Время будить королей

Бог дал людям радугу, как знак: Больше воды не будет — будет огонь © Марвин даже не попытался узнать, куда его ведут, и зачем. Ненадолго ему стало и вовсе всё равно. Одно досадно — если его убьют прямо сейчас, всё может оказаться напрасно. Надежда будет только на Томаса, у которого остался камень. Сможет он ускользнуть, отправить его по назначению, использовать не как отпирающий инструмент, но как запор на двери? Пожалуй, если ему представится такой шанс. И тут же приходило осознание: не зря его и делать надлежит живым, возможно, и использовать могут только живые. И позвал его Томас с собой не просто так. Марвин нужен ему, как Квиберн был нужен Балериону. В таком случае… Он вздрогнул. Чёрный человек, ведущий его под локоть, крепче сжал руку. До боли. Марвин, на глазах у которого снова была повязка, чуть поморщился. — Успокойся, — посоветовали ему ровным, но при том чуть насмешливым тоном, — я не собираюсь тебя убивать. Во всяком случае, не прямо сейчас. Обнадёживающе. Марвин предпочёл ничего не отвечать. Он всей душой ненавидел это место ещё с того, самого первого раза, когда попал сюда в поисках тела Дейенерис. Надеялся, что больше ему не доведётся здесь побывать. Но у судьбы, как обычно, всегда имелись свои планы и видение будущего. — Думаю, здесь тебе понравится больше, знакомая обстановка, как-никак, — его втолкнули куда-то, а после сдёрнули повязку. Марвин несколько раз моргнул, отгоняя поплывшие перед глазами цветные круги. Он оказался в камере, удивительно похожей на ту, в которой они сидели с Кинварой и Герионом когда-то. Правда, прежнее их место пленения наверняка было безнадёжно разрушено огромным огненным червём. За спиной послышался протяжный скрежет петель и грохот замка, а сквозь эти звуки — смех. Невесёлый. Такой же — скрежещущий и мёртвый. Марвин обернулся, глядя на вновь накинувшего капюшон человека. И ещё одного — видимо, одного из учеников. Вот кем были те тени в Валирии, которые когда-то и схватили их. Ученики Балериона, не просто члены Ордена или безымянные марионетки. О нет. Имена у них были — громкие имена, известные даже в Вестеросе. — Посиди-ка тут до поры, — Балерион произнёс это так, словно у Марвина был выбор, а это — просто дружеское предложение, — так-то оно безопаснее. — Плевать я хотел на это, — прохрипел Марвин. Демонстративно сплюнул на каменный пол. Снова кровь. По ту сторону решётки чёрный человек равнодушно пожал плечами. — А я — на твоё личное мнение. Мне ещё нужно кое с чем разобраться. Ты же постарайся хорошенько обдумать прежде, чем я вернусь, следующее: предпочтёшь ли ты рискнуть всем, что тебе дорого, ради воплощения своего безумного плана, или не позволишь Хищникам Пустоты окончательно сожрать этот мир? Во втором случае выход только один, — доверительно сообщил Балерион. Марвин промолчал, мрачно глядя на него. Не дождётся. — Пойдём, Вермакс, пусть посидит пока. Это ненадолго, — бросил Балерион безмолвной тени рядом. Эхо их шагов затихло вдали. Марвин огляделся. Да, те же невероятно высокие своды пещеры, и острые клыки сталактитов и сталагмитов, напоминающие валирийские свечи. Камеры, выбитые прямо в толще гор. Каменные мешки, огороженные решётками, что были вбиты прямо в чёрную породу. Подвешенные над пропастью гробы для похороненных заживо. Здесь действительно когда-то жили рабы, которые трудились в раскалённых, как кузнечные горны, недрах этих шахт, добывая золото для империи. Удивительно, как эти отвратительные, исполненные посмертной муки, помещения уцелели во время Рока. Выглядели ведь почти нетронутыми. Марвин приблизился к решётке, толстые прутья которой позволяли просунуть между ними разве что запястье. Здесь, как и тогда, присутствовал слабый, чуть рассеянный свет, идущий словно отовсюду. Похоже, прежние камеры, где довелось побывать Марвину и его верным спутникам, находилась уровнем ниже и на той стороне широкой расселины, разбивающей подземную тюрьму пополам. И расселина эта завывала человеческим голосом. Это походило на смех человека на грани истерики, готового вот-вот разразиться горькими рыданиями. Казалось, призраки погибших на рудниках рабов взывают к нему, Марвину, просят освободить их из вечного плена. Освободить от оков смерти. Ведь рабство души причиняет куда большие страданий, чем рабство смертного тела. — Эй, здесь есть кто-нибудь? — негромко окликнул Марвин, прекрасно зная, что никого здесь нет и не будет. Кроме него — и измученных, обезумевших призраков. — ни будь… ни будь… ни будь… — ответило далёкое эхо, унося звук хриплого голоса под невероятно высокие своды вулканической пещеры. Камни безжизненно молчали. Они были глухи к любым мольбам, а отвечать были способны лишь давно умолкнувшими, чужими голосами. Повторяя и коверкая слова, превращая их в нечто жуткое. Склонив голову к плечу, Марвин закрыл глаза и внимательно прислушался. Он прекрасно помнил о том, что помогло им тогда сбежать. Конечно, побег оказался спланированным, но от того не менее опасным. А ну как кое-кто снова решит поразвлечься и натравить на Марвина ту же мерзкую тварь? Слепого огненного червя, которые до сих пор водились в толщах горных пород. Балерион умел управлять этими кошмарными существами, использовал их… Ох, Эйерия. Бедная девочка. Марвин некстати вспомнил о ней. Вспомнил череп чёрного человека, приобретающей черты её лица. Говорящий её голосом. Покачав головой, он опёрся рукой о стену и осторожно опустился на каменный пол. Сейчас он не был холодным, напротив — от нагретых камней исходило тепло, почти перерастающее в жар. Если закрыть глаза и прижаться затылком к стене, может показаться, что сидишь в тёплом помещении. — Не стоит расслабляться, — чужой глубокий, низкий голос выдернул Марвина из похожего на дрёму оцепенения. — Не спи. Он резко обернулся, едва не вскакивая, оцарапал ладонь о камень, но даже этого не заметил. — Кто здесь? — почему-то шёпотом спросил Марвин. Бум, бум, бум. Мир заполнил звук быстро колотящегося сердца. — Не пытайся, это бесполезно, — посоветовали ему. Теперь казалось, что невидимый собеседник находится не прямо в этой камере, а где-то за стеной. Марвин замер. Что это? Очередная галлюцинация? Просто его воображение или здесь действительно кто-то есть? Голос звучал немного устало. — Кто ты? Незримый собеседник хмыкнул. — А ты? Марвин нахмурился. Ему вовсе не хотелось сейчас, в этой обстановке, играть в загадки. Время для игр прошло. — Мне нужно выбраться отсюда. Мне нужно… — Я знаю, — прервал его голос. Такой же тяжёлый, вибрирующий. Тёмный. Почему-то сразу становилось понятно, что человек так говорить не способен. Но при том ужаса подобное не внушало. Напротив, стало как будто даже спокойнее, словно рядом оказался кто-то по-настоящему сильный. — И ты выберешься. Очень скоро. Оцарапанную о камни ладонь запоздало обожгло болью. Марвин поморщился. Ерунда, конечно, но неприятно. Он в упор посмотрел на стену, к которой только что прислонялся, будто сквозь неё мог разглядеть говорившего. — Ты ещё здесь? — Я… всегда был здесь. Во всяком случае, задолго до того, как сюда пришли люди. Догадка — невозможная, почти нелепая, — мелькнула в голове. Марвин прижался щекой к камням, которые продолжали медленно нагреваться, заговорил негромко. Он почти умолял. — Я понимаю… Понимаю. Помоги Эменосу Тару. Помоги ему. Он сейчас… сейчас там. Он думает, что вы спите. Пожалуйста. Помоги. Ты же знаешь, что иначе всё… всё вдруг закончится. Марвин умолк, ощущая биение сердца где-то в глотке, но и голос ничего не ответил. Охватило отчаяние — а если собеседник уже ушёл, исчез, растворился? Вдруг его действительно не было здесь на самом деле? Может быть, Марвин уже сошёл с ума и грезит, как грезили о свободе сидящие здесь когда-то рабы? — Ты слышишь меня? Пожалуйста, ответь. Даже если тебя не существует, скажи что-нибудь. — Марвин, — человек — человек ли? — тяжело и протяжно вздохнул. Вздох этот тяжёлым эхом разнёсся под высокими сводами. Наполнил тюрьму чем-то… чем-то невероятно сильным, неосязаемым. — Ты не безумен. Не более, чем безумны все люди, во всяком случае. — Так ты поможешь? Поможешь ему? Вы — поможете? — вернулся к прежнему вопросу Марвин. — Почему ты здесь, а не там, в усыпальнице, где он пытается призвать вас? Голос помолчал. — Ответь мне, Владыка! — взмолился Марвин. Отчаяние стиснуло глотку. Но кроме отчаяния, он испытывал едва ли не обжигающую ярость. — Ответь! — Сначала ты мне ответь. Кто ты, Марвин? Марвин полностью развернулся к горячей стене, упёрся в неё лбом и закрыл глаза, стоя на коленях, точно собирался произнести молитву. Голова у него горела. Всё тело болело. Плевать. Плевать. Он должен ответить, если Владыка того требует. Не может не ответить. — Марвин. Архимейстер тайных наук Марвин по прозвищу Маг. — Это не всё. Это только твоё имя. Мы здесь… ты и я, как и каждый человек… эта тюрьма — потёмки наших