Until It Hurts

Из дневника, 16 ноября 2013 г. Дорогой дневник, я собираюсь уничтожать каждую запись, начинающуюся с этой фразы. Ибо никто не должен знать об этой убогой стадии моей жизни, когда я решила выплеснуть переживания на безжизненные бумажные листы. «Выплеснуть переживания...» Перед кем я выпендриваюсь?! В моей голове образовалась свалка даже похуже той, на которой живёт Дазай. Либо систематизация мыслей через записи, либо рано или поздно я окажусь перед кабинетом психотерапевта. Так мне предрёк Кобаяси, излишне озабоченный моими регулярными эпизодами напряжённого молчания. Или тем, что в одном таком эпизоде я чуть не придушила беглого хорька Сакагучи, которого нужно было доставить в порт живым. Конечно, Тэцуя скорее беспокоился о проваленном задании и разочаровании босса, чем о моём рассудке. Но при всем его возведении Мори в ранг нерушимого образца для подражания, это осталось между нами. И вот я в полном одиночестве, не считая кучкующихся на крыше офиса ворон, развиваю свой слог с надеждой, что какой-нибудь отчаянный снайпер даст мне уважительную причину оторваться от обещанной напарнику «работы над самоконтролем». Последний раз я занималась подобным в восемь лет. То была не однотонная потрёпанная тетрадь, а красивый розовый блокнот с блестящей надписью «Дневник Принцессы» и маленьким ключиком от него. Ой, да ладно, мне было восемь! И записи там были соответствующие: о желании стать русалкой, о желании стать пиратом, о сбежавшем хомячке (он пал бесславной хомячьей смертью, но мама решила не травмировать мою детскую психику, ха-ха), о желании иметь своего дракона, и самое позорное – невзаимная влюблённость в шестиклассника. Я уже говорила, что вселенная избрала меня главным объектом своих насмешек? Мне двадцать, у меня в руках дневник мафиозной принцессы. Единственное взаимодействие с большими водными пространствами, от которого меня не воротит, – это наблюдение за ними со стороны. Моя психика похожа на разворошённый пазл с парочкой безвозвратно утерянных кусочков. Один дракон регулярно имеет меня, а любовь к парням постарше аукнулась обручальным кольцом, стоимость которого может обеспечить пару-тройку лет безбедного существования. Какой мужчина вообще дарит кольцо после того, как на предложение выйти за него замуж девушка отвечает «Нет»?! Мы застряли в пробке где-то на центральном проспекте. Речь Ринтаро, произносимая с несвойственной ему суетливостью, перемешивалась с пронзительными сигналами автомобилей и криками людей из-за произошедшей в двухстах метрах от нас аварии. Но мозг сумел запомнить каждое слово, вплоть до интонации. «...Я обязан был бы встать на колени, прости мне несоблюдение этой прелестной формальности. И кольцо, мы найдём лучшее кольцо, Окаминоко, единственное в своём экземпляре, достойное тебя и никого более. Моё имя, мой банковский счёт, статус – я с превеликим удовольствием разделю всё это с тобой. Вижу огонёк сомнения насчёт здравости моего рассудка в твоих бездонных глазах. Но не сомневайся, я предлагаю это, находясь в состоянии исключительной чистоты мыслей, прекраснейшая госпожа...» Он не слышал того, что слышала я. Не слышал детского плача и надрывных просьб о помощи от мужчины, чья жена умирала посреди дороги. Не знал, что скорая не успевает доехать вовремя. Не ощущал чужой вытекающей жизни. Но без вопросов пошёл за мной, когда я попросила. Определённо неохотно, на поводу мольбы и переживания, слишком явно излучаемых мной. Ринтаро сумел стабилизировать женщину до приезда скорой. Она будет в порядке, я узнавала. «Ты спасла её, не я», – беспристрастно заметил, когда мы поспешно удалились с места происшествия. Впервые за долгое время Ринтаро вернулся к оказанию медицинской помощи, и это тронуло что-то в нём. Что-то, оставшееся неозвученным и спрятанным в одном из архивов его памяти. А может и вовсе утилизированным. До дома добирались пешком и в молчании. Это было громкое молчание. Долгая ночь. Лифт и поспешно нажатая мной кнопка «Стоп». «Нет», – выпалила я и ещё три Эцуко, отражавшиеся в гладкой поверхности зеркал. Ринтаро не требовал объяснений. Сказал, что я не обязана называть причин, но я хотела. Хотела сказать, что фамилия Мори кажется мне ответственностью, переменой, к которой я не готова. Эцуко Кавамура спасла случайную незнакомку, потому что не хотела, чтобы кто-то ещё лишился матери и шанса расти в счастливой семье, даже если ничего не знала об этих людях. Эцуко Мори (звучит до безобразия складно), в моём представлении, так не поступила бы. Не потому, что была бы бессердечной сукой. Просто жена босса мафии не должна подвергать его риску подобной глупой выходкой, осознавая возможные последствия. И она точно не тряслась бы в панике из-за всплывших рандомными флэшбэками травматичных воспоминаний. Мы потрахались прямо в лифте. Секс вообще неплохой способ коммуникации, если правильно им пользоваться. Главное не злоупотреблять, заменяя им разговоры. Как оказалось, когда секс (начиная от перепихона в офисе и заканчивая продолжительным половым актом в спальне) является превалирующим видом взаимодействия двух людей, становится очень... пусто, что ли. Поверхностно. Словно отношения обесцениваются. Ведь изначально нас сблизило не половое влечение. А потом Ринтаро вручил мне это дурацкое кольцо с насыщенным красным камнем. Сначала я подумала на рубин, пока не вспомнила про каплю красного бриллианта, присланного в подарок новыми индийскими партнёрами Мори с недавно открытых шахт. Цена за эту разновидность алмаза, упомянутая Чуей, в очередной раз сводила всё к одному простому выводу: Ринтаро – псих! Он сказал, что не отказывается от своих слов, что предложение не ограничено во времени, и я могу поменять решение в любой момент. Как у него всё было просто! Только у меня в жизни всё перестало быть просто. А было ли когда-нибудь? Или оттолкнув Широ – последнее связующее звено с миром без эсперов, мафии и смерти во всех проявлениях – я хлебнула той реальности, от глубины которой меня с нарочитой бережностью удерживали объятия Ринтаро? Мне хочется завыть от бессилия. Я скучаю по маме... ••• Из дневника, 29 ноября 2013 г. Дорогой дневник, мне кажется, я схожу с ума. Не метафорично страдаю, а вполне реально теряю связь с реальностью. Это непредвиденно страшно. В голове постоянно всплывают странные картинки. Разные люди, разные места как вспышки проносятся перед глазами. Обычно в моменты