Сумасшедший День Благодарения...

      Старенький пузатый магнитофон задышал шелестом листвы на ветру, запел далекими, едва различимыми птичьими голосами, когда все люди разместились на ковриках. Кто-то сидел на коленях, кто-то — по-турецки, кто-то вообще лежал на спине, согнув ноги; Сара последовала примеру вторых, верно рассудив, что поза роли не играет. Рядом с магнитофоном по-турецки сидел Дик, ладони прижав к широким коленям. С закрытыми глазами, как и все присутствующие, кроме Сары, он глубоко и спокойно дышал, подавал пример окружающим. Сара бросила взгляд на подругу: та лежала на спине, ноги и руки тянула к погашенным потолочным лампам, будто умирающий под жарким солнцем жук. В приоткрытые окна залетал свежий воздух, но никак не городские шумы — это место было далековато от центра; сквозь местами разрисованные растениями стекла солнце затекало в зал: и чистое, и окрашенное в зеленый — протиснувшееся сквозь листья и стебли изображенных цветов.       — Ты так долго идешь по бескрайнему лесу, что усталость в итоге берет свое, — вдруг заговорил Дик, не подымая век. Его голос вплетался в звуки природы, превращался в надежный ствол дерева, держащего на своих могучих корнях всю поляну; грубоватый, но теплый, приятный для слуха, как для нерешительных, осторожных пальцев — кора. — Прохладный воздух пропитан ароматами лета, трава под босыми ногами покрыта росой, мягка, не таит в себе ни одной колкой соломинки, ни одного коварного камня…       Несколько человек в разных концах зала поднялись, беззвучно зашагали на месте. Одна женщина лет за пятьдесят с неизменно закрытыми глазами начала гладить руками по воздуху — ощупывать воображаемую траву. «Так, это немного пугающе…» — встревожилась Сара. Ее подруга, не меняя позы, попыталась ухватить солнечные лучи, счастливо улыбнулась мертвому бледному потолку.       — …Твоим ногам легко и приятно. Усталость поселилась не в них: тяжелым валуном она давит на сердце, в грудной клетке словно обосновалась вода, тягучая темная жидкость, при каждом шаге всплесками попадающая в горло, тотчас сжимающееся — удушающее — давящее…       Сара в приступе душевной боли закрыла глаза. Слишком хорошо услышанное ложилось на ее ощущения, толкнувшие искать расслабления… освобождения… Неправильные поступки в прошлом — как давно она уже раскаялась, но ничего не может изменить; чувство одиночества, куда б ни направилась, чем бы ни занималась; страх потерять дочь, стать лишней в жизни бывшего мужа… Ей не хотелось открывать глаза, чтоб не столкнуться вновь с реальностью, в которой она столь отчетливо чужая…       — …Ты слышишь? — словно напрямую к ней обратился лишившийся владельца голос. Щелкнула кнопка магнитофона, и звуки леса подменились такими же, но с нарастающим журчанием воды. — Поблизости ручей. Кристальная вода бежит по гладким, сточенным ею камням, меж травяных бережков, под, над и вокруг лежащей поперек корягой. Присядь возле него, окуни в журчанье руки. Ручей неглубокий, до каменного дна с легкостью достает кисть, едва мокнет запястье. Течение быстрое, поверхность ручья сверкает на солнце, слепит и клонит ко сну…       И действительно, Сара усилием подавила зевок. Под ресницами понемногу собиралась влага; хотелось заснуть прямо здесь — у бесконечно бегущего ручья, на ковре из пахнущей летом мягчайшей травы…       — …Ты чувствуешь, как утопленное в тяжести сердце притягивает тебя к земле? Как заставляет остановиться, лечь без сил на траву и заснуть?..       «Да…» — беззвучно шевельнула губами Сара.       — …Не поддавайся сонливости, — к ее удивлению, запретил маяк-голос. Сара потрясла головой, вот только это мало помогло: журчание, шелест травы, дуновение ветра утягивали ее в сон. — Сопротивляйся. Это усталость в твоем сердце цепляется за любой повод оборвать твой путь. Это боль, неуверенность, страхи приковывают тебя к комфорту и топят в его сонном мареве. Вспомни, для чего был начат твой путь? Куда ты идешь? К чему ты стремишься?..       «К семье… — тихо всхлипнув, подумала Сара. — Я хочу снова иметь семью… Я хочу быть любимой и нужной, хочу делиться всем, что люблю, с другими людьми — с мужем и дочкой, с друзьями… Но супруга у меня больше нет, отношения ни с кем не складываются, дочь растет, у нее теперь своя жизнь, ей больше не нужно мое постоянное присутствие, как в детстве… А друзья так счастливы в своих романтических и семейных отношениях, что порой невыносимо больно быть рядом с ними, хоть я их и люблю…»       — …Сложи ладони вместе — поднеси руки к груди… — продиктовал заботливый, проницательный голос, и Сара подчинилась, совершенно не думая о том, как может выглядеть со стороны. — …Сквозь грудную клетку к твоим пальцам потянулась вода. Темная, плотная, волнующаяся из-за собственной беспокойной сущности, она скоро наполнила твои ладони. Перенеси ее в ручей, протяни руки к его чистым водам, позволь омыть их…       Со слезами, зажатыми ресницами, Сара опустила «лодочку» к воде перед собой.       — …Быстрое течение несет вдаль темные вихри, очищает твою кожу, напитывает ее свежестью воды, травы и ветра… Но сердцу по-прежнему тяжко, хоть теперь темной воды и осталось там на одну горсть меньше. Поднося руки к груди на этот раз, думай о том, что вода из себя представляет. Вспоминай, отчего она проникла в тебя. Почему все еще в тебе плещется…       Ведомая как будто бы искренне заботливым, неравнодушным голосом, Сара набирала ладони печали, разочарований, тоски — и отправляла их вниз по ручью.       …Горячие малознакомые губы, шептавшие комплименты в исцелованную ими шею, спускающиеся к обнаженной груди, — «Прочь… Все люди совершают ошибки… Я — уже совсем другой человек…»       …Закрытая дверь в комнату дочери, не открывающаяся на стук, лишь отвечающая ее голосом через непрошибаемую древесину, — «Скрывается из вида, уносимая течением за считанные секунды… Дети вырастают, с года им нужно больше личного пространства, но это не значит, что они меньше любят своих матерей…»       …Боль на лице бывшего мужа, когда выпалила в пылу ссоры про совершенные измены, когда хотела сделать ему так же больно, как он — отсутствием дома, извечной занятостью, эмоциональной отстраненностью!.. И ведь сделала… разбила лучшего, ближайшего своего друга на куски… — «Но я раскрыла правду, вместе мы закончили ставший лживым брак, поддерживаем и любим друг друга до сих пор, а на лице его теперь только улыбка, только солнце в глазах, а не боль. Он давно меня простил, так почему я не могу для себя сделать то же?..» Вину — в ручей. Обиду за чувства супруга — вниз по течению. Ненависть к той, что ранила его, — вон из этого леса, за горизонт…       Несмотря на постоянство исторгаемых магнитофоном звуков леса, Саре начало отчетливо казаться, что над ее ручьем пошел бесшумный дождь. Капли действительно оставляли дорожки на ее лице, падали на подносимые к груди ладони и разбивались на мелкие брызги… Руки замерли — между сердцем и ручьем — пустые. Сара не чувствовала легкость, на месте темной воды теперь раздувалась, как рыба-шар, опустошенность, раздвигала ребра, толкала слезы наверх. Зал пронзил высокий рыдающий крик: Сара вздрогнула в ужасе, на секунду допустив, что это ее боль захватила все тело, начала самовольно им повелевать! — но едва раскрыла глаза, поняла, что ошиблась. Слева, через два коврика от нее, молодая, истощенная на вид женщина вскрикивала, перечеркнув руками грудь — до синяков стискивая собственные плечи. Она сидела на коленях, наклонившись вперед, болезненно изогнув спину и крупно дрожа. Ее соседка справа захватила безутешную подругу в объятия, зашептала что-то ободряющее, стала гладить по курчавым волосам. Сара еще не разобралась в увиденном, а последовало новое удивление, к счастью, совсем незначительное: руки Шерон замкнулись нежным кольцом вокруг ее тела, щека прижалась к щеке.       — Ты чего?..       — Не пугайся: тут так принято, — грустно ответила Саре она, — обнимать того, кто плачет.       — Я разве плачу?.. — совершенно сбитая с толку, Сара вытерла запястьями лицо. — Господи, что же с ней произошло, что она так кричит…       — Я слышала, у нее погибла дочь в автокатастрофе…       Пока слезы вновь не набежали на глаза и не размыли зал, Сара взглянула на руки потерявшей ребенка матери — на левой пестрели внушительные шрамы. Быть может, она сама в тот раз была за рулем…       Испуганная чужим горем, Сара посмотрела на Дика: «Он что, не собирается вмешаться, помочь бедняжке, успокоить?!..» Он молчал, не сводил с нее печальнейших глаз, тогда как на губах не остывала теплая полуулыбка. Он глядел на затихающую постепенно — теряющую