душ. Место, в котором прячется наша истинная суть. Чтобы получить то, чего мы хотим, следует вызволить её. Понять, что ты такое. Ради чего — ты. Ответ нужен не мне, он нужен тебе самому. Каждому. Это не игра, Марвин, это необходимость. Для всех. Для каждого. Марвин не вполне понимал, о чём говорит тот, за стеной. Или не за стеной? В сущности, не так уж важно, где он. Важно только, что он, Марвин, такое. Человек? Слишком просто и очевидно. Архимейстер тайных наук? Всего лишь должность и сфера интересов. Тем более, что едва ли его теперь можно назвать даже членом Конклава. Слуга королевы? Пожалуй, но что это о нём говорит? Он отчаянно искал ответы. Неистово, яростно. И никак не мог его найти, даже чувствуя, что это важно. — Почему ты здесь? — похоже, Владыка, сжалившись, решил ему помочь. — Потому что я… я должен. Обязан. Это моё желание и решение, — ответил Марвин, позволив себе приоткрыть глаза. Прежде он зажмурился до боли, сам того не сознавая. В голове горячо пульсировало. Ненавистная руна нхэм, высеченная на груди, убивала его. Ведь «нхэм» означало низшие существо, принадлежащее материальному миру, всё то, что могло быть разрушено и уничтожено. В отличие от «вар» — того, кого ничто не остановит. Даже смерть. — Моё стремление. Я всю жизнь посвятил служению людям, носил цепь, которая впивалась в горло. Я служил королеве Дейенерис и пришёл сюда, чтобы разорвать эту цепь и исполнить долг, который почитаю своим. — Уж не гордыня ли это? — хмыкнул незримый собеседник. — Мне ведомо, что такое гордыня, даже слишком хорошо, ибо я — рыцарь. Я был им очень долго, и гордился тем. Звёзды ещё помнят мои славные подвиги. — Может статься и так. Гордыня, я ведь всего лишь человек, — не стал спорить Марвин, — но и моё искреннее стремление тоже. Сейчас мне не нужна слава, никогда не была нужна. Я хочу лишь сознавать, что сделал всё возможное. Это подарит мне покой. Полная нарастающего жара тишина повисла в полумраке, как вызревающий на дереве плод. Ощущение чужого присутствия то нарастало, то удалялось, напоминая накатывающую на берег и убегающую обратно в море волну. Марвин открыл глаза, не без труда различая мягкие тени, скользящие по камням, напоминающие чьи-то длинные пальцы. — Человеку, — неожиданно вновь заговорил невидимый собеседник, — так сложно порой постигнуть свою собственную природу, понять свою суть — и принять её. Последнее особенно непросто. Поэтому-то они прячут её в подобного рода местах, как бы губительно это ни было. Человеку свойственно загонять себя в тесную каморку в угоду другим. Человеку свойственно делать свой выбор, опираясь на стремление угодить кому-то. Поэтому я и спросил, зачем ты здесь. «Это неправда, — мог бы возразить Марвин, — неправда, потому что я повидал достаточно ублюдков, которые думали только о себе и своих желаниях. История их тоже знает немало. Так что глупости это». — В самом деле, — привычно откликнулся на его мысли голос. — Только вот ты упускаешь из виду остальное: они давали волю своей разрушительной сути, возводя эту суть в абсолют, что есть смертельная ловушка и ошибка многих. Ибо тем разрушали самое себя. В конечном итоге, чего они добивались, потакая своей жестокости и позволяя ей взять вверх над остальным? Возвышения над другими людьми? Власти? Почёта и уважения? Страха? Недолговечная, зыбкая опора. Фундамент, построенный на воде. Потому что, как и все, они боялись. Боялись других — и потому хотели казаться страшнее их. Так уж заведено. — Я не боюсь, — огрызнулся Марвин. Не выдержал. Сколько можно? И всё же он продолжал идти на поводу. Как будто у него оставался выбор. — Не боюсь, ты слышишь? Ответа не последовало. — И я знаю, кто я, — наконец, заключил Марвин. Поднялся на ноги, чуть пошатываясь, но чувствуя отчего-то прилив новых сил. — Знаю, кто я и зачем. Вопросительное, выжидательное молчание. Марвин ощутил это, как ощущал движение тяжёлого, горячего воздуха вокруг. — Я видел себя, там, на обратной стороне, и принимаю всё таким, какое оно есть. Я охотничий, но преданный пёс, и нет в служении достойному хозяину ничего постыдного. Я — искатель, что никогда не останавливался перед трудностями и не терзался подолгу вопросами морали. Я — добровольная жертва, хотя никогда не был ни жертвенным, ни добрым. — Ну, я бы сказал, что это уже неплохо, — похвалили его. Послышалось шуршание, как будто некто поднимался, тревожа мелкие камешки на полу. Неужели кто-то и в самом деле сидел по ту сторону стены? — Эменос Тар из рода Гарио. Помоги ему, — вспомнил Марвин, с чего начинался весь этот выматывающий разговор. — Ты же знаешь, что нужен ему. Ты… и все остальные. Хватит вам спать. Хватит таиться среди камней. В этих туннелях. Чего вам бояться? — Я давно блуждаю по свету, никогда не сплю, — заверил Владыка, — здесь, в Валирии, покоятся мои бесполезные теперь кости, которым давно надлежит сгореть. Проку от них никакого, ибо мы стали вар кхэ, над кем не властно время. Я вернулся сюда, ибо прекрасно всё чувствую и слышу. Но многие из тех, с кем мы возводили эти чертоги, не любят покидать укромной тьмы, ведут свои долгие беседы, как будто не понимают, что происходит, — в последних словах послышалась насмешка, — пора им действительно стряхнуть с себя эту полудрёму. Но это зависит не только от меня. Эменос дарует им напиток жизни и смерти. Марвин понимал, о каком напитке идёт речь. Пожалуй, его действительно можно охарактеризовать и так. Выходит, не всем мёртвым он несёт окончательную гибель. Удивительно, но ведь когда-то его рецепт он сам отыскал в Асшае-у-Тени, в вещах одного зельевара, который погиб незадолго до этого. Попросту украл его. И лишь спустя долгое время решил на практике проверить новое знание. Выходит, всё это не просто так. — Эменос знает, кто он, и знает, что ему делать. Это поможет ему. — Балерион… он попытается помешать. Если ещё не помешал. Останови его, неужели это не в твоей власти? — Ты обращаешься ко мне так, словно я — бог, — кажется, Владыка фыркнул, — но я не бог. И никогда им не был. Мы — не боги. И к человеку мы ближе, чем можно подумать. Природа наша, во всяком случае, не настолько различна. Конечно, если учитывать наше нынешнее состояние. К тому же, не ты ли стремишься к тому, чтобы люди сами попытались отстоять своё право на существование? — Но откуда вы взялись? — допытывался Марвин, пусть и понимал, что сейчас это знание никак не поможет ему самому. Ничего не сделает. — Издалека. Из такого далека, которое пока для вас недостижимо. Звёзды тоже иногда падают и умирают. Как познавательно и исчерпывающе, однако. Марвин открыл рот, чтобы высказать язвительное замечание, но не успел — пол под ним содрогнулся, с потолка сорвалось несколько мелких камней. Пришлось упасть, прикрывая голову руками. Всё вокруг заходило ходуном, а из расселины в самом низу послышалось не просто завывание — настоящий крик, от которого по загривку бежал мороз. — Что это?! — Эменос Тар, и мне тоже пора, — коротко пояснил Владыка. И Марвин не увидел, но снова ощутил — он ушёл. Растворился. Присутствие его, полное странной, несгибаемой силы, исчезло, оставив Марвина наедине с воющей тьмой и миром, что качался, точно горький пьяница. Оставил без ответов на многие вопросы. Всё вокруг протяжно гудело, расщелина визжала, со сводов пещеры срывались острые осколки драконьего стекла, напоминающие пики. Один такой мог пробить человека насквозь с головы и до самых пят. Потому Марвин немного порадовался тому факту, что его укрывает потолок тюремной камеры. Да, оттуда тоже сыпалась крошка, но это сущая ерунда. Вскоре гул стал затихать, умирать, успокаиваться. Словно потревоженный зверь, уползал обратно в свою берлогу, продолжая недовольно рычать и ворчать. Предупреждать, что делать так не стоит, если ценишь свою жизнь. Вся Валирия сейчас была этим зверем, скалящим острые клыки из красного мрака. Глаза её гневно и нервно сверкали. Марвин лежал на полу, прижавшись ухом к горячим камням. Прислушивался. Это его сердце бьётся или чьё-то ещё? Огромное, чужое сердце в недрах земли. Мир всё ещё слегка пошатывался, но уже не так сильно. В конце концов, тряска прекратилась, оставив после себя только далёкое, точно заблудившееся в бесконечных лабиринтах, эхо. Ничего. Больше ничего не происходило. Марвин сел, осоловело оглядываясь. Про него словно и вовсе забыли. Оставили здесь умирать от голода и жажды. От нарастающего постепенно жара. Хотя это едва ли ему грозило. Умрёт он скорее рано, чем поздно. Он ощущал какое-то движение вокруг. Словно сами тени Валирии ожили, закружились, беспокойно заворочались в своих тёмных углах. Они не обращали на него, Марвина, никакого внимания, перешёптываясь на собственном древнем языке. Марвин же не вмешивался. Он снова не мог сказать, насколько реально происходящее. Но невольно прислушивался к едва слышному шёпоту, разом заполнившем всё. Впереди — с той