Я больше не играю со своей душой. Какая есть, кому-нибудь сгодится. Но медь — не золото, и твой герой — Последний, кем бы ты могла гордиться. Остаться в живых! Отчаянный псих — Ни свой, ни чужой, Последний герой. Би-2 — «Последний герой»
Он стоит на крыше, методично оттирая от лезвия кровь. В этот момент ему нужно побыть одному, подумать. И посмотреть на все с высоты птичьего полета. Редкие прохожие не замечают его, они шагают по своим безумно важным делам, не поднимая головы. Сейчас, при свете дня, они чувствуют себя в безопасности, но стоит только стемнеть, как они начнут затравленно озираться по сторонам в ожидании нападения. Он не нападет. Ему это не нужно. Призрачный силуэт — всего лишь игра воспаленного воображения, — встает рядом. Его голос доносится до Поэта едва-едва, но он почти слышит давно стертые из памяти слова: «Люди хотят любви и понимания, но не готовы любить и понимать». К чему это? Поэт не понимал ни тогда, не сейчас. Разговоры о пустоте сердца и о непринятии таких, как они, обществом. Его друг был простым и бесхитростным, он хотел лишь одного — выздороветь. Но, попав в больницу, он начал сильнее сходить с ума. Бабочки, бабочки, бабочки. Вскрыть свой кокон и стать бабочкой, — сколько раз Поэт это слышал. Его начинало от этого тошнить точно так же, как Кризалиса тошнило от его стихов. Они заглушали голоса друг друга, пребывая каждый в своем бреду. Но однажды Поэт спросил, из чистого любопытства: — Зачем мы шли? Во что мы верили?.. Что случится, когда ты станешь бабочкой? — Я умру. Тогда Поэт не придал этому особого значения. Нет, он знал, что в итоге именно этим все и закончится, но ему было все равно. Сейчас же удивляется, как можно так просто отказался от жизни. Сдаться. Это ведь не то, чего тот, другой Кризалис, хотел. «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен». — Но я не умер, — произносит Поэт вслух. Особенно сильно ведет по лезвию, палец соскальзывает и напарывается на острие. На коже проступает бусина темной крови. Приходится доставать еще один платок и перевязывать себя. Боль — это хорошо. Боль означает, что он все еще жив, что все еще может чувствовать. — Надолго ли, без цели, без усилья, дышать хочу? Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья и улечу. Поэт опирается на парапет и глядит вниз. Улицы внезапно опустели, создавая иллюзию, что он остался совершенно один. Теперь он может взлететь — точно так же, как взлетел Кризалис. Высота его непреодолимо манит, но он смеется ей в лицо. Больше она никого не заберет. Он покорил смерть! Постукивание трости за спиной. Прекрасная Дама встает рядом. Его восхищает, с каким упорством она каждый раз преодолевает боль. Это влечет его к ней, а вот что тянет ее — помимо стихов, — ему неизвестно. Возможно, каждый раз она подходит, чтобы убить его лично, и каждый раз останавливает сжимающую нож руку в самый последний момент. — Я долго ждал — ты вышла поздно, но в ожиданьи ожил дух, ложился сумрак, но бесслезно я напрягал и взор, и слух, — произносит он без особого желания. Все ждет, когда же, наконец, последует удар, но только вздрагивает, когда ее аккуратная, затянутая в перчатку ладонь ложится ему на плечо. Духовный подъем сменился временным унынием. Куда стремиться, если ты совершенен? Неужели остается лишь умереть — ведь бабочки живут недолго? Кажется, Кризалис заразил его своим образом мыслей. Это не могло не произойти, они столько времени провели в компании друг друга. Вначале Поэт радовался: в новом, враждебном месте, в котором у него не было и не могло быть иной поддержки, кроме доктора, встретить давнего знакомого было приятно. С Кризалисом было легко, и сейчас Поэт ловит себя на мысли, что скучает по этой легкости. Друг появился в его жизни тогда, когда Поэт нуждался в нем больше всего, но вначале он не смог его удержать, а потом — не захотел. Дама, что все еще стоит рядом на том месте, на котором должен стоять он, благодарит Поэта за участие и заинтересованность — его это смешит. Он слегка касается ее перчатки губами, чем вызывает в ее теле непроизвольную дрожь. Другие тоже касались ее — но не так. Поцелуй был частью ритуала, всего лишь формальностью, в которую никто не вкладывал чувств. Но взгляды, которые Поэт при этом бросает, кажутся такими томными и двусмысленными… Дама не выдерживает, брезгливо отдергивает руку и едва сдерживается, чтобы не потереть ее. Он же вновь переводит взгляд на бездну, расстилающуюся под ними, словно моряк, готовящийся броситься в бездонную пучину на зов коварной сирены. Зачем же она пришла? Приходится вслушиваться, чтобы понять, что именно она предлагает: вновь поучаствовать в охоте и проявить себя. Лучшие гончие получают приз за свою настойчивость, и он сможет попросить ее о чем угодно. Но о чем ему просить? О богатстве и власти, которые она предлагает другим? Об убийстве его врагов? Один раз он уже пошел на сделку с ней, но оказалось, что вещи Рубинштейна и информация о его прошлом не вернут Поэту доктора, а умирающие дети рано или поздно привлекут к себе лишнее внимание. Чем еще она может его одарить? Своей дружбой? Она тянется к нему лишь потому, что он для нее — загадка, как и она для него; так пусть же все так и останется. Им больше нечего дать друг другу. Она стоит так близко — от нее пахнет кровью и ладаном. Гибкий стан, элегантность одежд, чужая личина, за которой она прячется, не в силах принять саму себя. Он заглядывает в ее безжалостные глаза, которые не скрыть никакой маской, улыбается полубезумно и… отказывается. Он участвовал в ее охоте не ради какого-то приза и даже не ради утоления своей жестокости. Ее гончие и его герои не сильно-то отличались, разве что ее шавки переставали со временем чувствовать боль, а его — теряли страх. Ему нужна была сила, и он ее получил. Теперь ему нужно понять, что с ней делать. На это нужно время. — Ты и правда хорошо поработал, — замечает она ему в спину, с удивлением ощущая в себе намек на сожаление. Как будто сейчас от нее уходит не презренный бродяга и шарлатан, а мудрец, знающий множество тайн и оберегающий их от чужого взора. — Пожалуй, я все же могу быть тебе полезна. Один раз. Он кивает — и алая нить связи канатом натягивается между ними. Ее не порвать и не перерезать, ее можно лишь смотать и аккуратно вложить лично в руки. Они оба это чувствуют. Придет время, и он воспользуется ее даром. Совсем скоро…***