сильного напряжения или слабости. Хуже становится от попыток найти связь в этом хаосе воспоминаний, их содержание размывается, когда эпизоды проходят. Почему воспоминаний? Не знаю, но когда я их вижу, я чувствую себя собой и не собой одновременно. Словно я проживала всё это, но не в своём теле. Неизменным оставалось только присутствие волка. Единственное разумное объяснение – то, что я вижу, когда-то видели предыдущие носители способности. И, кажется, их было даже больше, чем я думала. Жаль, что отец не сильно распространялся о подобной побочной особенности. Он почти не рассказывал о семейной способности, ограничивался общими сведениями и не углублялся в историю, намеренно избегал этой темы. Может папа и не планировал отдавать мне волка, вот только теперь мне приходится самостоятельно разбираться с последствиями его молчания. И с вытекающей из этого злостью. Странности в моём поведении заметил разве что Дазай. Но он не лез, следуя принципу: «Если у ближнего твоего едет крыша, отойди подальше, чтобы тебя не задело». Разумный подход. Я всё равно не привыкла делиться проблемами. Уж точно не с Дазаем, взращивающим вокруг себя тяжёлую ауру и мрачную репутацию. Ненавижу то, что Дазай утопает в преступном мире, как уживается в нём! Ненавижу то, что ничего не могу с этим сделать! Меня отвлекают поездки на мотоциклах с Альбатросом, тренировки с Айсменом, беседы с Пианистом. И Липпман, с Липпманом легко и... Я злюсь на Ринтаро! Я хочу рассказать всё Ринтаро! Но Ринтаро нет, есть Мори Огай, постоянно занятый босс мафии. Занятый настолько, что роль «возлюбленного» он отыгрывает вполсилы. Образ Мори соткан из фальши, необходимой и защитной, но с каких пор он защищается от меня? Обида, злость и головная боль – вот всё, что я есть сейчас. ••• Из дневника, 12 декабря 2013 г. Дорогой дневник, пока Док пытается приблизиться к Богу, он уже стал святым в моих глазах. Головные боли участились. В какой-то момент начало казаться, что они и не прекращаются вовсе. Я перепробовала все виды обезболивающих, но лекарства в допустимых количествах едва ли имели эффект. Нормальные люди в таких случаях обращаются к врачу. Пришлось прислушаться к логическим доводам ноющего разума. Под больничное крыло выделялось два этажа, находящиеся в полноправной власти моего друга. Заходила я туда исключительно для сдачи крови, которая шла на переливание нуждающимся сотрудникам. Донорство вообще была частой и поощряемой практикой в мафии, но конкретно моя кровь заполняла наибольшее количество пакетов. Док воспринимал это как жертвоприношение во благо науки и регулярно проводил строго засекреченные тесты, хотя мои лейкоциты теряли все регенерирующие свойства, как только покидали тело. Не носить вакцине от рака моего имени. Одно открытие Док всё же смог провернуть, и нахимичил концентрированные обезболивающие, подходящие моему всё более невосприимчивому к обычным медикаментам организму. Теперь я могу спать. ••• Из дневника, 17 января 2014 г. Дорогой дневник, эти слова никогда не будут написаны. Я произношу их у себя в голове, здесь нет ни бумаги, ни ручки. А если бы и были, руки всё равно меня не слушаются. Я ничего не вижу – глаза застилает тёмная размытая пелена; ничего не слышу – словно оказалась в вакууме; не могу говорить – слова застревают в горле, стоит открыть рот. Только судорожно хватаю глотки воздуха, ведь дышать я тоже не могу. Могу только вести этот безмолвный монолог в попытке успокоиться. Выработанная привычка придавать мыслям осознанную форму сейчас мой единственный спасательный круг в приступе неконтролируемой паники. Кажется, всё тело дрожит. Я уже не доверяю своим ощущениям. Сердце ударяется о грудную клетку как перепуганная птица, беспощадно ломающая крылья в попытке освободиться. До боли в рёбрах. Чувствую себя совсем маленькой в просторном помещении. С открытыми глазами оно таким не кажется. Удушающая сырость пропитывает воздух, черные пятна плесени скопились в углах, стены угнетающего красновато-коричневого оттенка – всё составляющие пыточного подвала для оказания нужного психологического эффекта. Словно самого факта того, что тебя приковали к стене толстыми цепями, недостаточно. Всё же открываю глаза, заранее зная, что увижу. Кровь. Много крови. Она не исчезла за то время, что я успокаивалась, сжавшись в комок на полу. Даже не подсохла. Наоборот, продолжала вытекать из бездыханного тела мелкими струями, расширяя образовавшуюся лужу. Продолжала капать с моего лица, мышцы которого одеревенели. Кровь пропитала волосы и одежду, забилась под ногти. Ощущаю её отчётливый вкус во рту. Одним движением зачёсываю чёлку назад, как это постоянно делает Ринтаро. Пальцами чувствую сухие, слипшиеся пряди. Теперь мои волосы не просто рыжие, а кроваво-медные. Приступ паники словно по щелчку сменяется апатией. Тело устало обмякает, словно после длительной силовой тренировки. Тупо рассматриваю сваленные в кучу внутренности. Сложно сказать, какие именно. Тот тёмный сгусток должно быть печень. Могу различить кусочки лёгкого – их немного, большая часть органа всё ещё в теле. Желтовато-розовая кишка лентой протянулась от мертвеца до пола. Кроме крови на полу пузырится что-то белое и растекается что-то зеленоватое. Какой всё-таки разноцветный у людей внутренний мир. С жидким шлепком кишка выпала полностью – эта пятиметровая штука действительно помещается в животе? С усилием поднимаю веки, слипшиеся от крови и слёз. Мужчина, прикованный к стене с распростёртыми руками, выглядел совсем мирно. Перед смертью он не кричал, не мог: я вскрыла его от самого горла. Рваная рана опускалась до паха. Пропитавшиеся кровью брюки облепили тощие ноги, едва достававшие пола. Я не хотела этого. Он не вышел бы отсюда живым, определённо. Но потрошить я точно никого не планировала. Убивала ли я? Да, и много. Просто убивала, а не медленно раздирала грудную клетку, оставляя жертву дергаться в предсмертной агонии. Я не мучитель. Кровь через рот, выпученные глаза, захлёбывающиеся хрипы – это не про меня. Было не про меня. Ощущение руки в живой плоти и запах чистого животного страха окатили меня волной силы, побуждающей вскрыть ещё с десяток тел, а это вообще нелегко. Слои кожи, кости, мышцы – кирпичную стену крошить почти так же сложно. Я бы смогла. Знаю, что смогла бы. И все владельцы волка до меня чувствовали это. Сила возрастает с каждой напрямую отнятой жизнью. В глубине памяти, которую