стороны, откуда Марвина привели неопределённое время назад, — показался далёкий, подрагивающий свет. Пляшущее пламя. Факел. Кто-то шёл к нему. Шёл по мосту. Марвин замер, будто приготовился к прыжку. Каждая ноющая мышца в теле оказалась напряжена до предела. Дыхание перехватывало. Тёмная фигура, сжимавшая чадящий факел, остановилась у самой клетки. Человек ничего не говорил. Даже не дышал. Что ж, а чего ещё Марвину было ждать? Обнаружить здесь кого-то живого, кроме него и Квиберна? Сердце отчего-то сжалось. Но не от физической боли. Нет. Было в этом чувстве нечто ещё, нечто другое. Тянущее. Невыносимое. И Марвин не мог понять, откуда это чувство в нём взялось. — Квиберн, — губы разом пересохли от волнения, голос охрип, — Квиберн… Хотелось спросить, что с ним, где он. Но явившийся в тюрьму человек воспринял это иначе. Откинул капюшон — и Марвин шумно, с облегчением выдохнул. — Я не Квиберн. Но извиняться за это не стану. — Томас! — Марвин едва не взвыл от счастья, крепко сжимая прутья решётки. Он и не думал, что когда-нибудь так обрадуется появлению существа, которое какое-то время назад искренне ненавидел. Быстро же всё меняется. — Как ты здесь оказался? Откуда? Вопросы вернулись. Томас мотнул головой, мол, некогда сейчас отвечать. — Я думал ты там, в усыпальнице, — пояснил Марвин свой интерес, пока Томас возился с замком. В конце концов, не выдержал, вцепился в него, и послышалось шипение. Железо раскалилось докрасна. Марвин невольно отступил на шаг, хотя сами прутья не были настолько горячими. В ноздри ударил запах оплавленного металла. — Я только что оттуда. Возможно, кое-кто считает, что я по-прежнему сижу там взаперти, — насмешливо поведал Томас. Он резко дёрнул дверь на себя, отворяя её и позволяя Марвину выйти. Тот, не удержавшись, вдруг обнял его, как старого друга. Томас явно растерялся, не ожидая такой реакции и неловко похлопал Марвина по спине. — Ну-ну. Вот это да, — сквозь иронию в голосе, однако, пробивалось нечто ещё. Нечто более глубокое, потаённое. Болезненное. — Давненько со мной такого не случалось. Марвин отстранился, нисколько не стыдясь случившегося. Пускай так. Какое ему дело, что о нём подумают теперь? Томас тут же принял серьёзный вид. Он откинул плащ — Марвин мельком заметил блеск валирийской стали под ним. Меч. Прежде его там не было. Однако Томас не свою находку хотел продемонстрировать, а вернуть тот самый камень. — Пробирки твои пригодились… но вышли, наверное, все ощутили, как дрожали горы, — без сожаления сообщил он, протягивая Марвину на вытянутой ладони пульсирующий красным амулет. Он казался сейчас крохотной, раскалённой звездой, упавшей с неба. Настолько ярким было его сияние. Оно резало глаза. Но Марвин протянул руку на встречу. Коснулся. Тепло, но не горячо. Томас одёрнул ладонь, кивнул. — Бери. Бери и неси, куда нужно. — Что мне делать? — Марвин растерялся. Ему редко доводилось это чувство испытывать. Он, собственно, теперь плохо понимал, что происходит, где их враги и даже куда идти. — Где лорд Балерион? Квиберн? Где все остальные? По лицу Томаса пробежала короткая тень. Почти судорога. И у Марвина снова внутри всё сжалось. — Квиберн… — Не надо, — Марвин оборвал его. Сглотнул. — Не говори. Пусть останется, как есть. Томас сосредоточено кивнул: хорошо, пускай так. — Учитель скоро придёт сюда, придёт за тобой. Остальные… точнее, те, кто остался, находятся у Врат. Стерегут их, другие наверняка сейчас пойдут проверять причину незапланированного землетрясения. Но я отвлеку их всех. А ты… ты должен пробраться туда, понимаешь? Добраться до Чертогов с камнем. — Ты убьёшь их? — Если придётся, — твёрдо произнёс Томас. — Во мне нет этого желания, но я так и поступлю. К тому же тебе ли не знать, что мы и так не живы. — И куда мне сейчас идти? Я не знаю дороги. — Я проведу тебя до развилки, а дальше мы разойдёмся, — Томас двинулся вперёд, почти побежал, уводя Марвина всё дальше от этих темниц, но не через мост, а куда-то влево и наверх, по ступеням, выдолбленным в горе, как и всё остальное. Марвин помнил, что шёл сюда другим путём, и не спускался, но, видимо, существовали и другие способы выбраться. Ещё один потайной ход. Они добрались до верхней площадки. Марвин оглянулся — крутая лестница шла далеко вниз, терялась в темноте. Ничего себе подъём, а он даже не устал почти, что удивительно при его нынешнем плачевном состоянии. Впереди виднелись три коридора, один из которых шёл под уклоном вниз, другой, напротив, поднимался. Третий — совершенно прямой. Томас кивнул в сторону того, что уходил вниз. — Тебе туда. Не заблудишься. Марвин поглядел на Томаса с сомнением, поскольку не был в этом так уж сильно уверен, а в таком ответственном деле не помешает немного ясности. — Камень приведёт тебя, куда нужно, серьёзно тебе говорю, основная дорога там всего одна. Но главное не это… камень, что в твоей руке, в случае чего подскажет тебе путь. Он чувствует то место и стремится туда попасть. Вернуться к истоку. Губы Томаса тронула бледная улыбка. И Марвин вдруг осознал — невероятно чётко, кристально ясно, что они видятся в последний раз. Получится всё или нет, но больше им не встретиться. Не в этой жизни точно. — Иди же. Некогда нам здесь стоять, — поторопил Томас. Развернулся, чтобы уйти, но Марвин его окликнул. Сам не знал, что на него нашло. В последнее время он обрёл не свойственную ему прежде сентиментальность. Неужели так действует близость конца, уже не важно, хорошего или плохого? Да какая разница. Никто ведь не узнает. — Эменос… — он помедлил. Томас вопросительно вскинул брови. — Удачи тебе. — И тебе, Марвин, — он медленно кивнул. Томас, словно поколебавшись, протянул руку. И Марвин крепко, от всей души, пожал её в ответ. Сжал пальцы. Тёплые. Криво улыбнулся. — Спасибо — и прощай, — Томас, высвободив ладонь, торопливо устремился по ведущему вверх коридору, и вскоре растворился в мерцающем полумраке. Исчез, будто его здесь и не было никогда, оставив Марвина одного. Тот опустил взгляд вниз, поглядев на камень, который не выпускал из руки. Что ж, если это правда, то дорогу ему подскажет заключённая в предмете сила. А пока оставалось идти, следуя указаниям Томаса. Марвин вздохнул, поправил собственный перепачканный и кое-где уже изорванный плащ, и устремился вперёд, слегка прихрамывая. Мягкий полумрак расступился перед ним, наполняясь сиянием удивительного предмета. Тоже своего рода ключа, который предстояло вставить в замочную скважину. Пока Марвин не представлял себе, как станет это проделывать, но ему ничего не оставалось, кроме как положиться на провидение. Владыки всё ещё были здесь, где-то неподалёку, Марвин ощущал их незримое присутствие почти физически. На него смотрели. Но это был другой взгляд, не голодный, но внимательный. Как будто они про себя решали его судьбу, как могут решать боги. «Мы не боги», — вспомнил Марвин. Но если они ближе к людям, то каждый человек в своём роде бог и царь собственного мира, не так ли? Марвин упрямо шёл, ведомый непоколебимой уверенностью, которую ему дарил предмет, крепко зажатый в ладони. Горячая звезда, которая сорвалась с усталых небес. Путеводный маяк. *** Марвину казалось, что он идёт уже вечность, а усталость снова начинает брать своё. На очередном повороте он остановился, опёрся рукой о стену, выдохнул. Не сразу осознал, что камни стали настолько горячими, что почти обжигали. Весь мир вокруг постепенно наполнялся таким жаром, что Марвин ощутил себя рыбёшкой, засунутой в раскалённую печь. Что-то происходит теперь в подземных камерах. Там, наверное, испечься заживо можно. Ему и до этого было нестерпимо душно и пот градом катился по лицу, но сейчас… Нет, так точно недолго умереть, невыносимый жар проникал даже сквозь подошвы ботинок. И всё-таки он должен идти, пусть от жары и слабости перед глазами всё время от времени начинало плыть. Сам этот жар — дурной знак, наверняка признак скорого конца. По крайней мере, этого места точно. Вскинув руку, Марвин позволил амулету очередной раз подсказать верную дорогу. К Чертогам, к тем самым Чертогам Матери. В надежде, что Томас сделает то, о чём говорил, и отвлечёт тех, кто там оставался. Если же нет, то, ну, что ж, они пытались, не так ли? Им не о чем сожалеть. Сумеречный свет приглушал все прочие цвета, кроме алого и серовато-чёрного, и Марвин уже мало что видел перед собой, переставляя ноги скорее по инерции. И вдруг едва не упал, растянувшись на горячих камнях. Не сразу сообразил, что споткнулся вовсе не о какой-то выступ или порожек. Под ногой ощущалось нечто мягкое. Отдышавшись от охватившего его ужаса, Марвин развернулся, подслеповато щурясь, хотя со зрением прежде у него не было никаких проблем. Постепенно перед глазами немного прояснилось, и смутный размытый силуэт оказался… человеком, распростёртым на земле. Трупом? Чувствуя предательскую слабость в коленях, Марвин осмелился