Поэт прокручивает в руке ампулу: внешний слой слегка потерся и покрылся царапинами. Вещество, спрятанное внутри, наверное, давно уже испортилось, хотя Поэт и старался всегда держать ампулу в холоде. В другой руке лежит зажигалка: гравировка совместными с учениками усилиями стерта окончательно, и теперь ничего не напоминает о ее прежнем хозяине. Прошло слишком много времени. Поэт готов признать, что проиграл. Готов отпустить и перестать искать — для этого тоже нужно быть достаточно сильным. В голове мелькают лица: радушная хозяйка «Райдо», которая превратилась в свирепую гарпию, стоило только пойти против нее, старушка, что приютила у себя, бывший полицейский, который легко позволил влезть в его голову и обвести вокруг пальца. Череда безымянных незнакомцев, с которыми Поэт проводил вечера, ученики, которые показывали неплохие результаты, пока не решили притащить с собой мертвое тело. Что тут говорить, жизнь Поэта была полна приключений. Может, ему стоит покинуть город? Отправиться в теплые страны, познакомиться с иными культурами? Он ведь читал так много книг о приключениях храбрых мальчишек, мечтал попасть на необитаемый остров и доказать природе, что готов ей противостоять. Почему он был так зациклен на этом городе? Почему не хотел смотреть вперед? А ведь он может искать таких же людей, как он. Объединяться с ними для, скажем, захвата страны. Или создания отдельного небольшого государства, в котором были бы установлены только их законы. Столько всего можно сделать, обладая такой властью… Но Поэт все время в воспоминаниях возвращается в лечебницу. Вспоминает так и не оконченный курс терапии, его борьбу с самим собой — или с лечащим врачом, как тогда заявил Вениамин Самуилович. Здесь, в городе, Поэт впервые встретил настоящих чудовищ, которые только носят личины людей. Почему бы не преумножать свое могущество для того, чтобы… сражаться? По-настоящему сражаться с ними? Тот, кто побеждает самого сильного, сам становится самым сильным. В этом действительно есть смысл… Поэт ни на что не надеется, но ампула у него всегда с собой, как и упаковка одноразового шприца (уже — новая, ибо старая полегла в бою). Он не знает, чего ему ждать от такого подарка, но временами он попросту отказывается учиться на собственных ошибках. Этот день не отличается от всех остальных. Поэт прогуливается по городу и замечает вдруг двухэтажное старинное здание в стиле ампир, отличающееся архитектурой от новых, безвкусных построек. Оно, безусловно, стояло здесь и раньше, год за годом, десятилетие за десятилетием, но насладиться его красотой все никак не удавалось — на свете столько прекрасного, что даже вечности не хватит на его созерцание. Розоватое здание, кажущееся нежным в закатной дымке, отделено забором, и Поэт вспоминает, что когда-то в нем должен был открыться музей, но его выкупили в личную собственность. Кто и зачем — непонятно, но в одном из окон теперь горит свет. А перед домом стоит статуя неизвестного скульптора… Волк, скрестившийся хвостом с лисом. Необычная скульптура настолько сильно выбивается из духа времени, в которое, предположительно, был построен величественный дом, что Поэт невольно останавливается, приглядываясь. А затем, недолго думая, перелезает через забор. В голове Поэта нет никакого плана. Он лишь мысленно проговаривает стихи, которые начнет декламировать, стоит ему кого-то увидеть. Собаку, сторожа, неважно. Животные тоже реагируют на его приказы. В большинстве помещений нет освещения, они кажутся заброшенными. Поэт бегло оглядывает обстановку, включив фонарик на телефоне: искусные картины, явно дорогая мебель, вычурные резные элементы декора. Несмотря на слой пыли, все пребывает в нетронутом состоянии: никакого битого стекла или осыпающейся штукатурки, за сохранностью этого здания явно следят. Но дверь, при этом, оставляют открытой. Настолько не боятся воров? Где же сторожевые собаки? Поэт крадется на второй этаж — туда, где увидел свет. Ступеньки, несмотря на старость, не скрипят, скрывая тайну ночного визитера. Впереди — череда высоких двустворчатых дверей. Поэт ожидает увидеть за ними бальные залы и дортуары, но все они, кроме одной, заперты. Свет льется сквозь небольшую щелку, растекаясь по полу лужицей апельсинового сока. Поэт осторожно ступает, следя за ногами: только бы не скрипнула половица! Но и здесь пол в идеальном состоянии, как будто не прошло столько лет с тех пор, как его здесь положили. Издалека слышатся приглушенные голоса. Чем ближе Поэт подходит к заветной двери, тем они громче — пока, наконец, не становятся вполне различимыми. Незваный гость останавливается около двери, прислушиваясь. — …таким образом, пациенты начинали свирепеть и впадать в неистовство. Я не советую использовать этот способ, он слишком ненадежный, — голос тихий, усталый, Поэт бы даже сказал, замученный — таким отвечали пленники Рубинштейна, выныривающие из очередной выматывающей терапии. В нем отсутствуют какие-либо эмоции: человек словно читает по бумажке, не вникая в суть. — Все способы слишком ненадежны! — обладатель второго голоса старается оставаться холодным, но едва ли способен скрыть бушующую в нем ярость. Человек сильно хрипит, и повышение тона явно дается ему нелегко, потому что он вдруг закашливается. Собеседник