хранит способность, жестокие расправы занимают отдельное место. Вкус крови в глотке, утоляющий сверхъестественную жажду, разбудил накопленные предками инстинкты. И знание: каждый новый владелец зверя был сильнее предыдущего – и безжалостнее. Затылок загудел – это я хорошенько приложилась головой о стену. Когда чужое сердце наконец остановилось, тогда всё и началось: дезориентация, неспособность удержаться на ногах, нехватка воздуха. Я живу с врачом достаточно, чтобы распознать паническую атаку. Может осознанность и облегчила мне выход из этого состояния. Мне страшно от того, насколько мне было страшно. Не от убийства. От наслаждения, наступившего после. Будто я долго голодала, а теперь сытно объелась – отсюда и силы проснулись. И вот я в тёмном переулке с сердцем в руках, и дождь катиться по моему лицу. Дождь с железным, солоноватым привкусом. Через секунду я на набережной, а рядом валяется голова Исикамы. Чёрт, дыхание опять перехватывает. Несмотря на все красивые сказки, звери имеют гораздо меньший спектр эмоций, чем человек. Не испытывают угрызений совести, сожаления, душевной боли. Иногда мне бы тоже так хотелось. Без боли. Может, если слегка ослабить цепь, на которой я всё время держала волка... Делаю глубокий вдох и выдох. Не чувствуя себя собой, встаю с пола, спокойно подхожу к раковине для мытья инструментов. Слишком легко и безразлично заглядываю в треснутое, мутное зеркало, неизвестно для чего тут висевшее. Глаза кажутся золотистыми. Они не горят, но выглядят, словно золотые ободки затопили всю радужку, не оставив мягкого фисташкового цвета. Давай покажем им нашу силу. В мой монолог врывается второй голос, одновременно женский и мужской, низкий и звенящий, мягкий и рычащий. Нет, я справлюсь сама! Звон разбитого зеркала. Боязливо натыкаюсь в отражении осколка на злые, но зелёные глаза. Я буду долго смывать с себя эту кровь. ••• Из дневника, 28 января 2014 г. Дорогой дневник, чтобы не превратиться в Кобаяси, повсюду таскающего с собой ежедневник, мне приходится обращаться к тебе в заметках телефона. В любом случае, почти все страницы из блокнота вырываются с последним написанным словом и сжигаются. Отчасти, я и веду записи, чтобы в конце расслабиться от вида тлеющей бумаги. Телефон сжигать будет неудобно, но можно швырнуть во что-нибудь. Или кого-нибудь. Ринтаро, например. Зима в этом году тёплая и мокрая. Небо почти не меняет своего унылого серого оттенка. Дазай подхватил пневмонию, почти безвылазно сидя в своём ящике. Счастливый Чуя активно пользуется выпавшей возможностью, точнее невозможностью Осаму спорить из-за постоянных приступов кашля. Ничего, оклемается, страдает братец больше напоказ, чем от болезни. Медленно, но верно у меня появляется репутация той, с кем лучше не оставаться наедине за закрытыми дверями. Мафия мафией, а сплетников везде хватает. Плевать. Ринтаро – хороший босс, его уважают и боятся. Мне достаточно страха. Мне недостаточно Ринтаро. – Приветствую, госпожа Эцуко. Хиротсу вышел из парадных дверей штаба, спустился и присел на скамейку рядом с ней. Ещё в конце осени Эцуко просто из вредности пожаловалась, что у входа кроме ступенек даже присесть негде. На следующий день тут появилась одна единственная скамейка, где она при любой удобной возможности садилась из всё той же вредности. Надо было пожаловаться на отсутствие фонтана. Каждое действие в их с Ринтаро отношениях теперь имело подначивающий оттенок. Игра «Кто первый психанёт», и Эцуко была в одном шаге от поражения. С таким соперником она ещё долго продержалась. – Хороший сегодня день, – проговорил Хиротсу, доставая именной портсигар. Смятая пачка сигарет в кармане её куртки пристыженно скукожилась. Эцуко оглянулась, будто пытаясь обнаружить признаки этого самого «хорошего» дня, но кроме луж, патрульных в отдалении и галдящих птиц вокруг ничего не было. – Что в нём хорошего? – полюбопытствовала Кавамура после пары минут неудачных поисков. – Хотя бы то, что никто не умер, – буднично ответил мужчина. С охотой она приняла предложенную сигарету. Эцуко могла курить, всё что курилось, и сильно привередливой не была, но любила угощаться качественным табаком своего компаньона по вредной привычке. Вдвоём они дымили больше, чем вся остальная мафия. Иногда говорили, иногда молчали. Хиротсу был человеком, к которому Эцуко готова была прислушиваться. К нему даже Дазай прислушивался, а это о многом говорило. Наверняка флегматичный и мудрый Хиротсу воспитал не одно поколение мафиози. Девушка часто видела, как он угоманивал пугливый молодняк, как направлял и обучал. Относился с пониманием, насколько это возможно. – Можно личный вопрос, Хиротсу-сан? – после согласного кивка она продолжила: – Вы давно служите мафии? – Вот уже почти двадцать пять лет. Можно сказать, организация разрасталась на моих глазах. – Как, – Эцуко подбирала слова, наблюдая за серым дымом, сливающимся с серым небом. – Как за столько лет вам удалось сохранить человечность? Вопрос прозвучал так болезненно-просяще, словно от ответа на него зависела её судьба. Хиротсу внимательно посмотрел на неё. – Вы изменились, и это вас пугает. Так часто происходит. Она усмехнулась и покачала головой: – Мне кажется, я теряю себя, – свистящим шёпотом призналась Эцуко. Сигарета переломилась в её руке, тлеющий кончик обжёг ладонь. Хиротсу без слов прикурил для неё вторую. Она обожала этого человека. – Найдите якорь. – Якорь? – То, что для вас важно. Люди добровольно окунаются в криминальный мир не от лёгкой жизни. Им либо нечего терять, либо наоборот – есть то, что потерять никак нельзя. По своему опыту скажу, что больший шанс удержаться на плаву имеют именно вторые. – Мужчина помолчал, размышляя о необходимости последующей фразы, но всё-таки добавил: – У вашего отца были вы. И где он теперь? У Хиротсу, насколько она знала, была семья. Были дети, был даже внук. Целая другая жизнь, которую он смог себе позволить. Его якорь. Может поэтому он не стремился занять должность исполнителя, хотя у него были и опыт, и навыки, и возможность. А для кого я всё это делаю? Мори был краеугольным камнем её нынешней личности. Эцуко шпионила, выслеживала и убивала ради него. Теперь у Ринтаро была целая организация, готовая на то же самое. Просто признайся: обидно, что больше не особенная? Повезло её внутреннему голосу с отсутствием физической оболочки, иначе Эцуко бы его освежевала. Интересно, что бы сделал отец, если