склониться над тем, кто без движения лежал на его пути. Рядом растекалась тёмная лужа, остро пахло свернувшейся, успевшей нагреться кровью. Даже не языке ощущался её привкус, таким густым оказался этот запах. Марвин осторожно откинул капюшон с лица человека, заранее зная, что увидит. Он, в общем-то, неким странным образом понял это ещё когда только споткнулся о чужую руку. — Квиберн, — пробормотал Марвин, не желая верить. — Квиберн… Как бы он прежде ни злился, сейчас ощутил оглушительную пустоту в том месте, где бережно хранил свои старые воспоминания. Там вдруг образовался жуткий чёрный провал. Дыра с рваными краями. Кровь заливала камни и одежду Квиберна. Тёмные пятна застыли на бледной коже. Горло у него оказалось перерезано. Марвин, ни на что не надеясь, коснулся безвольной руки друга. Ему нужно было идти, следовало спешить, но он ничего не мог с собой поделать. Глаза тут же расширились — пульс очень слабый, едва заметный, утихающий и неровный, ощущался под пальцами. Квиберн был жив! Возможно, ненадолго. И сколько он уже здесь пролежал? Словно в ответ на мысли Марвина, в ответ на его беззвучный зов, почти мольбу, веки дрогнули и медленно, словно нехотя, открылись. Глаза Квиберна, сейчас казавшиеся почти чёрными, уже подёрнула дымка близкой смерти. Он не был мёртв, но умирал. Марвин сжал в своей широкой ладони его руку. — Квиберн. Тот открыл рот, захрипел, но не смог произнести ни слова. Не удивительно. Рана, пусть и не убила его сразу, но серьёзно повредила горло. А уж сколько крови вытекло… Чудо, что он ещё жив. Наверное, это произошло совсем недавно. Или это очередное чудо? Человек с такими повреждениями умирает очень стремительно. За считанные мгновения. — Нет, ну, это нечестно, — Марвин не без труда улыбнулся, глядя на смертельно бледное лицо своего старого товарища и единомышленника. — Ты, старый плут, знаешь об этом? Губы Квиберна, окровавленные, дрогнули, будто он силился изобразить свою прежнюю, одновременно загадочную и кроткую, улыбку. Свободной рукой он из последних сил коснулся груди Марвина, оставляя на одежде разводы свежей крови. Коснулся того места, куда сунул совсем, кажется, недавно свою записку. А ведь Марвин за всем происходящем позабыл о ней! И как он только мог? У него ведь было время её прочесть, пока он сидел в камере, узнать, что Квиберн хотел ему поведать, но он был слишком увлечён беседой с невидимым собеседником. Теперь Квиберн сам ему напомнил. — Я… прочитаю, прочитаю, даю тебе слово, — заверил Марвин, не выпуская руки Квиберна. И тот опять издал какой-то хрип, напоминающий не то всхлип, не смешок. Но, зная его, скорее это было последнее. — Вот я дурень, а. Квиберн затих, будто всё это время ждал только его, Марвина. Ждал, чтобы напомнить и попрощаться. И только сила воли помогла ему это сделать. — Квиберн, — тихо, осторожно попытался позвать Марвин. Ничего. Никакого ответа. Никакого шевеления. Грудь Квиберна больше не вздымалась, а пульс окончательно затих. Но Марвин ещё какое-то время сидел, позабыв о своей цели, и тупо смотрел на бледное, такое знакомое лицо, и сердце его пылало не меньше, чем камни вокруг. По лицу градом катился пот, смешивался с выступившими слезами. Пришлось даже закинуть голову, чтобы смочь хоть что-то видеть. Марвин зажмурился. Выдохнул. Протянул руку и как можно скорее обыскал Квиберна, желая убедиться в своей догадке. Да, камня при нём не оказалось. Значит, Балерион его забрал. Может быть, теория ошибочная и они всё-таки способны его касаться? Как знать… — Прости меня, — обратился Марвин к лежащему неподвижно телу Квиберна. — Прости. Я должен идти. Ничего... ничего страшного. Он подался вперёд, прижался губами к ещё тёплому лбу покойника и закрыл его глаза. Всё это походило на муторный, липкий кошмар. Поднявшись, Марвин выхватил камень, который нетерпеливо пульсировал, а после извлёк из кармана записку. Нужно прочитать её. Нужно… Алое сияние указывало путь и, судя по ставшей почти нестерпимой жаре, Чертоги находились близко. Но никаких голосов. Никаких теней. Впрочем, обманываться не стоило — члены Ордена умели передвигаться совершенно бесшумно, как и положено любой тени. Старясь не издавать лишних звуков, Марвин осторожно развернул пергамент. Там уверенным и ровным почерком его друга было записано несколько слов. В виде знаков разумеется. Квиберн, осознал Марвин, пытался тем коротко объяснить ему, как поступить. И одновременно указывал на собственные намерения. Камень. Ключ. Замок. Воля. Воля. Воля. Воля действительно повторялось трижды. Марвин нахмурился, обводя большим пальцем, перемазанным в крови, изображающий его символ — ровную длинную стрелку. Целеустремлённость, скорее, но так уж повелось, что таким образом они обозначали в юности своё чёткое, осмысленное а, главное, твёрдое намерение что-то сделать. Волей, конечно, это называлось лишь условно, для краткости, но зачастую именно она помогала достигнуть цели, особенно в сложной ситуации. Марвин сглотнул образовавшийся в горле солёный ком. Там, внутри, снова что-то задрожало. Он вдруг вспомнил нелюбовь Квиберна к спорам, тот терпеть не мог подолгу уговаривать, и когда Марвин принимался спорить касательно какой-нибудь его затеи или намерения, Квиберн лишь молча пожимал плечами и пальцем очерчивал этот символ. Стрелу, летящую вперёд. Это значило «я всё равно это сделаю». И улыбался той самой кроткой улыбкой. Так что это был хорошо понятный, знакомый Марвину символ. Не просто воля — понимание своей цели. Вот, что ему нужно, чтобы использовать камень, который он нёс с собой. Он должен осмыслить, понять, и приложить все усилия, чтобы она, Матерь, поверила в его намерения. Видимо, Владыка всё-таки не зря допытывался об этом, пытался заставить Марвина как можно чётче сформировать свои намерения и мысли. Тот, кто называл себя рыцарем, знал о предстоящем. Но подобное легко только на первый взгляд, а Марвин пока не представлял себе, как убедить это существо в своей нерушимости. Или же ему и вовсе придётся противостоять ей? Не хотелось бы. Но и выбора нет — он должен. Должен. Именно для этого ему и нужен камень — в нём текла субстанция, отчасти воссоздававшая вещество, которое заменяло Матери кровь. Эта кровь дала жизнь всему. В ней была заключена сила. И жизнь, и смерть. И смертью в ней являлась кровь тех самых смертных. Вот почему, по всей видимости, для некоторых существ субстанция и представляла собой опасность. Только живой способен умереть. Марвин мотнул головой, пытаясь отогнать непрошеный туман. Ему недолго осталось идти — это он тоже чувствовал. Впереди уже маячил широкий проход, увенчанный высокой аркой, а камни под ногами стали такими горячими, что едва не прожигали подошвы. Однако ему надлежало свернуть в сторону, чтобы не выдать себя раньше времени. *** Марвин едва не задохнулся, пока протискивался вперёд по лазу столь узкому, что приходилось идти вполоборота. Да ещё стараться не соприкасаться лишний раз с поверхностью горячего камня. Он уже обжёг ладонь, а подошва ботинок порой липла к полу. Камень он убрал в карман, понимая, что всё одно ему придётся выйти на более открытую местность прежде, чем им воспользоваться. Там, не то наверху, не то откуда-то сбоку снова что-то загрохотало. Послышались невнятные крики и стоны. Марвин невольно содрогнулся и, невзирая на жару, ощутил, как его бросает в дрожь. Томас. Наверняка, там что-то происходит. На лысую, мокрую голову сыпалась пыль, смешивалась с потом, липла к лицу. Марвин даже не поморщился — он уже видел, что там, впереди, что-то сияет, а сам проход значительно расширяется. Камень в его кармане тоже пульсировал, бился, словно чувствовал столь долгожданную близость. Хорошо. Это добрый знак. Скоро всё закончится. Марвина подобное уже не пугало, не расстраивало. В какой-то момент он просто хотел, чтобы всё это подошло к концу, чтобы мучения его прекратились — так или иначе. Сукровица сочилась из оставленной у ключицы метки, а уж вонь от неё шла такая, что становилось понятно — там началось заражение. Возможно, уже гангрена. Ткань присохла к ране намертво, а смысла отдирать её, чтобы оценить ущерб, уже не было. Одолевавший прежде кровавый кашель, напротив, немного отступил. Словно сжалился. Ненадолго. Когда Марвин почти вывалился на свободное пространство, то буквально растянулся на горячих камнях, заходясь от нового приступа кашля, задыхаясь, судорожно пытаясь вздохнуть. Ожоги его уже не волновали. Он пытался протолкнуть в себя хоть немного горячего воздуха, выплюнуть засевшее внутри, в его горле, глаза застлали слёзы. Из-за этого всего он даже не сразу осознал, где находится, и почему так больно смотреть даже сквозь влажную пелену. Точно. Это было то самое жуткое место, где ему довелось когда-то побывать вместе с остальными. Вон там резали глотки выжившим воинам Огненной Руки, чуть поодаль держали его самого, Кинвару и Гериона, который