деликатно делает вид, что ничего не замечает. А может, и правда уже не замечает. — Как скажете. Но я на Вашем месте бы не торопился. — Ты не на моем месте. — Как с Вами сложно, Олег Давидович… Не сдержав любопытства, Поэт заглядывает в щелку. Взгляд его первым делом притягивает широкая спина человека, узнать которого вот так сразу трудно, раз уж Поэт никогда не виделся с ним лично, но невольный шпион все равно догадывается по темным коротко стриженным волосам и военной выправке, что перед ним сам Олег Волков, похитивший доктора у него на глазах. Нашел! Нашел, когда уже и не думал продолжать искать… Поэт прикладывает руку к бешено стучащему сердцу: в последний раз оно так отчаянно отбивало чечетку, когда у него получилось лишить человека жизни, самостоятельно выбрав несчастного в качестве своей добычи. Тогда его переполняло множество чувств: презрение к трусу, который позволил так легко себя прикончить, брезгливость из-за физиологической стороны всего процесса, азарт напополам со страхом, что поймают и лишат всего, чего он с таким трудом достиг. Но сейчас… он не испытывал ничего, кроме бешеного счастья. И это чувство нравится ему гораздо больше. А вот и доктор! Вон он — сидит напротив Волкова, безучастно разглядывая пламя в камине. Его узнать даже тяжелее, чем Волкова, несмотря на то, что к Поэту он сидит лицом. Вениамин Самуилович заметно осунулся, сбросив несколько килограммов. Кожа его во многих местах покрыта кровоподтеками, очков на нем нет. Волосы, как и борода, заметно отросли — вряд ли ему здесь позволяют бриться и стричься. В этом человеке более нет энергии, он не хочет жить, голос у него такой же бесцветный, как и он сам. Поэту неинтересны такие люди, и все же, в лицо доктора он вглядывается жадно, ища прежние, до боли знакомые черты: недюжинную самоуверенность, легкую снисходительность и напускное благодушие, за которым невозможно было разглядеть истинных мыслей… Фигура, обтянутая в черное, шевелится, хватая доктора за грудки. Тот дергается, пытаясь рефлекторно закрыть лицо руками, и щенячья радость, возникшая в душе Поэта, затихает, уступая место более низменным чувствам. Поэт хватается за дверной косяк, думая, что ему делать дальше. Оставить все, как есть, он не может: Волков или его дружки убили мальчика, который принадлежал Поэту. Такое не прощается. Но менее всего Поэт готов простить то, что принадлежащее ему украли прямо у него из-под носа. Животное, носящее фамилию зверя и звериную кличку, не имеет права прикасаться к его доктору и ему угрожать. — То, что с ним происходит, случилось из-за тебя и из-за твоих чертовых экспериментов! — Волков думает, что бросается обвинениями, но на самом деле он раскрывает свои слабости. Поэт старается дышать равномерно и спокойно, вслушиваясь в каждое слово. Неизвестный «он», которого наемник избегает называть в разговоре по имени, — это Разумовский. Где он сейчас? Если Волков окончательно отнимет у Поэта доктора, пусть будет уверен, он будет жить. А вот его дружок — нет. — Хватит ходить вокруг да около! Ничего из предложенного тобой ему не помогает! И только поэтому ты до сих пор жив! — Вам не кажется это забавным противоречием? — несмотря на изможденный вид, доктор позволяет себе улыбку и по привычке тянется к глазам, видимо, намереваясь поправить отсутствующие сейчас очки. Поэт успевает заметить, что на нескольких пальцах доктора не хватает ногтей, но это не так важно. Важно — это улыбка. Вот он, доктор, настоящий. Несломленный. Его доктор. — Обычно за неудачи убивают. Вы же приходите ко мне вновь и вновь, считая, что Вам нужно достаточно меня помучить, чтобы я выдал Вам верный ответ. Но мозг — это орган, который не до конца изучен, потому мои слова — не панацея. Как вы думаете, какой процент пациентов психиатрических лечебниц выходит оттуда совершенно здоровыми? Ноль, Олег Давидович. Знаете, почему? Волков поднимается, раздраженно подхватывая доктора и таща его за собой. Доктор спотыкается, путаясь в своих ногах: он слишком ослаблен, чтобы выдержать такой темп, и виснет на своем тюремщике, чем раздражает его еще больше. Но этим он выигрывает время, позволяя Поэту юркнуть за здоровенный горшок с пальмой, поставленной в коридоре. Пальму эту, к слову, поливали совсем недавно — в нос ударяет запах мокрой земли. Волков проявляет удивительную внимательность и заботу по отношению к этому дому… А значит, и к его хозяину. Вряд ли военный выбрал бы себе старинное здание то ли XVII, то ли XVIII века. — Совершенно здоровых не существует, — бубнит Волков явно давно заученную фразу, таща за собой не сопротивляющегося пленника и заставляя того удерживать в руках здоровенный фонарь: света, помимо каминного, по-видимому, в доме нет, и это значительно облегчает Поэту задачу. В карман бывший наемник демонстративно кладет пистолет, который до этого лежал на столе у него под рукой. Доктор настолько обессилен, что даже не пытается вырвать у своего тюремщика оружие. Для Поэта пистолет — это предупреждение. К сожалению, его слова ничего не смогут сделать против пуль, разве что заставят руку Волкова дернуться в сторону. Стоит ли сейчас так рисковать? Если Волков останется здесь, то нужно дождаться, пока тот заснет, и украсть у него оружие. Если уедет — придется подгадать момент, когда оружие при Волкове не будет, или когда он не успеет его схватить. Темнота на стороне Поэта, если он выкрадет и фонарь тоже, Волков ничего не сможет ему сделать. Но если Поэт убьет Волкова спящим, это будет так… не героически. Волк заслуживает другой битвы. Той, от которой Поэт получит великое наслаждение, ведь только победа, давшаяся большим трудом, по-настоящему пьянит. Поэт тенью следует за наемником и доктором, пытаясь понять, куда они направляются. На Вениамине Самуиловиче даже нет наручников, он идет сам, стараясь