бы узнал про отношения своего старого друга и своей дочери? Наверное, сломал Мори лицо. Дважды. На третий раз я бы вмешалась. Потом Тэкеши смирился бы, ибо ради меня всегда шёл на уступки, включая самые неприятные и противоречивые. Маме бы Ринтаро не понравился. Был определённый набор качеств, присущий как Мори, так и отцу, который в своё время позволил им подружиться. А родителям – разойтись. Держаться от Ринтаро подальше – такой был бы её совет. И домашний арест с решётками на окнах. Оки была строгой, но заботливой. Можно сказать, она посвятила ребёнку большую часть своей молодости, когда другие только налаживали карьеру. Вот и хотела взрастить во мне стойкость и непреклонность. При всей хрупкости, она была гордой и сильной женщиной. Маленькая я однажды попыталась убедить маму помириться с папой. Заверяла, что он её любит. Это было правдой, всегда было. – Я знаю. – Такой был её ответ. – И я его люблю. Вот тогда в моей восьмилетней голове произошёл когнитивный диссонанс, хотя о существовании таких слов я и не подозревала. – Солнце, есть люди, утверждающие, что в отношениях всегда есть тот, кто любит и кого любят. Эти люди – глупцы, не уважающие ни себя, ни свою половинку, в зависимости от выбранной роли. Разве это эгоизм, требовать от другого равноценной отдачи? Не соглашайся на меньшее, Эцуко, никогда. Ты у себя одна, ты заслуживаешь счастья. Просто любви может быть для этого недостаточно. Она сказала, что отец любил, но он не знал, как правильно это делать. И не стремился учиться до тех пор, как они развелись, и разлука стала осязаемой. Мама приняла решение, смогла отдалиться, когда почувствовала в этом необходимость. Не в качестве манипуляции, просто Оки выбрала не страдать. Счастье с Ринтаро реально. Когда мужчина возвращается ночью в наш общий дом, целует меня в плечо, прекрасно зная, что я притворяюсь спящей, и засыпает, обняв со спины. Когда он ест приготовленные мной тайяки – одно из немногих блюд, подвластных моим скудным кулинарным способностям. Когда я просыпаюсь и обнаруживаю рядом Ринтаро, я, черт возьми, очень счастлива. А потом он игнорирует просьбы пропустить работу и идет на деловую встречу с лихорадкой, едва не переселяется в офис, на всё отвечает в ироничной, кривляющейся манере. Я ловлю себя на мысли, что сама стала избегать его, стала избегать пустой квартиры, обзаводясь картами постоянного клиента йокогамских ночных клубов. Басы музыки заглушают мысли о выпотрошенных пленниках, заскоках любимого мужчины, пробудившуюся память волка. Двадцать лет! Мне всего двадцать лет, а я мучаюсь из-за мужчины! Так и представляется укоряющий взгляд мамы. Папина дочка, но с фундамент моей внутренний силы заложила Оки Мацуо. Я не имею права её разочаровывать. – Спасибо, Хиротсу-сан. – Эцуко встала, с мрачной решимостью оглядывая чёрные небоскрёбы. – Вы напомнили мне о чём-то очень важном. – Рад, что сумел помочь, – он кивнул с понимающей усмешкой. День был действительно неплохим. ••• В свете бледно-голубой луны засохшее пятно артериальной крови казалось совсем чёрным. Протяжённое, размашистое, оно растеклось по малахитово-зелёным обоям вычурной спальни, хватило одного резкого движения скальпеля. Прошло полтора года, а рука помнила тогдашнее тепло холодного оружия. Не оксюморон, а реальность – металл нагрелся, настолько интенсивно он сжимал инструмент в кармане халата, прежде чем пустить в действие. Кровавая подпись в контракте с мафией. Клеймо, пожизненно связывающее его с этим оплотом смерти, превозносившее, но никогда не дающее полноценной свободы. Он никогда не испытывал удовольствия от убийства, и тогда не испытал. Капли, чуть гуще воды, стекали с его лица, неприятно исчезая за воротом рубашки. Чёлка слиплась, часть крови затекла ему в глаз. То, что оказалось на руках, стянуло его кожу коричневатой корочкой, словно кольца наручников. Эйфория от пересечения такой значимой черты, осознание новообретённой власти и ответственности, обретающие осязаемые формы перспективы и планы – голова ощущалась чугунной от обилия мыслей и чувств. После выброса адреналина его организм, замученный беспрерывной мозговой активностью, отсутствием сна и нормального питания, оказался опустошён. Он ощутил себя до безобразия обыкновенным заебавшимся мужчиной. Тело стало предательски человечным. Желудок сжался в судороге, и его немногочисленное содержимое отправилось вверх по пищеводу, желчь обожгла гортань. Разогнувшись над унитазом, с больным смешком он вытер выступившую на глазах влагу. Потом расхохотался, больше раздирая горло. Услышал бы случайный атеист этот смех, немедленно помолился бы за свою душу. Бесы в расширенных зрачках были готовы сожрать без остатка. Впалые щёки, белые зубы с выделявшимися клыками, спутанная смоль волос, облепивших лоб – безумец с сомнительный моралью, сошедший с полотен декаданса, идеальный образец искусства падения. Опустошённый. Бездушный. А что вообще есть душа? В кино это почти всегда метафоричный белый пузырь, наполненный вероятно, набором положительного и отрицательного, заключенного в слабую человеческую оболочку. Хара, свет, рвущийся из груди. Или скорее живота, как считается в Японии. Значит, он совершил духовное харакири? Всё то был бред человека, отключившегося от перенапряжения, прислонившись к холодящему ободку унитаза. Если только этот бред не являлся отражением внутреннего противоречивого монолога, Огай не мог логически объяснить своего порыва, приведшего его на порог дома Эцуко Кавамуры. Обитатели чёрной дыры его нутра спрятали оскал и покорно свернулись прямо у босых ног, как ручные котята. Она протянула руку навстречу, без страха коснулась скверны. Восторженное любопытство, ненормальный интерес вызывало это маленькое, смелое, бесконечно преданное существо. Со всем имеющимся упорством она продолжала ухаживать за колючим розовым кустом, игнорируя любимые, безопасные пионы. Нещадно царапала ладони, кроваво-красные, как сами бутоны. Не знала, что единственно зацвел куст, когда оросили его первые алые капли. Ценность такой заботы была огромна, и он берег её, промывал раны, заживавшие и вновь появлявшиеся. На юных руках не оставалось даже шрамов, и он прилежно целовал их, облюбовывал. Уходя под утро от спящей девушки, только задумался: насколько ещё хватит такого самопожертвования ради одного единственного розового куста. – В следующий раз, когда обвинишь человека в сентиментальности, вспомни, что