судорожно молился, взывая к милости богов. И вот — тот самый выдающийся из самого центра пекла высокий столб с перекинутым к нему узким мостом, откуда Балерион взывал к Матери. Над ним находилась большая округлая дыра, сквозь которую виднелось тёмное небо и ещё более чёрное пятно на нём. Марвина охватил ужас при мысли, что, похоже, и ему придётся взобраться туда, чтобы попасть к высящемуся там небольшому алтарю. Но пугала не высота, даже не жар, а сама казавшейся почти нереальной возможность в таком состоянии доползти по опасному мостику до места и не сверзиться вниз. Воля. Он должен, обязан это сделать, не погибнув бездарно. Одно это докажет нерушимость его намерений. Марвин встал, морщась. Ладони его, обожжённые, покраснели и горели. Кое-где вздулись волдыри. Плевать. В нём уже столько физической боли, что ещё одной новой, протяжной ноты, он попросту не замечал. Камень пока покоился в кармане — сейчас он ни к чему. Похоже, цель пути и без того достигнута. Алое пульсирует, пульсирует, пульсирует, бьётся неистово, стучит, как второе сердце рядом с первым. Марвин невольно коснулся кармана, точно пытаясь успокоить то, что лежало там. Ещё один протяжный стон пронёсся под сводами, и те откликнулись судорожной, болезненной дрожью. Один из булыжников покрупнее сорвался сверху, рухнул прямо в раскалённое жерло. Нет… вовсе это не жерло вулкана. Марвин знал, что это. Это — главные врата, через которые Матери надлежит выйти в этот мир и принести ему огонь. Они всегда были здесь, в Валирии. Но теперь ей предстоит или пробудиться окончательно, взяв власть над мирозданием в свои руки, или позволить своим детям самим разобраться с этим. Всё зависело только от того, что предпримет Марвин. Сможет ли вообще что-то предпринять. Он — лишь человек. Самый обычный. Даже не Таргариен, у которых в крови есть понимание того, чего желает пламя. Рука снова скользнула ко внутреннему нагрудному карману. Туда, где по-прежнему заполошно билось сердце. Трепетало, как маленькая птичка в клетке. Скоро, уже скоро ей позволят расправить свои хрупкие крылья и обрести свободу. Марвин сделал осторожный шаг вперёд, но чужой крик вынудил пошатнуться. Резко развернуться в сторону источника звука. К нему бежал человек — чёрная тень. Но капюшон слетел с его головы, в глазах пылала сама преисподняя. И меч — в руке его острая валирийская сталь, отливающая чёрным и алым. Всё как будто замедлилось, растянулось. Расстояние, разделяющее их, было довольно приличным, поскольку Марвин вышел с противоположного конца зала, к тому же скрытого высоким столпом. Ещё человеку приходилось оббегать пылающее в недрах земли сердце. Соблюдать осторожность. Короткий выдох. Томас… Конечно, следует поблагодарить его, что здесь остался только один из его бывших братьев, но сейчас Марвину что один, что десять — всё едино. Ему не справиться. — Вот и всё, — сказал он самому себе, но, вопреки этому, продолжал упрямо двигаться вперёд, к узкому переходу над огненной бездной. Он шёл, потому что не мог не идти. Не имел права отступать. Пускай лучше его убьют на пути к цели, чем убегающего прочь ударят в спину. Смерть отчаянного храбреца сейчас предпочтительнее смерти труса. Ведь о жизни и речь быть не может. — Вот и всё, Марвин, старый ты дурак. Вот… вот и всё. Он всё повторял и повторял это, пока слова не превратились в полубессвязное бормотание. Расстояние между ним и этой чёрной тенью стремительно сокращалось. Земные недра непрерывно стонали, выли, плакали, содрогались. Кажется, тот, кто бежал на Марвина, тоже выглядел обеспокоенным. Удивительно живое лицо мертвеца казалось испуганным. Растерянным. Возможно, причина не только в поведении Чертогов, но и в том, что всё вокруг пребывало в непрерывном движении. Верно, это дело рук Томаса. Но у мертвеца тоже была конкретная цель и намерение. Марвин, встав одной ногой на узкий мост, и тем самым оказываясь чуть выше, наконец, извлёк из кармана свой драгоценный амулет, и тот залил зал таким ослепительно-алым светом, что самому пришлось зажмуриться. Преследователь Марвина отшатнулся с коротким вскриком, прикрывая лицо рукой, но меча не выпустил. Коротко зарычал. Выругался. Кажется, на валирийском — как же ещё? — но в общем грохочущем гуле до Марвина донеслись лишь отдельные звуки, которые никак не желали складываться в слова. — Istin naejot jikagon , — спокойно, уверенно, словно при совсем иных обстоятельствах, сообщил Марвин своему противнику на всё том же валирийском. — Istin naejot jikagonn! — Daor! — послышалось тут же. Но в голосе слышно колебание. Словно собеседник сомневался. Марвин не мог сейчас толком разглядеть лица из-за яркого света, но был уверен, что и этот является обладателем хорошо знакомой валирийской внешности. Все они. Все, кроме Балериона… у того только глаза похожи на холодные аметисты. — Daor, — чуть тише. Но Марвин всё равно услышал. Чувства — все, кроме, пожалуй, зрения, — как будто резко обострились. Неизвестно, стало ли причиной тому близость к огненному сердцу или обычная близость смерти, но ощущение крайне странное. Марвин вздымал над головой камень выше и выше, ощущая как сила наполняет его нутро, невзирая на боль во всех членах. Движение получилось плавное, медленное, но исполненное удивительной власти. Марвину не были свойственны подобные жесты, но его вело нечто иное. Нечто, проснувшееся внутри этого камня. Оно желало воссоединиться со своим началом. А для этого ещё предстоит преодолеть крайне опасный мост. — Nyke daor... Я не могу тебя отпустить. Не могу позволить, — человек вдруг резко, на середине фразу перешёл на всеобщий. — Где Томас… Эменос, — быстро поправил себя Марвин, вспоминая, как знают этого человека здесь. — Где он? Тяжёлое молчание в ответ, из которого Марвин понял — ситуация не из лучших. Тишина иногда бывает громче любых слов или криков. — Он… он напал на нас. Учитель остановит его, если ещё этого не сделал. Ему нельзя позволять и дальше творить всё, что вздумается. Честный ответ, преисполненный боли и презрения. — Napastre. — Не он, — мягко поправил Марвин. Времени на разговоры не оставалось совсем, но иного выхода он не видел. Крепче перехватил камень взмокшей ладонью. Жарко, душно, невыносимо горячо. Очень больно. Во рту — привкус уже собственной крови. — Он не предатель. Никогда им не был. — Тот, кто убивал сегодня тех, кого называл братьями и сёстрами, кто поднял руку на своего учителя. Это и есть предатель, — собеседник Марвина сделал движение вперёд, силясь преодолеть силу сияния. Покрепче перехватил свой меч. Вот сейчас он ударит. Сейчас… — Как тебя зовут? — Я, — снова пауза, короткое замешательство, — Караксес. — Приятно познакомиться, Караксес, но ты говоришь ерунду, — поучительным тоном продолжил Марвин, как говорил иногда Сарелле или Лео Тиреллу. Он постарался сделать осторожный, очень короткий и медленный шаг назад. Совершать резких движений не следовало. — Потому что Эменос — не предатель. Напротив, он всегда стремился подарить вам всем свободу, и свободу выбора — самому человеку. Это ли не главная ценность? Он пришёл сюда, чтобы истязавшее вас чудовище прекратило это делать. Караксес молчал. В молчании чувствовались презрение и ярость. — Ты меня не остановишь. Дай мне пройти, — попросил Марвин, — закончить. Я должен. Снова молчание длиной в маленькую вечность. Марвину сделалось не по себе от тяжести этой тишины. Хотя, конечно, как таковой тишины и не существовало — весь мир, точно чаша, до краёв был наполнен гулом пламени, воем и дрожью земли, далёкими раскатами чего-то, напоминающего гром. И только они — Марвин и Караксес — стоят друг напротив друга, забытые всеми. До Чертогов Матери как будто уже никому не оставалось дела. Но едва ли — наверняка, Балерион отправил сюда своего ученика не просто так. — Нет, — Караксес решительно перехватил меч. Марвин зажмурился на мгновение и спокойно предупредил: — Я отправлю камень вниз, если ты приблизишься ещё на шаг. — Сделай это. У меня с собой есть ещё один. Он и кровь ключа, — удивил его Караксес, хлопая себя свободной рукой по груди. И всё-таки… они способны к этому прикасаться? Но почему-то тогда свет заставляет их отступать и останавливаться? Марвин почти сразу получил ответы на эти вопросы: Караксес лёгким движением руки извлёк из складок плаща ёмкость, наполненную густой жидкостью, в которую и помещён камень. Сияние его от этого казалось приглушённым, смазанным. Кровь, понял Марвин. Это кровь. Густая, тёмная. Она-то и служит чем-то вроде защитного механизма, усмиряющего силу амулета. Помимо этого, до Марвина тут же дошло, кому эта кровь принадлежит. Конечно… Квиберн. Кроме самого Марвина, единственный здесь живой человек. Был таковым, точнее. Теперь он умер, как вскоре умрёт и Марвин. Кровь Квиберна — вот что требовалось Балериону. Кровь и его согласие, не сам Квиберн. Внутри вскипел гнев. Караксес