изучить. Словам Поэта о необычных существах доктор не поверил ни на йоту: если Поэт и до этого, сознательно или нет, принимал наркотики, то привидеться ему могло, что угодно. Мальчишка уже не был таким слабым — или Рубинштейн настолько ослабел, что поддерживать его можно было без каких-либо видимых усилий. Был Ваня отнюдь и не глуп, наконец, осознав, в чем доктор убеждал его раньше. Прямо сейчас они были союзниками — тут у Рубинштейна не было выбора, да он этому уже и не противится. Тюремщик из Поэта получается более вежливым и приятным, чем из Волкова: единственная пытка, которой бывший пациент подвергает своего доктора — это неконтролируемая болтовня, но и с ней можно свыкнуться. Рубинштейн привык к тишине своего дома и рабочего кабинета; впускать в свою жизнь постороннего, да еще и человека, не вызывающего никакого доверия, было тяжело. Когда-то психиатр решил для себя, что привязываться нельзя. Ведь все люди — в той или иной мере, — больны, и ты не предугадаешь, когда болезнь начнет прогрессировать. На привязанности не было ни сил, ни времени, ни желания. Поддавшись чувствам, ты перестаешь быть объективным как врач, и не просто не спасаешь дорогого человека, но только сильнее губишь его. Самое важное — это любой ценой найти лекарство. И даже сейчас Рубинштейн думает о возобновлении своей деятельности, направленной на благо общества — несмотря на то, что само общество это как благо не воспринимает. — Все! — устало восклицает Поэт, без лишнего стеснения переодеваясь в найденную в шкафу пижаму доктора, которая ему непозволительно мала и смешно на нем топорщится. — Я утомился, пытаясь привести Вас в порядок. У меня ужасно болит спина, и, раз Вы чувствуете себя лучше, на кресло я не вернусь, — не обращая внимания на готовящиеся вырваться из доктора возражения, Ваня ласточкой ныряет под покрывало, устраиваясь на свободной половине кровати. — Тут все еще просторно! — радуется он и поворачивается к доктору боком, заглядывая ему в глаза. Тот, по-видимому, потерял дар речи от такой неприкрытой наглости, и Ваня пытается утешить его, объясняя свой поступок: — Лечь с Вами мне будет куда комфортнее, чем идти стучаться к соседям, тратя время и силы на оправдание своего присутствия. Говорю сразу: Вы можете только смириться. — С чем еще мне нужно смириться? — ворчит доктор, подавляя в себе желание отодвинуться как можно дальше и тем самым только потревожив старые и новые раны. Да, многие вещи неизбежно сблизили их в этот день, и Ваня теперь с чистой совестью может говорить: «Чего я там только не видел…», но бескомпромиссно и бесстыже нарушать чужое личное пространство он просто не имеет права. Что он, в конце концов, себе позволяет? Мог бы устроиться на полу, раз боится даже на ночь оставить доктора, для спины это полезно. — С тем, что лучше Вам не тревожить меня без крайней необходимости, — говорит Ваня самым честным тоном. — Если же Вы решите навредить мне, то взываю к Вашему благоразумию: в данный момент я — единственный, кто может Вам помочь. Стоит ли портить со мной отношения? Мальчишка широко зевает, выключая ночник, и закрывает свои большие, ясные глаза. Когда-то в них не было ничего, кроме рабской мольбы, самой малости хитринки и целого каравана усталости. За весь день Рубинштейн высмотрел в них широкую гамму разнообразных чувств, одно из которых — довольство, — мелькало чаще всего. Вениамин и сам постепенно начал радоваться мелочам, до которых раньше ему не было никакого дела: ощущение мягкой постели, вкус приятной пищи, тепло — в подвале было и холодно, и голодно, и некомфортно. Невольно сравнивая два своих заточения и поведение своих надзирателей, Рубинштейн понимает, что сейчас у него все не так уж и плохо. С мальчишкой можно договориться — и это главное. Совершенно утомившийся Ваня засыпает быстро, доверчиво устроившись рядом (и сжимая под подушкой нож, который доктор готовится аккуратно вытащить и спрятать под свою). Сейчас он открыт для самых смелых фантазий Рубинштейна, который никогда даже не думал о том, чтобы завести молодого любовника среди своих пациентов. Поэт не мог любить — что ж, Рубинштейн не мог любить тоже, было бы слишком лицемерно ждать этого от других. Доктору всегда нравилось подчинять, брать под свой контроль, но нравилось и общение с равными, к числу которых вполне можно будет отнести могущественного гипнотизера. Мальчик запутался в своих чувствах и желаниях — пускай, Рубинштейн поможет ему в них разобраться. И кто знает, к чему приведет этот союз.