сохранять достоинство и хотя бы видимость добровольности. И вновь в этом сером, неприметном человеке Поэт узнает своего доктора. «Забрать, забрать, забрать», — навязчиво стучит в голове, а руки нащупывают в кармане зажигалку в попытке привести мысли в порядок. — Кажется, сегодняшняя наша беседа утомила Вас больше обычного, — подмечает доктор. Голос у него надломанный, сорванный, и он выдавливает из себя слово за словом, не желая идти в тишине со столь пугающим и опасным человеком. — Советую Вам принять пару капель валокордина… — Я не просил меня лечить, — рычит Волков. — Еще рецепт мне выпиши, для полного счастья! — Боюсь, с моим рецептом Вас развернут и отправят в полицию. Поэт не сдерживает смешка и обмирает. Строчки в голове запутываются, а горло пересыхает: после ужасов, рассказанных Громом и явно не приукрашенных, Поэт серьезно относится к силе и навыкам своего противника и не желает вот так сразу вступать в открытое противостояние. Волк останавливается тоже — неужели услышал? Но нет, замирает он всего на долю секунды, кажущуюся такой томительной и бесконечной, а затем вновь тащит доктора вниз. Поэт не может спускаться вместе с ними по лестнице, ведь тогда его если не увидят, то услышат точно, и ему приходится прислушиваться, пытаясь определить, в каком направлении двинутся двое после очередного поворота. Может, доктор увидел его в дверном проеме и теперь пытается голосом подсказать, куда нужно идти? Нет, звучит чересчур самонадеянно — без очков тот наверняка не может ничего разглядеть, к тому же — Поэт усмехается, — вряд ли доктор будет рад его видеть. А он его? Голоса вдалеке то стихают, то набирают силу: доктор явно забалтывает наемника, пребывая в своей стихии. Иногда, когда Рубинштейн шел по коридорам больницы, особенно буйные психи пытались на него напасть, обвиняя его во всех своих бедах — что ж, в чем-то они были правы, — но он забалтывал их до того момента, пока не придут санитары и не вколют лекарство. Волков для него — такой же буйный, на него можно найти управу, вот только нет в этом здании ни верных санитаров, ни медсестер, и рассчитывать приходиться только на себя. — …тогда ты умрешь здесь от голода, потому что никто не узнает, где я тебя спрятал. — Голодная смерть уже не кажется мне таким плохим исходом, Олег Давидович. У каждого разумного существа есть свой предел. Мой почти наступил. — Тем лучше для тебя. Поэт прислушивается к себе, крадясь все ближе к цели. Сейчас он не испытывает ничего, кроме охотничьего азарта. Отобрать свою добычу у другого хищника! И остаться в живых! В чем прелесть сражаться только со слабыми? Ему давно пора было перейти на рыбку покрупнее — на тех, кто лучше него в бою, тех, кто более стойкий по отношению к его гипнозу, ведь только тогда он будет развивать свои способности. Вечное противостояние для увеличения собственного могущества! И больше никто не сможет использовать его шиворот, как помойку. У Волкова бряцают ключи — Поэт подходит ближе, поняв, что наемник увел его доктора в подвал и теперь запирает там. Юноша просчитывает варианты развития дальнейших событий: вырубить Волкова чем-нибудь тяжелым (но ничего тяжелого поблизости не наблюдается), вырубить его силой слов (но у Волкова будут заветные несколько секунд, чтобы выстрелить) или просто-напросто дождаться, пока тот уйдет, и забрать доктора без лишнего шума. В любом случае, доктору и его бывшему пациенту понадобится машина… Поэт вспоминает, что обещала ему Дама, и быстро отправляет ей СМС. На удивление, она отвечает сразу же — холодная леди все же растаяла от его стихов… Это было лишь вопросом времени. Пусть на страницах книги не было настоящего яда, они отравляли ее разум, делая его все более податливым и уступчивым. У Поэта нет сомнений, что у него все получится. Просто не может не получиться. Он так долго к этому шел, что даже успел перегореть, но искра предвкушения от скорой победы вновь загорается в его сердце. Сейчас, когда в здании только он, его враг и его доктор, никто не помешает ему осуществить задуманное. Поступь у Волкова тяжелая, как будто специально топает, чтобы его услышали. Это Поэту кажется странным: разве наемник не должен ходить почти бесшумно, готовый в любой момент напасть на незадачливого противника? Поэт вжимается в стену и почти не дышит, пропуская того вперед, а затем быстро юркает в подвал и спускается вниз, пока не заметили. Странно, здесь горит свет. Значит, он есть и во всем доме, просто Волков предпочитает как можно меньше афишировать свое присутствие в здании. Да и окон в подвале все равно нет, никто не заметит. Подвал как будто специально конструировался для того, чтобы держать в нем пленников: вход в него закрыт решеткой. А за ней — доктор. Устало сползший по стене, безучастно закрывший глаза. Он даже не реагирует на приближение Поэта, хотя слышит его. Наверное, думает, что Волков пришел перепроверить надежность замка. Так, на всякий случай. Поэт присаживается на корточки, разглядывая доктора поближе. Теперь время его не ограничено, и он может разглядеть отдельные подробности. Доктор дышит тяжело, прерывисто. Судя по свисту, что из него исходит, у него есть проблемы с легкими. А может, не с ними, и дело просто в сильной боли, которую доктору приходится испытывать. Вениамин Самуилович хмурит густые брови, лицо его превратилось в маску сильнейшего страдания. Становится ясно, что до этого он лишь храбрился, пытаясь казаться сильнее, чем есть на самом деле. Поэт просовывает руку сквозь решетку, слегка касаясь отёчного лица. Доктор вздрагивает, открывая глаза. И отшатывается. — Ты… ты… Поэт загадочно улыбается, прикладывая палец к губам. Он не дает никаких обещаний, только задумчиво разглядывает замок. Кризалис смог открыть такой с помощью шприца… Вряд ли он обладал какими-то специальными знаниями, просто