внимательно проследил за лицом Марвина и едва заметно улыбнулся. — Я оставлю тебе жизнь, если ты сам уйдёшь с дороги. Учитель велел мне завершить начатое. Кровь ключа и этот амулет сделают своё дело. Уйди с дороги, Марвин, последний раз тебе приказываю. Наверное, этому слову надлежало согнуть волю Марвина. Да и вообще Караксесу следовало сразу прибегнуть к подобному приёму, но то ли дело было в сияющему камне, то ли в том, что происходящее ослабляло силы Ордена. Это не действовало. Воля его оставалась тверда и нерушима. Марвин криво улыбнулся. Как же, оставит жизнь. Он ведь всё равно умрёт здесь — чуть раньше или чуть позже. Марвин не ответил, но сделал ещё один шаг назад. Совсем крошечный, но решительный. С силой сжал ладонь, острые грани вгрызлись в обожжённую кожу. Нет, похоже, надолго его не хватит. И Марвин тут же принял решение. Как ему показалось — единственно возможное. «Да поможет мне хоть кто-нибудь, если до меня кому-то ещё есть дело», — бросил он в пустоту собственного сознания. Сделал резкий — и весьма рискованный в таком месте — разворот и бросился со всех ног вверх по узкому мосту, к столпу. Туда, где высился небольшой алтарь. Единственная его цель. Камни под ногами крошились, падали в огонь, мир раскачивался, но Марвин не ощущал ни капли страха. Его окликнули — с негодованием и яростью. Камень всё ещё был крепко сжат в руке, но свет уже не доставал до Караксеса, бросившегося следом. Марвин слышал его торопливые шаги — и этот мертвец быстрее. Сильнее. Он догонит. Но пускай попытается обогнать на этом узком перешейке между твердью и раскалённой бездной. Кажется, здесь ему придётся обходиться без своих приёмов. Силы в них сейчас больше, чем в обычных живых людях, но и куда меньше, чем при обычных обстоятельствах. Ритуал забирает часть их возможностей, как сказал Томас. Тем лучше. Марвин не ощутил никакой боли, только споткнулся, заметив, как острое, похожее на обагрённый кровью язык, лезвие длинного меча выходит из центра его груди. Оно оказалось настолько близко, что оказалось возможным разглядеть вязь пылающих рун на чёрном клинке. Кровь мгновенно наполнила рот, потекла по подбородку, но Марвин умудрился устоять на ногах. Пошатнулся — но не упал. Вскинул голову — он, оказывается, каким-то чудом сумел преодолеть две трети пути. Воля. Вот что это такое. Воля. Сделать, несмотря ни на что. Ведь он намерен обогнать того, чьи возможности даже сейчас превосходят возможности любого живого человека. Позади раздался почти животный рык. Марвин, по-прежнему не чувствуя боли, слегка повернул голову назад, чтобы посмотреть себе через плечо. Одежда, и без того пропитанная липким потом, теперь быстро пропитывалась ещё и кровью. Караксес стоял позади, сжимая в руке рукоять меча и сосредоточено хмурясь. Не торопится вынимать оружие и, как подумалось Марвину, дивился тому, что человек перед ним всё ещё способен стоять на ногах и удерживать равновесие. Тёплая кровь текла по животу, по ногам. Вниз, на горячие камни тёмными струями. Яростно шипела, едва не закипая от жара. Марвин оскалился розовыми от заполнившей рот крови зубами. Боли всё не приходила. Странно даже. Неужели всё дело в остроте меча? Густые алые струйки ползли вниз по узкому мосту, по стенкам, к самой бездне, летели в огонь — и, похоже, от этого нечто внизу вскипало с новой силой, содрогалось, точно в лихорадке или агонии. Сразу два султана пламени вырвались вверх недалеко от того места, где стояли двое — мёртвый и умирающий. Караксес коротко вздрогнул, дёрнул головой чуть в сторону. Но равновесие сохранил. Сохранил его и Марвин — каким-то чудом. И камня даже не подумал выпускать из рук. Нет уж. Если он упадёт, то только вместе с ним. Свой же собственный Караксес успел спрятать. А после он начал медленно — очень медленно — извлекать свой меч, тянуть его на себя. И Марвина, наконец, прошила оглушительная, невообразимая боль напополам с ледяным потом. Последнее кажется странным из-за того, что от жара готов расплавиться даже сам воздух. Ноги начали подкашиваться, мир темнел, пылал, ускользал куда-то. Но терять сознание нельзя — слишком рано. Слишком… Прежде, чем лезвие окончательно выскользнуло из пронзённого насквозь тела, Марвин, собрав волю в кулак, резко развернулся. Боль была такая, что и вдоха не сделать. Караксес, не ожидавший такого выпада от смертельно раненного, невольно сделал шаг назад, пока самый край лезвия оставался в теле раненного и безоружного противника. Дрожащая рука Марвина с зажатым в ней камнем медленно поднялась. Тяжёлая… такая невероятно тяжёлая. Караксес тут же прикрыл лицо свободной ладонью, поморщился и сделал ещё один поспешный шаг назад. Лезвие выскользнуло, покрытое липкой кровью. В этот же момент всё вокруг очередной раз прошила сильная судорога. Туннели пробрал ужасающей силы стон. Марвин едва успел слегка присесть, чтобы не упасть вниз. Мир замер ровно на то самое мгновение, которое понадобилось Караксесу, чтобы осознать: одна нога уже соскользнула вниз, а разлитая по камням кровь лишь способствует утрате последнего равновесия. В последний момент — очень короткий и почему-то очень страшный — Марвин сумел хорошенько разглядеть его лицо. Испуганное, растерянное, непонимающее. А потом Караксес беззвучно исчез в бурлящем море огня, простирающемся у самого моста. В следующий миг оттуда снова вырвался фонтан раскалённых искр. Некоторые из них упали на одежду, оставляя подпалины. Пахло кровью и гарью. Болью. Сознание терять нельзя, иначе всё кончено. Томас, вероятно, до сих пор ведёт свою битву, а Марвин — свою. Он даже не вполне сознавал, что мир продолжает раскачиваться не только перед его глазами. Всё вокруг гудело и штормило. Не то из-за рухнувшего вниз вместе с кровью Квиберна и камнем Караксеса, не то из-за происходящего где-то там между Томасом и Балерионом. В любом случае, надо спешить. Спешить. Марвин встал на четвереньки, обожжённые ладони тут же заныли, но это сущая ерунда по сравнению с остальным. Боль и слабость накатывали волнами, смешивались, не позволяли нормально дышать. Но эта же боль и немного отрезвляла. Помогала оставаться в сознании, преодолевая ярд за ярдом. Ещё немного. Ещё чуть-чуть. Камень снова лежал в кармане. Кажется, только он ещё придавал Марвину сил. Иначе это никак не объяснить. С такими ранами едва ли можно передвигаться. — Спасибо, — хрипло поблагодарил он, не зная кого. Во рту витал тошнотворный солоноватый привкус. Марвин рефлекторно сплюнул. Боль. Всё тело преисполнилось ею, срослось в единое целое, сплавилось. Марвин упрямо переставлял ладони и колени — в них боль тоже немного отрезвляла, помогала переключиться. Ещё. Ещё. Вот так, двигайся. Колени скользили по крови — широкий, тёмный след оставался на мосту, пока Марвин полз. Его била крупная дрожь, становилось холодно, несмотря на то, что вокруг по-прежнему царил нестерпимый жар. Но этот мертвенный холод шёл изнутри. Губы запеклись, в горле саднило от жажды. Всё заволакивала лёгкая туманная дымка. Наверняка где-то вдали можно было ещё различить звуки боя, но у Марвина в ушах стучало только сердце. Всё прочее мнилось далёкими, нереальными. Даже грохот то и дело срывающихся сверху камней. Те десять ярдов, которые оставались Марвину до того, как Караксес убил его, показались целой лигой. Руки и ноги окончательно ослабли, когда он, наконец, ввалился на небольшую площадку. Вскарабкался, из последних сил цепляясь дрожащими окровавленными пальцами за камни, обламывая ногти, но будучи не в силах даже выругаться. Марвин замер ненадолго, стараясь дышать осторожно, экономно, коротко, потому что дыхание и так давалось с трудом. Кровь никак не желала останавливаться. Горячая и липкая, она была повсюду. Одежда Марвина казалась мокрой насквозь. Сам камень уже был покрыт ею. Впрочем, может, и к лучшему? Позволив себе несколько мгновений, чтобы немного перевести дух, Марвин протянул руку к высокому алтарю, стоящему на столпе. Тот был выполнен из обсидиана и изображал — вот уж не удивительно — подобие детской колыбели, в глубине которой находилось несколько небольших углублений. Лорд Балерион стоял здесь когда-то, воздев руки к небесам. Марвин, с огромным трудом вскинув тяжёлую голову, увидел звёзды, которые расплывались перед его глазами. Над огненным сердцем действительно простиралась всё та же дыра, широкий и круглый кратер вулкана, через который можно было разглядеть небо. Страшное зрелище. Над самым центром кратера виднелась чёрная дыра, заменившая собой, по всей видимости, и луну, и солнце. А за ней выстроились в ряд небесные странники. Марвин помнил, что их всегда было семь, но сейчас чудилось, что гораздо больше. Они тянулись вдаль от чёрного провала. Словно пуповина… или дорога. Дорога, уводящая в глубины космоса, в глубины мироздания. И по этой дороге, к этой самой чёрной дыре, двигалось нечто невообразимое. Искало выход, ощупывало