силы рыдать — женщину, как отец на ребенка, убивающегося из-за совершенной по глупости, невнимательности ужасной ошибки: с безмерным пониманием, безусловным принятием, позволением выражать свою боль — и так ее пережить. Сара озиралась: кажется, лишь она чувствовала себя неловко. Другие наблюдали за плачущей так же, как и Дик, некоторые — роняя слезы то ли по себе, то ли по таки затихнувшей женщине. Последняя, наконец, выпрямилась, поблагодарила без слов, одними кивками да всхлипами, обнимавшую ее подругу, та поправила ее длинную челку, убрала с мокрого, покрасневшего, чуть опухшего лица, и вернулась на свой коврик. Только тогда Дик опять сомкнул веки, и все повторили за ним. Сара встревоженно оглядывалась, не особо вслушиваясь в зазвучавший голос Дика:       — Ты опускаешь взгляд на ручей: его воды, как и раньше, чисты. Ничто не напоминает о той боли, о тех страхах, о тех мыслях, о тех воспоминаниях, которые были смыты с твоих ладоней сегодня. Ты набираешь ладони в последний раз, но уже — воды из ручья, прохладной, бодрящей. Испей ее, утопи сердце в ее свежести: она хранит соки трав, яркость солнечного света, стойкость камней, ею омытых…       Будто под гипнозом, сидящие-лежащие-стоящие на ковриках поднесли ладошки воздуха к губам. Кто сделал символический глоток, кто — много, словно страдая от жажды, кто — после плеснул воображаемую воду в лицо, протер глаза ею. Сара не стала делать ничего. Ей хотелось встать и уйти, но подобным поступком она побоялась задеть впервые за все время улыбнувшуюся раздавленную утратой мать: вдруг решит, что это из-за ее рыданий Сара, как форменная стерва, решила удалиться вон… Да и по тону Дика было понятно, что это конец.       — …Ты чувствуешь прохладу и свежесть в груди? Вдохни поглубже чистый воздух. Твой лист эмоций снова бел, и лишь тебе решать, что оставит на нем свой след. Испивая свежевыжатый сок, рисуй на бумаге его вкус — теми цветами и узорами, которые приходят на ум. Встречая приятных людей, оставляй на листе опечатки их характеров, поступков и слов — так, как ты ощущаешь их личности. Сохраняй только светлое, яркое, теплое, чтобы, перед сном осмотрев свой мысленный лист, испытать удовлетворение и счастье от получившейся за сегодня картины. Вставай, — мягким мановением обеих рук пригласил Дик слушателей присоединиться к нему, поднимающемуся с закрытыми глазами, — осторожно переступи через ручей и с новыми силами продолжай намеченный путь. Впереди еще так много чудесных пейзажей, — кажется, с искренним счастьем, таким странным и непонятным для Сары, улыбнулся Дик и только сейчас поднял веки.       Стояли все, кроме Сары. Улыбались все, но не она. Выпавшая из колеи. Опять чужая… Дик подошел к ранее рыдавшей, спросил, можно ли взять ее за руки, — она сама протянула ладони. Точно старые друзья, пережившие все взлеты и падения вместе, они держались друг за друга и общались: о ее самочувствии, о ее впечатлениях, о ее ручье и лесе.       — Ну как? — с горящими глазами спросила Шерон, дернув внимание Сары на себя. — Ты почувствовала легкость? Как будто все тревоги растворились, весь негатив ушел!       — Эм… Да. Да, конечно, — солгала Сара и поднялась, чтобы свернуть в рулон коврик. Взгляд со стороны надавил пульсацией на висок: Дик обнял на прощание собеседницу, явно намеревающийся теперь заговорить с Сарой. Та хотела схватить подругу под руку и под предлогом важного разговора уволочь ее из зала вон, самой уйти отсюда как можно скорее, вот только не успела:       — Я в дамскую комнату, подожди меня — я мигом! — и она, прыгая через коврики, как антилопа, унеслась за поворот, а Сара осталась с двумя ковровыми рулонами под мышками.       — Здесь не принято врать, — без капли укора или осуждения заявил Дик, подходя. — От правды человек получит больше.       — У Вас, конечно, замечательные тут правила, но мне их знать не нужно: уж извините, но я сюда не вернусь, — поморщилась Сара, избегая смотреть наистраннейшему человеку в ее жизни в глаза.       — Почему? — улыбчиво поинтересовался он.       — Потому что для меня это дико: крики, слезы, воображаемые прогулки. Я лучше это время проведу на диване за любимым фильмом с ведерком мороженого и столовой ложкой.       — Такое времяпрепровождение помогает отвлечься, — кивнул Дик, хотя вопрос здесь как будто был уместнее.       — Именно.       — Но отвлечение — это игнорирование проблем. Если ребенку чудится монстр в гардеробе, ребенок накрывается одеялом с головой, чтобы не видеть его. Чувствует дите себя лучше? Да, наверное. Но разве узнать о том, что в гардеробе — только одежда, не лучшее решение из возможных? Не игнорировать проблему, а решать ее.       — И как питье воды из ручья понарошку решает проблемы? — раздраженно покачала головой Сара, взглянув-таки Дику в глаза. Слишком спокойными они были, слишком добрыми, слишком лучистыми: «У нормальных людей не такие глаза. У нормальных людей они холодны и каменны либо встревоженны и напряжены…» — У той женщины, кажется, дочь погибла: какое решение может быть у такой чудовищной беды? Дурите людям головы…       — Решение проблемы — пережить утрату, — не оскорбившись ни на грамм, ответил Дик. — Для того, чтобы идти дальше, нужно произошедшее принять. А чтобы принять, его надо прочувствовать — и обязательно выразить эмоции, не дать им разорвать тебя изнутри. Именно это Хелен и сделала: выпустила эмоции наружу. Прожила их — и пережила. И будет делать это до тех пор, пока не станет легче, пока все не отболит. Как Вы себя чувствуете?       — Отвратительно.       — Вы плакали, — по размазанной туши понял он, о которой Сара совсем позабыла. «Ну вот, теперь еще и выгляжу как посмешище. Чертово место…»       — Как наблюдательно.       — Слезы — это хорошо. Значит, Вы смогли зачерпнуть свою боль. Удалось смыть ее с рук? Сколько осталось у сердца?       — Ничего не осталось у сердца. Там пусто, давит, и мне дико неприятно, даже больше, чем от этой попытки втереться ко мне в доверие и докопаться до слабых точек!       — Вы злитесь, — шире улыбнулся Дик.       — Вы издеваетесь? Так и будете говорить все, что видите?       — …Вы избавились от некоторых эмоций, но не от злости. На кого Вы злитесь?       — На Вас, разумеется.        «…и на Шерон за то, что пропадает так долго в самый ненужный момент…»       — А еще на кого?       — Ой, отстаньте, хватит, сколько можно. На меня эти штуки не действуют.       Сара обошла нежелательного собеседника; в дверном проеме как раз появилась Шерон — и получила назад свой коврик в довольно грубом толчке.       — Что произошло?..       Но Сара ей не ответила. В спину прилетел от Дика вопрос:       — Вы ходили к психотерапевту? — громко, отчетливо, словно чтобы унизить перед другими, которых, вообще-то, здесь не было, успели уже разбрестись по коридору.       Сара проигнорировала, не повернула головы. Она механически шагала по коридору к лифту, Шерон бежала за ней. Кнопка вызова кабины чуть не сломала Саре ноготь. Лифт поднимался нехотя, нервируя, раздражая, зля еще больше. «Вы ходили к психотерапевту?» — «Вот гад. Притворяется Иисусом, Буддой, черт знает кем, а на деле… «К психотерапевту»… К психотерапевту?..» — Шкварчание брошенной в раскаленной масло мысли вдруг затихло. Сара отчетливо вспомнила похожий на офисный кабинет, женщину в брючном костюме… Двери лифта разъехались, Шерон зашла, но Сара разбито выдохнула в кабину наэлектризованный воздух.       — Едь без меня, я… скоро…       Сжимая коврик будто тяжеленный крест, она обреченно поплелась обратно в зал. Дик сматывал провод магнитофона в кольцо, вопросительно взглянул на Сару, не разогнувшись.       — Ходила… — сквозь сведенные от задетой гордости зубы выдавила она, и только тогда внимательно смотрящий на нее Дик выпрямился. — Она сказала, что я не готова работать, что не даю себе погрузиться в сессию, что леплю из окружающих врагов, потому что… не доверяю себе…       — Злитесь на себя? — с сочувствием спросил Дик. Сара потупила взор, плотно сжала губы. Покивала пару раз. — Поймите, это, — обвел он рукой пустой зал, — не какая-то мистическая практика, это психология в чистом виде. Психологический тренинг, но без круга из стульев. Мы не только «воображаемую воду из ручья пьем», — усмехнулся Дик, — это лишь одна разновидность занятий. Никакой мистики, никаких астральных тел. На следующей встрече мы будем рисовать пальчиковыми красками на белых масках, олицетворяющих наши лица, — это арт-терапия, очень интересно, увлекательно. В среду, в семь вечера. Приходите.       Пятясь к открытой двери, Сара пожала плечами.       — Я подумаю… Звучит и правда интересно…