сохранил комнату, хозяина которой самолично прикончил в ней же. Как всегда, она начинала разговор с колкости, если хотела обсудить что-то серьёзное. Она вышла из темноты проёма в своём шёлковом серебристом платье, слегка обтягивающем грудь, но свободно расходящемся от талии. Невесомая ткань колыхалась вокруг выреза в такт её беззвучным шагам. Едва взглянув на рваную потёкшую полосу, она присела на кровать перед ним, словно была полноправной хозяйкой комнаты. В лунном свете малейшие движения действовали гипнотизирующе: тонкая бретелька спала с плеч и была аккуратно возвращена на место, верхняя губа слегка втянула нижнюю, оставив блестящий след на матовой помаде, подол платья задрался, когда она перекинула ногу за ногу. Коё точно знала, что делала, когда обучала волчицу грациозности кошки и нежности голубки. В свете луны, в этом мерцающем серебром платье, в этой проклятой комнате она казалась не более чем миражом, Селеной, удостоившей простого смертного своим вниманием. Мори был боссом, принимал решения, напрямую влияющие на жизни людей. Ответственность, работа, лидерство отнимали все его силы. Он не жаловался, руководство мафией стало делом его жизни, но в этот момент единственное, чего он хотел – опуститься на пол, потереться щекой о призрачный шёлк и уложить голову на мягкие бёдра. – Два дня назад я хотела провести разговор на повышенных тонах, попутно разбивая что-то баснословно дорогое. – Что изменило твои планы? – насмешливо спросил Огай, сверху рассматривая небрежно разбросанные ведьминские локоны, контрастно оттенявшие бледно-розовую кожу. – Мудрые слова мудрого человека. – Эцуко вскинула свои блестящие, выразительно подведённые глаза. – Стоит выписать Хиротсу премию за сохранность твоих драгоценных китайских сервизов. – Французский фарфор бьётся куда звонче. Я приобрету парочку специально для тебя. Какой век предпочтёшь швырять в стену? – А ведь ты совершенно точно предусмотрел любой возможный скандал, составил несколько линий поведения, продумал ответы, которые я хотела бы услышать, – согласно кивая самой себе, перечисляла Кавамура. – О, и в конце мы бы точно занялись примирительным сексом. – Значит, решила застать меня врасплох? Выбить дух одним своим видом? – На самом деле, я просто принесла ужин. Остывает в кабинете. А что, у меня получилось? Выбить дух одним своим видом? – Как и всегда, душа моя. Как и всегда. Если личность Мори Огая сбросить до заводских настроек, пафос и подхалимаж все равно останутся при нём. Как защитный рефлекс на внешние факторы, пытающиеся пробиться к его обнажённому естеству, скрытому под сотней замков. Эцуко могла похвастаться неплохим умением подбирать если не ключи, так отмычки. – Мне тебя не хватает. Четыре слова, сложившиеся в одно болезненное признание. Признание, которое она таскала тяжёлым грузом на хребте своей волчьей гордости. Мори посмотрел на неё, и она успела заметить искру удивления, быстро скрытую под маской терпеливого ожидания. – Постоянно на работе, на званых вечерах йокогамской элиты, в разъездах. Твоё внимание получают все, а я остаюсь в стороне. Последнее время я так часто закрывалась в собственных мыслях, что это стало ощущаться болезненно остро. Мафия, сохранность города всегда будут для тебя на первом месте. – Поток мыслей, который она едва контролировала, просто чтобы не отступить, не замолкнуть. Глаза бегали по узорчатой драпировке обоев, рука то сжимала, то разжимала сапфировый кулон. Мелкие жесты, беззвучные подсчёты, помогающие успокоиться, когда необходимо переступить через себя. И вот этот шаг сделан, и вот Эцуко уже стоит напротив, близко, но не слишком, и бесстрашно раскрывает перед ним свою душу. – Самое отвратительное в этом то, что я понимаю. Я вообще охренительно понимающая, Ринтаро! Меня буквально воспитали с принятием важности мафиозных обязанностей. Я пошла за тобой, осознавая твою возможную отстранённость, замкнутость. И убедила себя, что я справлюсь, и я стараюсь... Не хочу думать, что переоценила себя. Мори подумалось, что душа Эцуко не похожа на пузырь – слишком устойчивая шарообразная форма для неё. Это скорее хаотично меняющий свои очертания сгусток энергии, ярко-голубой, как её способность, как самые горячие звёзды. – У меня есть друзья, есть Дазай, да даже Коё, но это не то же самое. Здесь, – Вскинутые руки указали на мрачные стены, хотя пределы этого потерянного «здесь» простирались намного дальше. – Мне нужен якорь. Мне нужен ты. Мне... – Одиноко. «Какого дьявола ты понимаешь, но никак этого не меняешь?» – желание выкрикнуть ему это в лицо застряло в горле, губы поджались. Дергано откинув волосы, Эцуко отошла к окну. Мори молча рассматривал её, сменяющие друг друга эмоции, от недоверия до раздражительности, которые она не пыталась скрывать. Красивая и злая, она точно походила на ведьму, но никак не на принцессу. Он слегка поморщился, повернувшись спиной к окну. Совершенно ужасное прозвище, которое Кавамура по неведомым ему причинам разрешила применять к себе без угрозы для жизни. Ограниченному кругу людей, но всё же. – Ты ведь тот тип мужчины, который скорее будет с философской задумчивостью рассматривать кровавые разводы на стенах, чем просто попросит поддержки. – Близость вызывает зависимость, если слишком сильно в неё погружаться, Окаминоко. – Не поворачиваясь, Огай отвечал с утяжеляющей каждое слово строгостью. – Я не могу такого позволить. Даже если я доверяю тебе больше кого-либо. – Едкая полуулыбка тронула тонкие губы. – Можешь считать, в этой комнате находится конец моей цепи, одёргивающий меня от излишнего проявления привязанности. В следующую секунду его резко развернули. Хватка у Эцуко была крепкая, голос хлёсткий, кровь бурлила, как лава в разбуженном вулкане. В открытом платье её кожа была теплой, обдавала теплом и его. – Это один из твоих дурацких жизненных уроков, который нужно осознать и принять?! Чушь полная, Ринтаро! Зачем ты так делаешь? «Зачем?» – Почему ты такой?! – двенадцатилетний Ринтаро выкрикнул в суровое лицо отца. В следующую секунду на щеку обрушилась крепкая пощёчина. Долговязое подростковое тело завалилось на бок. – Не смей повышать на меня голос в моём же доме, щенок. – Прошу прощения, Ото-сан. – Ни единой эмоции в мальчишечьем голосе, произносящем осточертелую до оскомины фразу. – Вставай. Приказ, не просьба. Так командиры обращаются к солдатам, но точно не отцы к сыновьям. Поднялся, не