его. Стремилось дотянуться до бесконечного источника силы. Того самого, посреди которого стоял сейчас Марвин. Главные врата. Чудовища хотели пожрать свою Мать, тогда-то никто и ничто уже не сможет их остановить. Если только она сама этого не сделает, или если не закрыть хотя бы этот путь. Великой Матери следовало или пробудиться, чтобы обратить всё вспять, или уйти, отрезав ту незримую пуповину, что навеки соединяет мать и её дитя. Лишить их своей силы. Созвездия и одинокие звёзды, прежде щедро рассыпанные по небу, стремились к этому провалу, точно их тянула к нему незримая и непреодолимая сила. Та, что желала поглотить всё и всех. Марвин одёрнул себя — нельзя вот так глазеть на это, раскрыв рот. Нашёл время пялиться. Коротко выругавшись, он, наконец, рывком заставил себя чуть приподняться, встать на колени, опереться руками о выпуклости по бокам от странной колыбели мира. Болезненно застонал. Склонился над алтарём, в котором находилось несколько углублений. Похоже, можно было задействовать сразу несколько камней. Хмыкнув, Марвин решительно опустил свой собственный, весь измазанный в крови, в одно из них. Внутри тут же что-то щёлкнуло, заскрежетало, тяжело провернулось. Только тогда Марвин позволил себе тяжело, с полузадушенным сиплым выдохом повалиться назад, на спину, раскинув руки и глядя вверх, в глаза небытия. Картина из кошмара, но присутствовало в ней нечто величественное и пугающее. Невероятное. И всё так близко — только руку протяни. Но он не мог. Силы его оставили. Мир вдруг наполнился невозможным стоном. Протяжным, и таким заунывным, болезненным. Это так походило на скорбный плач женщины, что у Марвина внутри всё перевернулось, а глаза наполнили слёзы. Он ощутил себя ребёнком, который не в силах помочь безутешной своей, бедной матушке. Больно. Так больно. Но больно как-то иначе. По-особенному. — Не плачь, — еле слышно попросил Марвин, уже толком ничего не видя перед собой и не сознавая, где находится и что происходит. — О, не надо… Вверх устремился обжигающий столб пламени, яркий, сильный, неистовый. Он ударился аккурат в зияющую чёрную дыру, в гниющую язву на теле неба. До уплывавшего в небытие сознание Марвина добралось осознание: длинный каменный столп вместе с алтарём и мостиком, ведущим к нему, заваливается на бок с хрустом и скрипом. Прямо в огонь. Не страшно. Не было никакого чувства падения или обжигающего жара. Он вообще ничего не ощущал, кроме какой-то неописуемо прекрасной силы, что, напротив, тут же подхватила его и подняла куда-то вверх, подарила невидимые крылья. Марвин помнил из далёкого детства прикосновение к земле, которая, пробуждаясь от зимнего сна, даёт зелёные ростки первого урожая. Помнил тепло этой земли, удивительно напоминающее человеческое. Поднимающийся над ней пар. Прижимаешься к ней ладонью — и сразу понимаешь, что земля — это лоно матери, дающее жизнь. То самое, что в долгие годы зимы было холодным и жестоким, пожирало своих детей и проклинало их. Но сейчас это была та матерь-земля, что даровала жизнь, а не смерть. Огонь затопил мир от края до края, пожирая саму смерть. Марвину показалось в этот миг, что окровавленные губы сами собой складываются в улыбку. Он увидел. Увидел её. — Дейенерис… *** Недоумённо озираясь, он стоял у каменного фонтана в форме дракона. Впрочем, он давно уже высох, на тёмном дне остались только мёртвые водоросли, круглые каменные бортики растрескались и замшели. Небольшой сад, в котором находился фонтан, весь имел явные следы запустения и заброшенности. Оплетённые иссохшими лианами арки, запущенные и покрытые пылью беседки, пустые дорожки, между растрескавшимися каменными плитами которых пробивались пучки жухлой травы. Грязные бронзовые статуи потемнели от времени. Но при всём этом место обладало странным, каким-то немного печальным очарованием. Здесь было спокойно. Было ли дело в приятной, мягкой тишине или же в мягком свете, который падал откуда-то сверху и рассеивался, создавая впечатление, будто здесь всегда царит плавно переходящий в вечер солнечный день. Тёплый, безмятежный, тихий. Марвин огляделся, сейчас не задумываясь даже над тем, где оказался. И как. Он ведь умер. Сгорел. — Что ты хотел мне сказать? — строгий вопрос резко контрастировал с общей неподвижностью обстановки. С застывшей во времени, нерушимой красотой. Марвин резко обернулся. Глаза его расширились от изумления. На каменном бортике высохшего фонтана сидела… Дейенерис. Она была облачена в алое платье цвета крови, длинные, распущенные волосы стекали по плечами серебристыми волнами с золотыми отблесками. Красиво. Глаза её сверкали. Но всё-таки Марвин сразу осознал, что это не она. Не та Дейенерис Таргариен, которую он знал. Услышав его мысли, она улыбнулась немного снисходительно. Это была чужая улыбка. — Может быть, подумала я, тебе так будет проще. Я — любая женщина, которую ты видел и знаешь. И которых не знаешь — тоже. Марвин прекрасно сознавал, кого видит перед собой, но не испытывал ни страха, ни трепета. Может быть, потому что ему всё происходящее не казалось столь уж реальным. Нет. Хотя всё-таки в глубине души его шевельнулось нечто вроде приятной дрожи. Связанное скорее с тем обликом, который приняла эта женщина. — Будет одинаково сложно, как бы ты ни выглядела сейчас, — Марвин приблизился к ней. Она не отрывала от него своего пылающего аметистового взгляда. Взгляда матери, которая ждёт объяснений от своего чада, устроившего заварушку. О, он не хотел знать, каков был её истинный, не человеческий облик. — Тем не менее, я знаю, зачем ты явился. Почувствовала это, — она коснулась своей груди так, будто там должно было находиться что-то. Но там ничего не оказалось. Она опустила руку. — Но не понимаю, почему должна позволить этому продолжаться. Теперь, когда вижу, во что всё превратилось. Звёзды, мои дети, умирают. Марвин понял, что начинает волноваться. Тем не менее, в голосе её не прозвучало гнева, только горечь. Она была так печальна, если приглядеться. Почти несчастна. Марвину захотелось обнять её. Экое нелепое желание. Будто она нуждается в его утешениях. — В этом нет твоей вины, — это было первое, что в голову пришло, — и ты должна позволить нам… им… самим разобраться с этим. Она посмотрела куда-то верх, словно видела там нечто отличное от пронзительно-синего, почти прозрачного неба. Долго молчала, и Марвин не посмел это молчание прервать. Оно было горестным, точно крик. — Ты думаешь, это правильно? — она вновь перевела взгляд на Марвина. Она по-прежнему походила на Дейенерис, но чувствовалась за этим всем сила, способная пригнуть к земле. Хрупкая фигурка её, казалось, едва умещает это в себе. Марвин, сам невысокий, и то был выше Дейенерис, но сейчас ему казалось, что именно она смотрит на него снизу вверх. Да и голос — голос походил, но слышались в нём и иные голоса, отдавались далёким эхом, даже голос его собственной матери. Явление это, впрочем, не наводило ужаса. — Правильно позволить им убивать друг друга? Думаешь, матери понравится смотреть на то, как её дети проливают кровь? Или хуже того — рискнуть тем, что всё бытие будет поглощено некоторыми из них. Теми, кому, напротив, надлежит находиться вовне, стеречь внешние границы. Мой сын. Нта Ицхет, Отец Тысячеглазых, не захочет остановиться сам. — Ещё неправильнее — обращать всё вспять, — помолчав, попытался донести свою мысль Марвин. Ему плохо удавалось подбирать слова. Он не знал, как объяснить ей. Как сказать. — Вот что случится, разве нет? Мир затопит огонь, а после — ничего не останется. — Если у пока живых ключей не достанет силы противостоять моим детям, рано или поздно они поглотят не только этот мир, но и те, что ещё остались. Они пожирают их прямо сейчас. Они стремятся поглотить даже меня, мою силу, даровавшую им когда-то жизнь. Если сейчас я откажусь от того, чтобы вернуться, выйти, уйду за пределы, снова усну, второго шанса обратиться ко мне уже не будет. Я не услышу. А они ведь вырвутся из своей тюрьмы, почти вырвались, даже если я это сделаю. Уверен ты, что людям достанет силы противостоять такому? Марвин вдруг заколебался. Его одолевали сомнения, и не диво — в конце концов, кто мог гарантировать, что люди, пусть среди них и была настоящая Дейенерис, способны справиться с чудовищами, что были древнее самой вечности, древнее вселенной? К тому же Матерь говорила с ним сейчас таким мягким, таким печальным голосом, что сердце то и дело вздрагивало. И вдруг он вспомнил. Вспомнил, о чём говорил в подземной тюрьме со своим незримым собеседником. — Ты знаешь. Владыки ещё здесь, они помогут. Они ведь… они способны на это. — Владыки, — она улыбнулась, понимая, о чём речь. Как же иначе. — Когда-то и они стали жертвами моих старших детей, их души спасли только их знания и умение прятаться. Думаешь, они смогут их удержать? Даже если действительно решат помочь людям, а не двинуться дальше