взял — и сделал. А чем Поэт хуже? Тем более, шприц у него как раз есть. А еще полупустая бутылочка обеззараживающего средства во внутреннем кармане. Все-таки, иногда он пребывал в таких условиях жутчайшей антисанитарии, что невозможно было не задуматься о собственном здоровье. Рубинштейн отползает все дальше. Не хочет его видеть? Боится? Браво, доктор, Вы оказались в беспомощном состоянии перед одним из самых опасных своих пациентов. Наверное, размышляете, что он с Вами сделает, как жестоко поступит? Неужели в Ваших мыслях бывший пациент хуже палача Волкова? Поэт и не замечает, что говорит это вслух. С нотками обиды, которую пытается спрятать за насмешкой. — Ты пришел меня убить? Нужно отдать доктору должное, голос его почти не дрожал. И смотреть он пытался грозно, совсем как тогда, в больнице. От этого его взгляда особенно пугливые пациенты разбегались. А менее пугливые набрасывались, принимая вызов. Однако на Поэта взгляд совершенно не действует: он копается с замком, тихо ругаясь. Забавно, на улицах он слышал так много самой витиеватой брани, но вслух решается перечислить только безобиднейшие слова, услышанные им в раннем детстве. Наверное, еще никто не называл замок «раздавленными кишками» и «говной мамонта». При Рубинштейне точно. — Разве Вы не сказали минутой ранее, что Ваш предел почти наступил? — замечает Поэт, с радостью чувствуя, как поддается замок. Сейчас в своем воображении он открывал не клетку пленника, а сундук сокровищ. — Не все ли равно, от чьей руки умирать? — Это не ответ. Рубинштейн всерьез думает о том, чтобы начать кричать. Тогда Волков прибежит и, что весьма вероятно, убьет непрошенного гостя. У Рубинштейна нет никакого желания переходить из лап одного психа в лапы другого, но он не кричит. Не потому, что лелеет надежду на побег с помощью бывшего пациента, а потому что ему жалко собственных трудов, вложенных в лечение и обучение Поэта. Мозг больного слишком ценен, чтобы позволять ему украсить собой стены чужого дома. — Вы правы. — Поэт улыбается. Когда-то он был пленником, за которым издалека наблюдали врачи. Время от времени грозный Аид спускался в свое царство, чтобы проверить, все ли его рабы остались живы. Теперь Поэт наблюдает за ним через прутья решетки не изнутри, а снаружи. Так хочется насладиться этим моментом, дать Рубинштейну прочувствовать свою власть, но, увы, надо идти. Поэт аккуратно снимает замок, чтобы не вызвать излишнего шума, и распахивает перед доктором решетчатую дверь. — Нет, Вениамин Самуилович, я пришел сюда не для того, чтобы убить Вас. Я пришел показать, на что я стал способен благодаря Вам. Поэт знал, чего хочет. Не иметь привязанностей, не иметь слабостей. Не вмешиваться. Жить своей жизнью. Не пытаться впечатлить кого-то. Но он и не собирается привязываться. Он вполне может сделать доктора своей новой игрушкой. А может встать с ним рядом, как с равным, и двинуться на поиски таких же равных. Доктор не станет его слабостью: Поэт понимает, что у того множество врагов, которые рано или поздно найдут и уничтожат свою цель. Бывший пациент психиатрической больницы вполне живет своей жизнью, но почему бы ее не украсить ненадолго приятным собеседником, который будет весь в его власти? Поэт педантично вытирает иглу обеззараживающим средством — еще ржавчины в ране ему не хватало. Вспоминает о капсуле и понимает: пора. Ему это может и не понадобиться, но подготовить вещество для впрыскивания надо. Можно ли доверять Флегетону? Он ведь не давал никаких гарантий, что это действительно поможет. Вдруг Поэт умрет сразу же после того, как введет себе эту жидкость? Нет никакой информации ни о составе, ни о правильной дозировке. На такой риск стоит идти, только если абсолютно уверен, что иного выхода нет. — Как Вы, доктор? — говорит Поэт самым участливым тоном. — У Вас руки не трясутся? А то мне нужно заполнить шприц раствором, но я не знаю, получится ли. — Отравить меня пытаешься? — отвечает Рубинштейн с долей подозрения и презрения. — Моими же собственными руками? — Не волнуйтесь на этот счет. Это не для Вас, — Поэту кажется, что он слышит какой-то шум, и он резко оборачивается. Позади, по крайней мере, никого нет, но стоит поторопиться. Что, если Волков вернется и начнет тыкать в него своим пистолетом? У Поэта с собой нет ничего, кроме шприца, ножа и зажигалки. Может, не стоило сюда вообще лезть? Можно же было подготовиться, настроить людей, взять здание штурмом. Не подумал, его ошибка. Решил, что доктор может умереть раньше, чем Поэт его спасет. — Поможете мне? Или без очков Вы ничего не видите? — Какие гарантии, что ты говоришь правду? — Никаких гарантий — ни у меня, ни у Вас, — отвечает Поэт, не сразу поняв, что и это сказал вслух. Все, ему стоит больше времени проводить в людском обществе. Начинает прямо сейчас! — Как с Вами сложно, Вениамин Самуилович… — возвращает Поэт доктору его же фразу, и доктор сдается. Ему все еще тяжело двигаться, поэтому он с болезненным присвистом поднимается, привалившись к стене, выхватывает из рук Поэта ампулу и подносит ее к самым глазам, пытаясь разглядеть, что на ней написано. Никаких надписей и опознавательных знаков — почему-то Рубинштейн так и думал. — Откуда это у тебя? Что это? — Ключ к Вашей свободе, — отвечает бывший пациент весьма размыто. — Но если мы не поторопимся, даже он нам не поможет. Намек Рубинштейн понимает, поэтому нехотя помогает Поэту наполнить шприц. Что бы в нем не находилось, хуже уже не будет: доктор и без него чувствует себя так, будто по нему грузовик проехался. И так изо дня в день. Убеждая Волкова сохранить ему жизнь, Рубинштейн не думал о том, что его бытие окажется настолько болезненным и изматывающим. Он и впрямь уже почти отказался от жизни, и тут… Пришел тот, кому он не мог спокойно смотреть в глаза, человек, который должен желать убить