смея прикоснуться к ноющей скуле, сжал челюсть, мысленно приказывая подлой солёной жидкости оставаться в положенных ей железах. Пристальный, режущий взгляд карих, почти чёрных глаз оценивающе всматривался в него, выискивал признаки недопустимой слабости. На плечо легла рука, та же, что дала ему поучительную затрещину минутой ранее. Ринтаро захотелось отшатнуться от капкана холодных, тонких пальцев. Он не боялся. Ему стало мерзко. Он лишь хотел погулять с остальными, пока была возможность. Пока в Йокогаме был снег. – Сейчас научишься тратить время с умом – может и станешь тем, кто не опозорит честь нашей семьи. Ты ещё скажешь мне спасибо, сын. Растерянный вздох принёс с собой аромат качественного табака, привязавшийся к кудрявым волосам. Запах реальности. На щеку осторожно легла тёплая ладонь. – Ринтаро?.. – Даже требуя от него серьёзных ответов, Эцуко не переставала проявлять чуткость к мельчайшим изменениям в нём. Понимающая Окаминоко. Колдовская мягкость её руки вытянула последующие слова: – Потому что не умею по-другому. Эцуко осеклась, слегка приоткрыв рот. Мори Огай только что признал существование того, что ему не под силу? – Тебя в полной мере научили использовать гениальный мозг, – Кавамура прикусила губу, точнее формулируя суть противоречивости мужчины. – Но не сердце. – Поэтично, – в излюбленной циничной манере заметил Огай, но её это не тронуло. Брови мрачно изогнулись. – Я бы очень хотела побеседовать с человеком, вырастившим тебя. – О, я бы очень хотел на это посмотреть. Когда Эцуко не могла подобрать отмычку, она поступала так, как чаще всего делала это в жизни: сносила дверь с ноги. – Почему ты согласился на «концепцию трёх времён»? – Уцепившись за проявленную искренность, она собиралась выжать из этого момента её всю до последней капли. – Знаю, нормальная жизнь кажется тебе бессмысленной и бесперспективной. И всё же, ты позволил другому человеку выделить тебе роль и послушно принял её. Как ты там говорил, посадил себя на цепь организации. – Отец рассказывал тебе о войне? Ты наверняка замечала изменения в поведении Тэкеши, которые он пытался скрывать. Эцуко помнила. Помнила огромную вмятину в стене, оставленную с волчьей силой. И хотя родительская ответственность взяла вверх над Тэкеши, когда, помимо беспокойства, он заметил тень страха в глазах дочери, Эцуко продолжала оставаться внимательной. – Я был готов идти на жертвы ради победы, – продолжал Мори, прогуливаясь по самым тёмным закоулкам памяти. – Множество смертей, чтобы предотвратить ещё большее их количество. Идиоты из руководства никогда не прислушивались, и я действовал так, как позволяли мне обстоятельства и доступные ресурсы. – Эсперы. Люди. – Нацумэ-сэнсэй нашёл меня, вернувшегося ни с чем, кроме разочарования. В городе, которого, как оказалось, тоже коснулась война. Только другая. У меня не было ничего, кроме пачки сигарет в кармане и осознания, что Йокогама медленно разрушает саму себя. Стратегия старика давала мне возможность не просто закончить войну, но и не допускать начала новой. – Он бережно поправил её волосы, пропустив несколько прядей сквозь пальцы. Сфокусировал взгляд на внимающей каждому слову девушке. Несколько секунд томительного молчания перед следующей фразой тянулись целую вечность. – Это единственное, что важно. Военный хирург, главврач подпольной клиники, босс мафии, Рюдзин, Ринтаро – где-то в этой череде различных воплощений самого себя затесался обычный человек. Человек, наблюдающий смерть слишком долго. Редко используемая им роль, самая сложная, самая уязвимая. До чего же больно и обидно от осознания, что самый дорогой ей человек со своими травмами и слабостями, оставался совсем закрытым для неё. Как бы он не убеждал её в обратном. Как бы она не убеждала себя в обратном. Гнев исказил мягкие черты. – Я сказала, что не готова быть Эцуко Мори, и я всё ещё не готова. Но это не сделало меня соседкой, с которой можно время от времени перейти из вертикального положения в коленно-локтевое. – Огай недовольно поджал губы. Он питал особую неприязнь ко всевозможным оскорблениям в адрес девушки, даже от неё самой. – Я не нуждаюсь в компенсирующих подарках, псевдоромантике и шутовских уходах от разговора о том, что ты не можешь нормально спать. Я заслуживаю большего с твоей стороны. Ограничен в проявлении привязанности, но делаешь предложение. Ради чего? Формальности? Прихоти? Или оформления фиктивного денежного счёта? Ты сам расставил все лимиты. Признай это. – Хочешь уйти? – невозмутимо спросил Мори, и Эцуко понятия не имела, что стояло за этой невозмутимостью. – Я не могу уйти. Ты мне дорог, и я поддерживаю цели, к которым ты стремишься. – Странный, лающий смешок пришёл с простейшим осознанием того, что она не обязана быть невозмутимой. Она может позволить себе выражать свои чувства. Хочет их выражать. – Я люблю тебя, Ринтаро, и это глубже, чем просто физическое или просто эмоциональное. И это даже жутко. Пугающе. И прекрасно. – Мори слушал, и прямота этих слов била его точно в хару, не до конца, по всей видимости, извлечённую. – Но требовать от босса Мафии подобного нечестно, не так ли? Тогда имей совесть прекратить «это». Либо на волне эмоций у неё начались галлюцинации, либо чокнутый докторишка согнулся пополам в приступе истеричного, судорожного, до неприличия неуместного смеха. – Что вас так развеселило, господин Мори? – Ты, душа моя. Моя радость и моё счастье. – Всё ещё посмеиваясь, Огай наигранно стёр выступившие от смеха слёзы. – Да, нечасто меня тыкают носом в мои ошибки. Это, пожалуй, даже полезно. Никто, кроме тебя, на такое и не решился бы. Как я могу отказаться от такого разнообразия. – Весь издевательский монолог сопровождался соответствующими лицевыми судорогами и всплесками изящных рук. Подобная активность так взбудоражила его нездоровую сущность, что он сбросил с плеч пальто и шарф, пафосно дополнявшие любой его образ. – Гипотетически, если бы я, эгоистичный, но осознающий свою некомпетентность в полноценных отношениях подонок, сказал: «Конечно, Окаминоко, ты заслуживаешь большего. Того, кто будет носить тебя на руках, готовить завтраки в постель и не подвергать риску всю жизнь и будущее». И вот, спустя месяцы страдания и агонии от разбитого сердца, в глубоком расстройстве, я пытаюсь забыться в чужих объятиях. Одна физиология, но жизнь идёт своим чередом. Как тебе такая гипотетическая перспектива? В его