MGPD Preferences

Тебе больно. Ты с трудом разлепляешь опухшие глаза и стонешь от головной боли. Свет слишком яркий, даже несмотря на то, что на улице уже давно стемнело. Чертовы фонари. В городе определенно слишком много фонарей. Кто вообще додумался наставить в городе столько фонарей?.. Воспоминания о произошедшем накатывают постепенно, словно издеваясь, выуживая из тьмы все новые и новые детали. Кажется, ты так и задремала, свернувшись калачиком в углу и совсем выбившись из сил. Если Вадим мертв, то это будет на твоей совести. Ведь это ты позвонила ему, это ты его отвлекла. Если бы не этот звонок… …он все равно мог бы умереть. Да, наверно, это твоя судьба — терять людей, которые становятся тебе дороги. Может, к экстрасенсу какому-нибудь сходить? Вдруг на тебе порча? Хотя ты, вроде как, не переходила никакой бабке-ведьме дорогу, кто мог тебя так проклясть? Ты даже не можешь точно сказать, сколько времени прошло с того злополучного звонка. Полчаса? Час? Два? Ощущение времени, понимание, где ты находишься, ускользает от тебя, тебе кажется, что ты плывешь. Плывешь в кромешной тьме, откуда нет выхода. Вернее, выход есть, но он далеко не из приятных. Один раз ты уже пыталась, и нельзя сказать, что тебе очень понравилось проходить через это. Хотя сейчас ты не уверена, что не хотела бы повторить. Внутри ноет невыносимо, внутренности словно тисками сжимают, и ты просто хочешь, чтобы это все наконец закончилось. Просто закончилось и никогда больше не происходило. Зачем вообще люди привязываются друг к другу, если в итоге это не несет ничего, кроме боли? Ведь в итоге все, кого ты любишь, рано или поздно или предают тебя, или… или уходят туда, откуда не возвращаются. Лучше бы вообще никогда и ни к кому не привязываться. Ты медленно поднимаешься с пола и, покачнувшись, плетешься в ванную. Нужно умыться. Возможно, хотя бы после этого станет немного легче. Возможно, хотя бы тогда головная боль и тошнота пройдут, и ты не будешь чувствовать себя так, как будто вот-вот начнешь выплевывать в унитаз собственные внутренности. — Красотка, — со злой усмешкой говоришь ты, разглядывая себя в зеркало. Лицо опухло и покраснело от недавней истерике, и глаза кажутся непропорционально маленькими, а нос — непропорционально огромным. Ты откладываешь в сторону ножницы, которыми еще утром открывала новую упаковку мыла, включаешь воду и подставляешь под нее руки. Дождавшись, пока она не станет теплее, ты быстро умываешься и замираешь, снова бросая взгляд на ножницы. Они так и манят, так и просятся в руки, и ты стоишь и разглядываешь их, пытаясь принять решение. Говорят, от этого становится легче. Ты ведь не собираешься по-настоящему резать себя. В конце концов, это даже не нож, а всего лишь ножницы, от них последствия не должны быть такими серьезными. Царапины быстро пройдут, а тебе станет легче. Ведь так? Ведь зачем-то же люди это делают. Наверно, от этого становится легче? — Я только попробую, — шепчешь ты, наконец взяв ножницы в руки, и снова смотришь на себя в зеркало. Это не селфхарм. Это определенно не селфхарм. Ведь селфхарм — это когда ты вредишь себе как-то серьезно, да? Когда ты режешь руки или что-то вроде того. А царапины… это же несерьезно. В этом нет ничего страшного. Ты осторожно проводишь одним из лезвий ножниц по предплечью, пока еще совсем немного, только пробуя. На коже остается белый след, который постепенно краснеет, и ты прислушиваешься к своим ощущениям, пока не до конца понимая, что ты испытываешь. На пробу ты нажимаешь чуть сильнее и морщишься: это оказывается больнее, чем ты думала. Кожа немного слезает, но это все еще лишь небольшие царапины. Хотя кожу на месте второй царапины начинает ощутимо пощипывать. Ты вздыхаешь и несколько раз