его самым жестоким способом. Пациент, которого он запирал в подвале и заставлял проходить через ад, вкалывая экспериментальные лекарства. Доктор не считает себя плохим человеком, но понимает, кем его видят другие. Расплата должна была прийти, рано или поздно. Правда, Рубинштейн не ожидал, что его похитит именно Волков, который, в свою очередь, похитил Разумовского и держит его где-то под землей, называя это лечением… Весь мир сошел с ума. Если так посмотреть, перспектива сбежать вместе с Поэтом уже не кажется такой уж невыносимой. Поэт уходит вперед, чтобы проверить, где находится Волков. Никакой машины у здания не было припарковано изначально, возможно, она стоит где-нибудь во дворах далеко отсюда. Проверить, уехал Волков или нет, таким образом не выйдет. На второй этаж подниматься Поэт не рискует, но выглядывает в окно, пытаясь понять, как лучше идти, чтобы беглецов не было видно. Помощь должна прийти с минуты на минуту, так что стоит выбрать наименее освещенный путь, и Поэт таковой даже находит — вдоль забора, ближе к деревьям. С этим разобрались. На этаже, на первый взгляд, все чисто, и он возвращается назад, закинув руку доктора себе через плечо. Забавно, сцена с больницей повторяется, вот только тогда доктор тащил своего пациента, а не наоборот. Сейчас они по-тихому, аккуратненько уйдут… А потом Поэт вернется и примет бой, подготовившись гораздо лучше. Может, даже возвращаться не нужно будет — за ним самим прибегут, пытаясь вернуть себе доктора обратно. Подачка от Флегетона, добытая таким тяжелым трудом, конечно, пропадет, но отказаться от нее гораздо безопаснее, чем использовать ее по назначению. Увы, мечты о героическом сражении, в которых Поэт представляет себя облаченным в рыцарские латы, оказываются безнадежно испорчены: внезапно на всем этаже включается свет, а Волков, стоящий до этого у выключателя, переграждает путь. Все участники драмы моргают, пытаясь привыкнуть к свету — у Волкова явное преимущество, но он пока не спешит им воспользоваться. Лицо Волкова бесстрастно. Поэт даже назвал бы его красивым из-за суровости и воли, которая на нем проглядывается, если бы противник не направил на него пистолет. Поэт не видит в глазах своего врага жестокости, какая наверняка должна быть у наемников, привыкших похищать и убивать людей. Волков не стреляет сразу: возможно, не хочет привлечь к дому лишнее внимание, а может, не любит убивать без необходимости. — Кто такой? Зачем тебе доктор? Поэт расплывается в улыбке. Глупец решил дать ему слово вместо того, чтобы сразу убить. Чего же он такой нерешительный? Совсем не похож на того человека, каким описывал его Гром. — Я ль виноват, что я поэт тяжелых мук и горькой доли, не по своей же стал я воле — таким уж родился на свет… — Поэт медленно приподнимает руки, пытаясь показать свою безоружность, и закрывает доктора собой. Как хорошо иметь глубокие карманы… — Так знай: зовут меня Поэт! Я знаю силу слов, я знаю слов набат. Они не те, которым рукоплещут… Волков предупреждающе стреляет в картину, висящую на стене — кажется, не очень-то она ему нравится, Поэт для устрашения тоже выбрал бы ее. Еще и звук немного приглушился, значит, есть вероятность, что никто не побежит вызывать полицию из-за странного шума. Доктор пугается шума сильнее, чем Поэт. Ему бы, по-хорошему, спрятаться, сбежать, но он еле двигается, держась за стену. Плохо дело — здоровье не позволит сбежать в одиночку. — Голову мне не морочь, — рычит Волков. Ой суров, ой суров! Воля его не то, что у Грома — она совершенно несгибаемая! Пытаешься его загипнотизировать — и как будто натыкаешься на глухую стену. Чтобы проломить ее, нужно потратить немного времени… А времени-то на это и нет. — Ты следил за мной? Как много ты знаешь?! — Попробуйте меня раскусить, — Поэт обезоруживающе улыбается, настаивая на своей безобидности и подбираясь к Волкову все ближе, одновременно отгораживая его от доктора. — Ведь я… Люблю говорить слова, не совсем подходящие. Вам это может не понравиться. Оплети меня, синева, нитями, тонко звенящими! Выбьете из меня правду, Волков? — в последний момент Поэт набрасывается на Волкова, врезая одной рукой в некогда поврежденную ключицу, а второй — легко отводя временно выведенную из строя руку с пистолетом в сторону и заставляет нажать на спусковой крючок. Пистолет выстреливает, и еще раз, и еще, пока не раздаются холостые щелчки: патроны закончились. Ну и хорошо, так даже лучше. Благодаря Грому Поэт знает все слабые места Олега Волкова, и это, в общем-то, единственный его шанс на победу. Ключица, когда-то задетая пулей — правую руку Волкова сводит. Удар ногой в живот — сгибает пополам так, что разогнуться Волков может только благодаря развитой силе воли и желанию разобраться с нарушителем. Удар в челюсть — так, для проформы. Поэту он не очень нравится, не любит лишнюю кровь и разбивание носов. Ему тоже, конечно, достается, так что он широко расставляет ноги, прикрывая руками голову. Что сделать? Убить? Убить… — Вонзил кинжал убийца нечестивый в грудь Деларю!.. — Поэт выхватывает нож, метя им противнику в шею, но Волков отбивает его руку — нож выскальзывает из обессиленных пальцев, — да еще и ударяет так, что в голове начинает трещать. Поэт пошатывается. Ну… лосяра, мышечной массы в нем побольше будет. Нож теперь легко может перейти в распоряжение наемника, чего Поэту очень не хочется допустить. Ударяет его ногой, чтобы улетел подальше, и переключает все внимание противника на себя. Знает главное правило: не позволяй врагу сбить себя с ног, — но все равно не удерживается, когда Волков набрасывается на него всем весом и валит на пол, а затем начинает планомерно, расчетливо избивать. Не для того, чтобы вырубить сразу, нет — для того, чтобы причинить как можно больше боли и заставить говорить. Только Волков не учел одного: Поэту. На боль. Плевать. — Тут в левый бок… ему кинжал ужасный… злодей вогнал… — выкрикивает Поэт между ударами и смеется, — а Деларю сказал: «Какой прекрасный у вас кинжал!». Да вот беда… сойди с ума… и страшен будешь, как чума!!! Рубинштейн близко не подходит, он только смотрит из своего угла, наблюдая за движением расплывчатых пятен. Прекрасно понимает: шансов на спасение у него нет. Слишком слаб и плохо видит. С Поэтом все кончено, так что лучше не нарываться и не злить тюремщика своим побегом. И все же… доктор медленно пятится в сторону упавшего ножа. Поэт выхватывает из кармана шприц в полной уверенности, что сможет распороть иглой чужую глотку. О, Кризалис, мой друг Кризалис, ты и не такое с иглами проворачивать умел… Волков без труда разгадывает его маневр. Закрывает рукой рот, чтобы больше не пытался загипнотизировать своей сладкой речью, перехватывает шприц и направляет его в сторону Поэта, на свое удивление, не встречая никакого сопротивления. Укол Волков делает уже почти профессионально: раньше постоянно приходилось давать лекарства Серому, когда тот буянил. На секунду бравый боец испытывает ностальгию, глядя на закатывающиеся глаза Поэта. Использованный и уже бесполезный шприц он аккуратно кладет в карман, предварительно вытащив иглу, чтобы потом выбросить: не оставлять же мусор на полу. Нарушитель спокойствия под ним мелко дрожит, а затем затихает. Пожалуй, теперь можно с него, наконец, слезть. Но у Волкова почти не осталось сил… Это небольшая потасовка высосала из него всю энергию. Теперь надо отправить этого невыносимого стихоплета в подвал вместе с доктором и хорошенько допросить. Волков уже начинает подниматься, стараясь сдержать рвущееся наружу старческое кряхтение, как вдруг Поэт, который должен был в этот момент находиться без сознания, хватает его за руку и широко распахивает резко меняющиеся глаза: зрачки полностью поглощают радужку, делая взгляд пугающим, бездонным. — Это было не тебе, волк, — говорит он вдруг искаженным голосом и сжимает пальцы. Казалось бы, несильно, но Волкова пронзает такая боль, что он падает на колени и начинает прерывисто дышать, стараясь удержаться в сознании. Меньше всего он ожидал, что его отпинают в его же собственном доме… Если изначально у Волкова не было планов убивать незваного гостя сразу, то теперь у него попросту не оставалось выбора: что за наркоту тот принял?! Взгляд у Поэта холодный и нечеловеческий. Кажется, ему на все плевать: как бы Волков не ударял его в попытках вырваться, он лишь крепче сжимает пальцы, ничего не чувствуя, и смотрит изучающе, как будто видит противника впервые. — …Все затихает, глохнет. Пустынный тянется вдоль переулка дом, — Поэт сбрасывает Волкова с себя, наблюдая, как тот перекатывается, тяжело дыша, и упрямо поднимается. В руку Поэта вдруг ложится что-то холодное: доктор молча передает ему поднятый с пола нож. Поэт не одаривает неожиданного союзника и взглядом — он отворачивается, все так же жутко и равнодушно глядя на Волкова. Голос его тих, он почти поет: — Вот человек идет… Пырнуть его ножом… Волков замечает, что что-то внутри него откликается на эту песнь смерти. Ноги — что у него, что у доктора — подгибаются и совсем не держат. Этот голос… Он пробирает до костей, захватывает разум, подчиняя своей воле. Еще немного, и Волков просто не сможет сопротивляться. И тогда он принимает единственное верное в данной ситуации решение: бежит. — Враг мой равен. Полноправен. Чей скорей вскипит бокал? — несется Волкову вслед, а он бежит, сильно хромая, к арсеналу, бежит к наушникам, чтобы голос неизвестного сумасшедшего не завораживал, сводя с ума. Проклинает себя за то, что не везде горит свет — черт ногу сломит, — винит себя в том, что был слишком мягок. Надо было убить сразу, а не расшаркиваться! В следующий раз так и поступит. Чарующему голосу сопротивляться все сложнее: лестница, на которую Волков ступает, резко удлиняется, уходя в пустоту, и Олег осознает, что, пока голос звучит, ему не позволят покинуть ее пределов. Чертовы ступеньки, их сейчас слишком много… И даже не получается помогать себе рукой, подтягивая себя вверх за перила — рука отказывается работать, рабочая только левая. Надо будет стрелять — точно промажет. — Настигаю… настигаю… — слышит он все ближе. — Огибаю… — Поэт вырывается вперед, останавливаясь перед Волковым, и безумно усмехается, вытягивая вперед руки. — Обогнал. Волков не осознает, только чувствует, как кубарем катится с лестницы вниз. По одной из ступенек его голова проезжается особенно сильно — и он отключается. Восприятие Поэта в этот момент сильно искажено. Он хватается за перила, глядя на то, как все вокруг плавится, словно шоколадный дворец принца Пондишерри под ярким солнцем Индии. Противник в глазах Поэта уже давно не похож на человека — это огромный страшный монстр, покрытый длинной черной шерстью. Поэт, наконец, чувствует и свои крылья, и свои латы — он может даже их увидеть. Небольшой нож в его руках обращается в копье, которое нужно вонзить прямо чудовищу в сердце. Но сначала… сначала надо насладиться его агонией. Поэт касается своих разбитых губ — ему представляется, что все его лицо превращено в кровавое месиво, хотя на самом деле это не так. Поэт редко смотрелся в зеркала: не то, чтобы он не находил себя привлекательным, просто у его отражения на голове обязательно должна была быть корона, а в руке — череп: он просто обязан был, как и все лучшие актеры, сыграть Гамлета. Но приемная комиссия не обнаружила в нем никаких талантов, и с каждой попыткой поступить он лишь больше замыкался в себе. Поэт нащупывает голову — ну, разумеется, корона тоже на месте. Крылья же его складываются, превращаясь в развевающийся алый плащ. Может, он — Георгий Победоносец? Но где же тогда Змей? Герой отворачивается от поверженного Волка — это