бездонных глазах на секунду отразился огонёк её загоревшихся. – Может и я нашла бы, в чьих объятиях забыться. – Может и нашла бы. Но не забылась. Sei mia, cara*, – протянул он на идеальном итальянском, ни капли не сомневающийся в правдивости этого утверждения. – Non sono una proprieta da possedere, caro, – процедила Эцуко, старательно игнорируя волнение, поднявшееся от произнесённых мужчиной слов. – Ни в коем случае, Окаминоко. Но хочешь интересный факт о тебе? Потрясающее мои мысли наблюдение. – Как аспид он приблизился, скользяще, демонстрируя подтянутый, гибкий корпус. – Не столько задетая гордость привела тебя к этому разговору, сколько чувство утраты своей уникальности. – Так я самовлюблённая? – возмущённо опешила Кавамура. – Я сказал не так, душа моя. В сущности, тебе всё равно, что думают о тебе незнакомые люди. Но в кругу близких ты всегда получаешь особенное отношение. Любимая дочь, первая любовь, единственная подруга, названная сестра... Principessa. – Эцуко хотела возразить, но поняла, что не смеет. – И тебе нравится быть особенной для меня. Иметь право забираться в душу, в мысли, в прошлое. Быть единственной, кому это позволено. Между ними остались считанные миллиметры свободного пространства. Вся сила воли уходила на терпеливую неподвижность, пока Мори с хирургической точностью вскрывал её пороки и вытаскивал на обоюдное обозрение. Где ещё, как не в этой комнате. – Здесь нет ничего постыдного, прекрасная госпожа. О, ты заслуживаешь быть особенной. Заслуживаешь того, кто будет подчёркивать эту исключительность, а не угнетать и подавлять её. Без ложной скромности, я тот, кто готов на блюдечке преподнести тебе своё обожание, Окаминоко. И я же тот, от кого ты готова его принимать, хочешь принимать. Именно поэтому ты – моя. – А ты – мой! – взорвалась Эцуко. Теперь они оба, две кровоточащие раны, вскрытые одним ржавым ножом на двоих. И инфекция у них одна на двоих. И безмолвное, но такое громкое «Я хочу тебя» – одно на двоих. – Именно. Я твой, Окаминоко. Sempre e per sempre, – выдохнул он как нечто само собой разумеющееся. Белые перчатки оказались на полу. Там же оказалось её белье. Мори позволил Эцуко направлять свою руку, прямо под подол платья. – Так перестань меня отталкивать. – Произнесла, приподнявшись, требовательно заглядывая в его лицо. – Не смей меня отталкивать, Ринтаро Мори. Он вошёл сразу двумя пальцами. Рука Эцуко поверх его, двигала в нужном девушке темпе, испытывая чужое, исключительное желание. Наслаждаясь им. – Если это место – напоминание о твоём добровольном пожизненном, можно его дополнить, – шептала, отрывисто дыша, задевая его подбородок губами. – Хочу, чтобы этой ночью ты запомнил, Ринтаро, что в своих пороках погряз не в одиночестве. Отпусти контроль. Отдайся мне. На нём осталась одна только белая рубашка. Её платье скомкалось на талии, обнажая грудь, освобождая бёдра. Белый цвет – цвет чистоты и святости, но в них не было ничего святого. В том, как Эцуко опускалась на него с влажными шлепками, был голод. В мокрых дорожках, которые Огай оставлял на тонкой шее, на ритмично покачивающейся груди, была жажда. Капли пота на обнажённой коже блестели в свете луны, единственного свидетеля жадного соединения тел. Губы касались везде, но так ни разу не соединились, намеренно избегали друг друга с садистским предвкушением. Сапфировая капля кулона ударялась в ложбинку между грудей, и Огай поймал её ртом, перекатил камень на языке и выпустил с протянувшийся ниточкой слюны, не отрывая вызывающего взгляда от опьянённых возбуждением волчьих глаз. Руки, впивающиеся в бока, сминающие тонкую ткань оказались вжаты в изголовье, не игриво, – крепко, властно, до красноватых лунок от впивающихся в запястья коротких ноготков. Эцуко склонилась над ним, продолжая двигаться размереннее, насаживаясь глубже, облизывая приоткрытые от удовольствия губы. Тихий стон, его стон, вырвался, когда она резко приняла его на всю длину. – Не так. – Кончик её острого язычка игриво поддел мочку уха, в котором раздался приказной шёпот. – Хочу тебя слышать. Никогда он не позволял женщине доминировать над собой подобным образом, не позволял себе оказываться в настолько подчинённом, уязвимом положении. Никогда ещё он не был готов кончить так мучительно быстро. Но сейчас тело ему не принадлежало. Стоило излишне нетерпеливо двинуть бёдрами, и шею пронзила настоящая боль. Эта вампирша прокусила его до крови. Выпрямилась, сверкнула появившимися клыками, кажется, сама от себя такого не ожидая. Эцуко замерла с ним внутри, по-настоящему хищно рассматривая его. Алые бусины блестели на подбородке, рыжие волосы казались намного темнее, змеями рассыпались по вздымающейся груди, по сияющей коже, но не алебастровой, как говорят на языке метафор. Порозовевшая от жара, пылающая жизнью, Эцуко никак не могла напоминать вытесанную из холодного камня статую. Хотел он или нет, этот момент будет выжжен на роговице, отпечатан в памяти не то наваждением, не то наказанием. Тонкая дорожка крови стекла вниз, скапливаясь в подключичной ямке, и волчица, слизала её, ровно до укуса. Руки соединились в замки, когда она приникла к разорванной коже. Болезненное удовольствие от посасывающих движений её губ, от глубоких, клеймящих поцелуев в шею вызвало за собой лишь новую волну возбуждения. Огай приподнялся, толкнулся в неё с более не скрываемым, удовлетворённым постаныванием. Подбородок обхватили цепкие пальцы, сосредотачивая всё его внимание исключительно на лице. На лице, где в золотых глазах человеческая, милосердная часть её боролась с волчьей – кровожадной, собственнической, разрушительной. Эцуко, чувствительная и многогранная, ударялась из крайности в крайность, постоянно боролась с собой. Но зачем? Огай знал, как сочетались в ней качества обеих сторон. Знал их досконально и принимал каждую. Без осуждения, без страха. Интерес к силе этой молодой души давно перерос в куда более редко испытываемое им восхищение. В котором он сумел признаться себе, но не ей. Он хотел её всю. – Дьявол, как же ты прекрасна... – Не комплимент, не факт, лишь мысль, позволившая себе прорваться через слои самоконтроля. И этой искренности было достаточно, чтобы буря в человеческом обличии, разбуженная металлическим вкусом его крови, улеглась, прочитав все в глубине винных омутов. Она задвигалась на нём быстрее, принимая в себя полностью, опускаясь до основания, прижимаясь близко. Грудь