с небольшим нажимом проводишь по руке, с удивлением обнаруживая, что если делать это быстрее, то становится не так больно. Только после появляется какое-то даже приятное ощущение пощипывания. Кожа в паре мест содрана, но ты с удовлетворением замечаешь, что крови все еще нет. «Пока нет крови — это не селфхарм», — убеждаешь себя ты, перебираясь на предплечье другой руки. Близко к запястью ты не царапаешь — почему-то страшно переборщить. Кожа там тонкая, сквозь нее всегда были видны вены, и тебе почему-то страшно, что стоит только как-то иначе поставить руку или надавить чуть сильнее — и тогда произойдет что-то плохое. Царапины на коже загораются красным, ты прислушиваешься к своим ощущениям и с удивлением обнаруживаешь, что становится легче. Чувствуя, как щиплет царапины на коже, ты понимаешь, что на сердце уже не настолько тяжело. «Это не селфхарм», — шепчешь ты, срываясь и быстрыми короткими движениями царапая себя снова и снова. Этого мало. Этого ужасно мало. Тебе нужно больше, чтобы боль совсем исчезла. Поэтому ты снова и снова царапаешь свои руки, оставляя на коже какой-то одной тебе понятный узор. «Интересно, завтра будут видны следы? — думаешь ты, наконец останавливаясь, а затем с прищуром смотришь на ножницы. — В следующий раз, когда буду это делать, нужно будет помыть ножницы с мылом. А то мало ли, вдруг инфекция попадет». Эта мысль кажется настолько абсурдной в сложившейся ситуации, что ты не сдерживаешь смешка. Действительно, именно то, о чем нужно теперь волноваться — так это об инфекции. Глупо. Ты вздрагиваешь, когда тишину квартиры пронзает дверной звонок, и быстро опускаешь рукава домашней кофты. Неожиданному визитеру не стоит знать о том, что ты делала парой мгновений назад. Ты подходишь к двери и даже не пытаешься смотреть в звонок. К черту. Если это какой-нибудь серийный маньяк — тебе же лучше. Сейчас тебе совершенно плевать на то, что будет дальше. Все, что ты можешь — это прислушиваться к приятному жжению на коже, стараясь отвлечь себя от тяжелых мыслей. Ты начинаешь плакать еще до того, как мозг осознает, кого ты видишь на пороге. Вадим, грязный, потный, испачканный в чем-то, пугающе похожем на кровь, вваливается в квартиру и явно хочет сказать что-то по-Вадимовски насмешливое, но осекается, когда видит твои слезы и заключает тебя в свои медвежьи объятия. Ты утыкаешься ему в грудь, не беспокоясь даже о том, что он вообще-то грязный и не перестаешь рыдать. Словно сквозь слой ваты ты слышишь, как он что-то успокаивающе шепчет, и, заикаясь, лепечешь: — Я думала, ты умер! Я думала, что тебя убили! — Золотце, я уронил телефон, он сломался, — шепчет Вадим тебе в макушку. — Как закончил, сразу поехал к тебе. Я и не думал, что ты так впечатлишься. — Никогда больше так не делай, — всхлипываешь ты, крепко-крепко обнимая его и не желая отпускать. — Я думала, что ты оставил меня одну. — Я же обещал, что ты от меня так просто не отделаешься, — отзывается он, мягко поглаживая тебя по спине. — Неужели думала, что я тебя обману? Ты снова всхлипываешь вместо ответа, а Вадим после недолгого молчания говорит тихо и непривычно серьезно: — Прости. За то, что заставил волноваться. — Просто пообещай, что больше никогда не будешь так меня пугать, — просишь ты, отстраняясь от него и заглядывая ему в глаза. Он смотрит на тебя сверху вниз с мягкой улыбкой, все еще не отпуская тебя, а ты шмыгаешь носом, ожидая от него ответа. — Обещаю, — наконец говорит он, и ты удовлетворенно киваешь. — Больше никогда и ни за что. Честно-честно. Последнюю фразу он произносит, расплывшись в своей фирменной улыбке, и ты не сдерживаешь улыбки в ответ. По крайней мере, сейчас он рядом и сейчас можно улыбаться. И ты надеешься, что свое обещание он сдержит.