неинтересно. Тот лежит, истекая кровью, и уже не может сражаться. Зверь и сам умрет спустя пару мгновений, пусть же проживет еще немного — бился он достойно. Змею негде прятаться: он настолько огромен, что ему некуда девать хвост, и приходится укладывать его на собственные лапы. Большие желтые глаза кажутся больными, потрескавшаяся желтоватая чешуя говорит о старости рептилии, на шее болтаются обрывки цепей, удерживающих Змея в подземелье. Когда-то этот неведомый зверь был монстром, уничтожающим целые поселения, но вскоре был побежден. Герой помнит, что уже сражался с ним, но не смог его убить: вот почему Змей оказался здесь. Надо довести начатое до конца… Чудовище должно умереть! — Много рыцарей храбрых пыталось с чудовищем выйти в бой… все погибли. Но бог нас помиловал: вот наш спаситель… — бормочет герой и замахивается копьем — Змей пытается избежать удара, но слишком тесны для него стены. Он загнан в угол, ему некуда бежать. Из последних сил чудовище замахивается на героя лапами, на которых не достает когтей, но герой уворачивается и с победным кличем вонзает копье твари в брюхо. — И меч мой вонзился весь во чрево чудовища: хлынула черным потоком кровь… Раздается болезненный стон — абсолютно человеческий. Маска Змея осыпается, обнажая лик человека, изо рта которого начинает течь струйка крови. Герой ничего не понимает. Он оборачивается назад — внизу лестницы лежит человек, не волк. И перед ним человек — тоже. Кривится, держась за живот рядом с раной и не позволяя вытащить из нее нож. Не может не сдержать усмешки… — Ну что… победил свое чудовище, Ваня? Доктор обессилено ударяется коленями об пол, не в силах больше стоять. Герой опускается рядом, осторожно придерживая: тускнеет корона, разламываясь пополам и слетая с головы, спадает плащ, тают рыцарские доспехи. Ничего не остается: ни копья, ни чести, только сосущее ощущение пустоты и осознание собственной чудовищности. «Змея, долго Родос ужасавшего, ты поразил, благородный рыцарь; но, богом явяся народу, врагом ты явился нашему ордену: в сердце твоем поселился отныне Змей, ужасней тобою сраженного». Поэт закрывает глаза, поняв вдруг, что не может этого вынести. А доктор ласковыми касаниями проводит по его щекам, стирая соленую влагу. — Поздравляю, мой мальчик… ты теперь здоров. Поэт не понимает, о чем он. Отшатывается, быстро проводя по лицу рукавом, запускает руку в карман, надеясь найти хоть что-то, что может ему помочь, но натыкается лишь на… зажигалку. Пространство вновь искажается: на мгновение Поэт видит дом, окутанный огнем, слышит хриплый шепот: «Сожги все, когда его потеряешь», и это действует на него, как сигнал. Выливается обеззораживающая жидкость, щелкает зажигалка — первыми загораются картины. Будь Поэт в другом состоянии, ему бы было их жалко, как и весь этот идеально отреставрированный старинный домик, но его поглощает страсть разрушения. Он ошибся, он все испортил, он расстался с целью, но все же достиг ее, а затем сам же и уничтожил. Так пусть будет уничтожено и все остальное: весь мир вокруг и он сам. Поэт поднимается по лестнице. Доходит до открытой комнаты, разбрасывает из камина угли. Поднимает стул и ломает его об стену. Берет стул покрепче. Разбивает его об одну из запертых дверей. На все двери сил у него не хватит, но ему все равно. Он бьет и бьет, не осознавая, где он и что происходит. Бьет, пока его не останавливает чья-то рука. — Кажется, вечеринка не задалась, — замечает скрипучий голос. Огненный человек стоит рядом, с любопытством оглядываясь. — Значит, ты все-таки его потерял. Тебе стоило позвать меня раньше, я пропустил все самое интересное! Человек тянет его вниз. Они идут по обваливающейся лестнице, но огонь их не трогает. В этот момент наемник, все еще лежащий внизу лестницы, открывает глаза — и смотрит с ужасом. Горят картины, горит мебель, огонь лениво лижет стены, подбираясь все ближе. Наемник закашливается, выдавая себя — рядом опускается темноволосый мужчина с совершенно невменяемым взглядом. Несмотря на мучительную боль, Волков готов продолжить драться за свою жизнь, вот только соперник его в этом больше не заинтересован. — Нет. Уходи скорей. К восторгам не зови. Любить? Любя, убить — вот красота любви, — бессвязно бормочет он с таким видом, как будто вообще не понимает, к кому он обращается. А затем — уходит. Просто уходит, туда, где неподвижно лежит тело доктора. Это идеальный шанс, чтобы убить безумца! Волков приподнимается, готовясь нанести удар, но вдруг застывает, видя стоящего прямо среди огня человека. Тот пугающе улыбается зубастой пастью и многозначительно поводит пальчиком из стороны в сторону — «нет, нет, нет, животное, не трогай моего друга». «У меня галлюцинации, — думает Волков. — От дыма. Если не уберусь сейчас — скорее всего, задохнусь». А затем: «Надо потушить огонь… Серый меня убьет». Но он понимает, что не сможет. Что единственное, на что он сейчас способен — это ползти к выходу и надеяться, что неизвестный не передумает его отпускать. Тот, кажется, грохнул Рубинштейна. Это-то и хреново: Волков так и не узнал всего, что хотел. Но если так называемый Поэт решил сдохнуть — пожалуйста, на здоровье! Чутье подсказывает Волкову, что если он не уберется сейчас же, то Разумовский, запертый в подвале далеко-далеко отсюда, так и не получит лечения. И помрет от голода, потому что люди, на которых Олег его оставил, узнав о смерти Волкова, точно от него избавятся. Олег ползет — и не замечает звука подъезжающей машины; не замечает любопытных рожиц, прижавшихся снаружи к окнам и пытающихся разглядеть творящееся внутри. Олег ползет — и не слышит, как обожженный мужчина говорит своему спутнику: — Он не умрет… Ты ничего не задел… Спасибо за все, доктор. Теперь мы в расчете. Он ползет — и не понимает, как сильно ему повезло. Повезло остаться в живых.