к груди, мужчина исступлённо вбивался в неё, поддерживая за талию. До надрывных стонов удовольствия. До хриплых бессвязных признаний. Кто их мог услышать? Разве что призрак почившего босса. Что ж, пусть старый ублюдок перевернётся в гробу. – Кончи в меня. Огай не успел даже задуматься над этим, тело подчинилось раньше – он излился внутрь, с особенно несдержанным, прерывистым стоном. На его живот и бедра вытекла сперма, когда слишком довольная для не дошедшей до оргазма девушка слезла с него. Полуприкрытым глазам предстала самая неблагопристойно-завораживающая картина: Эцуко, вытирающая с себя его семя подолом скомканного платья, набухшие соски просвечивали сквозь поправленный верх. Интимно, вульгарно и до неприличия эстетично. – Блять, – позволил себе выругаться мужчина, чувствуя подлое приближение новой эрекции. Спустя пару минут, как у какого-то подростка. – Ещё нет, – усмехнулась рыжеволосая дьяволица. Успел заметить горящие, довольные глаза, прежде чем его лицо оказалось в плену между мокрыми, липкими бёдрами. Язык прошёл вдоль сочащегося смазкой сосредоточия её удовольствия. Руки охотно легли на ягодицы, сдавили лениво, ласкающе. Дышать едва получалось, но Огай не смел отрываться от влажных складок, от естественного солоноватого вкуса смешанного с его спермой. Вылизывал ответственно, идеально ознакомленный с глубокой анатомией девушки. Мог с точностью представить, как она судорожно сжимала грудь, как запрокинула голову с округлившимся в идеальную «О» ртом, как упёрлась в стену одной рукой, второй прижимая его голову ближе. В предоргазменном состоянии попыталась отдалиться, но со шлепком, теперь уже крепко, требовательно, он притянул её обратно. С криком, не стоном, оставляя на стене рваные борозды, Эцуко сжала бёдра и выгнула спину. Огай мазнул губами по внутренней стороне, и позволил соскользнуть с себя, успокаивающе водя рукой по мелко дрожащему телу. Тело дрожало, но взгляд был более чем осознанным, уверенным, пусть и с блеском остаточного возбуждения. Она удобно вытянулась на нём, прижимая к животу излившийся член. Дьявольски растянутые губы с остервенением впились в его, переплетая на языках вкус этой ночи. Помада, хаотично смазанная, нотка скотча, который он позволил себе перед её приходом, кровь, в которой они оба погрязли, и вкус секса, в самом прямом его смысле. Идеальное сочетание. Отражение сути их переплетённых судеб. Гармония и хаос, скованные золотой цепью под кровавым пологом. Благословлённые или проклятые, они продолжали целоваться, доверяя друг другу свою уязвимость, и только луна была этому свидетелем. ••• Апрель 2015 г., Йокогама Эцуко шла роскошь. Колье и кольца с драгоценными камнями смотрелись гармонично, словно она училась носить их с рождения. Пышные укладки подчёркивали густоту и огненный цвет волос. Платья и костюмы носились девушкой с комфортом и изящностью. А когда не носились, на ней оставалось бельё из хитросплетений атласа и кружева, так побуждавшие снять и его. Те возможности, которые предоставляла Эцуко её красота, теперь использовались сполна. Лёжа поперек дорогого стола и лениво выдыхая сигаретный дым в потолок, она была роскошна, и прекрасно знала это. – Может Греция? – вопросительно протянула Эцуко. – Тебе вроде понравилась Индия. – Откинувшись на спинку кресла, Огай принял тлеющую сигарету с оставшимся на ней следом помады и затянулся. – Да, но там очень шумно, а мой нос пережил настоящий культурный шок. И почему мы до сих пор ни разу не были в Италии? Сменив положение на сидячее, Эцуко неторопливо подтянула чулки и надела скинутые туфли. – Из-за конфликта «Головы дракона» токийцы с их новым молодым лидером почувствовали большую свободу. Сначала надо решить это, а потом, госпожа... – Эцуко закатила глаза на очередное упоминание работы, и он взял её руку, любуясь одним конкретным кольцом на безымянном пальце, и легко прикоснулся губами к тыльной стороне ладони. – Я тебе целый остров куплю. В Италии. Хочешь? – Хочу, – фыркнула девушка, закидывая ногу на ногу. – Ты не разоришься на таких обещаниях? – Это инвестиция в твоё хорошее настроение. Довольная ухмылка украсила её лицо. Огай, убедившись в успехе переговоров, поднялся и принялся завязывать небрежно перекинутый через шею галстук. Взгляд стал блуждающим, разум обратился к обдумыванию и планированию. Несколько лопнувших капилляров и впадины под глазами накладывали тень бесконечной усталости на лицо мужчины. Эцуко поспешила помочь ему с галстуком, пока он в задумчивости не связал себе удавку. – Давай я их убью. И у тебя появится время хотя бы на сон, – Эцуко хищно оскалилась. – Ты же знаешь, я могу ковровую дорожку из трупов твоих врагов выложить, Ринтаро. Прямо до аэропорта. Узел аккуратно затянулся на его шее. Огай знал. Он знал все, что говорили о Портовой Дьяволице. Он единственный в полной мере осознавал, насколько слухи преуменьшены. Эцуко позволяла любоваться другим собой, ослепляла, и до последнего никто не видел опасности прямо под носом. Мори видел, просто довольно самоуверенно считал себя обладателем полного контроля над этой опасностью и регулярно находил оправдания данной уверенности. – Это не наша политика, Окаминоко. Лишнее кровопролитие сейчас ни к чему, особенно в связи с особым бдением Отдела по делам одарённых. – Он огладил её спину движением, напоминавшим усмирение дикого зверя. – Ага. – Волчица поцеловала его в щеку и отстранилась. – Тебе виднее. Это было не понимание – безразличие. Огай видел в золотистых глазах неозвученную готовность прибавить к длинному списку смертников надоедающих правительственных клерков. Со стуком в дверь охранник оповестил о посетителе. – Полуночный трудоголизм заразен. – Она отошла к панорамному окну, в нечетком отражении поправляя волосы. Из глубины пышных локонов выбилась сухая, серебристая прядь. Поборов желание выдернуть целый клок, Эцуко быстро спрятала её, разворачиваясь ровно с тем, как в кабинет вошёл капитан Чёрных ящериц. Мори уже величественно восседал за столом, подпирая подбородок сцепленными руками. – Босс, – Хиротсу поклонился мужчине, со вторым поклоном повернулся к стоявшей у окна Эцуко. – Госпожа Мори. С приветственным кивком девушка снова обворожительно улыбнулась. – Хорошая сегодня ночь, правда, Хиротсу-сан? Эцуко подмигнула мужу и летящей походкой покинула кабинет, оставляя босса мафии наедине с Хиротсу и со своей всё более колеблющейся уверенностью.