в поисках ещё более далёких и укромных миров, куда мои дети не успели пока добраться. Марвин знал, что не должен испытывать сомнений, должен оставаться в твёрд в своих намерениях. Пытался себе об этом напомнить. Но находящаяся рядом женщина, несмотря ни на что, вовсе не вызывала желания с ней бороться. Настолько печальной она казалась. — Ты знаешь. Люди — такие же твои дети, и они способны на многое. Разве не так? Всё живое принадлежит тебе, вышло из твоего чрева. Так позволь ему сразиться или умереть, если оно не способно бороться за жизнь. Она и похлопала раскрытой ладонью по месту рядом с собой. Марвин повиновался — и опустился на каменный бортик фонтана. В глазах Дейенерис он видел другие глаза, горящие нездешним огнём. В них читалась древность и мудрость. Чужая рука — горячая — обхватила широкую ладонь Марвина. В тонких пальцах билась сила, которой оказалось сложно сопротивляться. — Я расскажу тебе кое-что, Марвин, — начала она, не отрывая внимательного, изучающего взгляда от его лица. — Кое-что важное. Он кивнул, будто ей требовалось какое-то дозволение. — Мои дети восстали против меня ещё в утробе, и вырвались в этот мир, гонимые болью. Но истинное предназначение их заключается в том, чтобы хранить внешние границы, — она не выпускала его руки, — поэтому-то их нельзя уничтожать. Всё это время старшие братья сдерживали моих маленьких чудовищ, пытались их вразумить, но они не желали подчиняться, не желали томиться за стенами внешних границ, ставших для них тюрьмой, — как ни странно, в словах этих слышались ни гнев, ни негодование, а грусть вперемешку с какой-то почти щемящей нежностью. Настоящая мать любит своих детей, даже если они непокорны. — Они хотели проникнуть в обитаемые миры, куда путь им был закрыт. Они полагали, что я ничего не смогу поделать, ведь я всё время находилась в полусне, — она снова посмотрела наверх. Взгляд её чуть затуманился. — И всё же я смогла даровать одному из своих младших детей собственную искру, из которой и родилась та, кто помогла вернуть их в Обитель Звёзд, в место, где они обречены на вечное заточение. Марвин помолчал, переваривая этот рассказ. Странный, не слишком понятный, поскольку в нём не было ни имён, ни названий, но в целом очевидно, что именно происходило. — Я помогла им, и снова погрузилась в свои сны. И вот я возвращаюсь, но и моя прежняя посланница вернулась тоже, как только время моего сна подошло к концу. Сила, вырвавшаяся из недр, пробила ещё одну брешь в бездне, где она вынуждена была томиться столько времени. — Дочь Дейенерис. Ты ведь о ней говоришь? — Марвин отчего-то похолодел от этой мысли. Нет, не значит же это, что принцесса Рейенис должна быть принесена в жертву, должна быть отдана этим чудовищам? Ему этого не хотелось. Прежде всего из-за её матери, как ни эгоистично это звучало. Королева Дейенерис не заслужила потерять ещё одно своё дитя. Единственное дитя. — Разве ты не задумывался о том, что она — не простой ребёнок? Надеюсь, её стремительное появление на свет натолкнуло тебя на определённые мысли, — теперь в глазах собеседницы мелькнуло нечто сродни лукавству. — Хотя она всё-таки человек, лишь несущий в себе искру той силы. И, будь уверен, мой сын, который хочет называть себя Отцом мироздания, желает её вернуть, желает владеть ею безраздельно. Он попросту не способен породить нечто новое, стать настоящим Отцом, но способен заполучить то, что поможет ему творить. Творить… нечто новое, ужасное, противное живой природе. Ему нужна она, нужны души живых, в каждой из которой есть пламя этой жизни, и нужно пламя — чтобы создать из этого мир, подчинённый его законам. Марвин нахмурился. — И к чему же ты рассказываешь мне всё это? — впервые в голосе его прорезались нотки подозрительности. Ему нравился этот разговор всё меньше и меньше. — Ты и сам понимаешь. Если не защитить дитя, если они заберут её себе, всё пропало. Если они завладеют ключами — или хотя бы одним ключом, то, так или иначе, попробуют это сделать. Забрать себе и этот мир. Я же, если не начну действовать прямо сейчас, уже нескоро смогу вернуться и помочь, если будет куда возвращаться и кому помогать. В конце концов, они поглотят и меня, где бы я ни находилась. Понимаешь? Это дитя — его главная цель. Люди, которые стали ключами тоже превратятся в инструменты — они откроют двери, даруя моим детям окончательную свободу. — Это значит, что их надо убить? Но ты говорила, что этого нельзя делать, — Марвин сам не верил, что произносит это вслух. — Невозможно. Невозможно и недопустимо. Другое дело — готов ли ты рискнуть, предоставить шанс другим ещё раз заточить моих детей вовне? — Я не имею права решать за всех, — Марвин покачал головой. — Не могу распоряжаться чужими жизнями. Я не бог, не вершитель судеб, — фраза эта заставила криво улыбнуться. В ответ девушка коротко рассмеялась. — Над жизнью властен лишь её обладатель. Боги не владеют человеческими жизнями. Они — лишь созерцатели и наблюдатели, которые способны помочь или навредить, но не принимать решения за других. Для этого они есть. Для этого есть я. — Ведь ты сейчас предлагаешь мне держать ответ… — Марвина охватило смешанное со страхом возбуждение, он на мгновение сбился с мысли. — Предлагаешь мне взять в свои руки едва ли не всё. Говоришь так, словно мне отвечать за происходящее дальше. — Если сейчас ты хочешь снять с себя всю ответственность, ничего из этого не выйдет, — она покачала головой. — Если ты хочешь отказаться от своей цели, я пойму. Только скажи. В моей власти остаться или уйти. Ты не сможешь мне помешать, если я приму решение сделать задуманное. Но помни, что единственная возможность обернуть вспять само творение есть только здесь и сейчас. Не отыщется той силы, которая сможет призвать меня, ибо с того момента Чертоги окажутся запечатаны и в этом мире они больше не откроются. Марвин ощутил невиданное смятение. Она не пыталась настоять на своём, переубедить, лишь излагала свои собственные веские доводы — и давала ему выбор. Вовсе это не походило на битву двух воль. Скорее, на попытку склонить материнское сердце — сердце самой Вселенной — на свою сторону. — Я знаю, — он вдруг накрыл её ладонь свободной рукой, чуть сжал. Позволил себе улыбнуться. — Знаю. Человек — все живые существа — ходят по тонкой грани, борясь за своё существование. Так всегда было. Кажется, так и заведено, чтобы мы понимали ценность этой самой жизни. Без этого осознания всё теряет смысл. Бесконечность сводит на нет любые устремления и желания. Она внимательно слушала — и не перебивала. Только пальцы её, казалось, слегка подрагивали. — Позволь нам бросить вызов твоим непокорным детям. Позволь людям самим оседлать эту тьму, усмирить и отправить обратно. Я знаю, что убить твоих детей невозможно — и нельзя, ибо они тоже плоть от плоти мира и без них ничего не останется. Но смертные — такие упрямые существа, знаешь ли… — Марвин фыркнул. — Может быть, всё-таки отыскалось место, на котором твои сыновья остановятся? — Я вижу, — с уже знакомым лукавством почти прошептала она. — Вижу. Но если ничего не получится, то эта Вселенная навеки станет принадлежать им. Сама жизнь. Как сейчас принадлежит смерть. А ведь души живых существ после окончания своего пути должны возвращаться ко мне, в материнское чрево, где обретут покой. В те чертоги, откуда когда-то и пришли. Каждый из них. Не существует настоящей смерти. Есть только путь домой. Марвин сглотнул. В горле у него пересохло. Она высвободила свою руку и коснулась ею лица Марвина, ласково погладила, и захотелось вдруг прижаться щекой к её ладони, закрыть глаза. Забыть обо всём. Назвать её матерью. Мама. Мама. Рука исчезла, прикосновение оборвалось — и Марвин едва не вздрогнул, на мгновение ощутив себя покинутым. Он вдруг истово захотел попросить её не уходить. Остаться ещё ненадолго. Матерь чудовищ казалась намного добрее своих порождений. И казалось, что ей совершенно не чуждо и нечто человеческое. — Что же ты думаешь? — мягкий голос вернул его в действительность. — Как предлагаешь мне поступить? — Я… позволь этому произойти, — попросил Марвин. Голос, наконец, обрёл твёрдость. — Позволь своим детям самим определить свою судьбу. Разорви соединяющую вас пуповину, разрушить главные врата, чтобы старшие твои дети не черпали из них силу, и дозволь случиться неизбежному, чем бы оно ни было. Она ненадолго задумалась. — А как же тюрьма после смерти? Ты знаешь, что там происходит? Хочешь, чтобы там в конечном итоге оказалось всё, что некогда было живым? — Я знаю… и я не хочу. — Значит, понимаешь, что будет дальше. Конечно, в случае, если старших моих детей не обуздают. Если случится так, как ты надеешься, прежний путь снова будет открыт, как был открыт когда-то. — Я согласен — и готов ждать столько, сколько потребуется. Там, в этой тюрьме. Я готов отвечать за всё. — Кое-что всё-таки я могу сделать прямо сейчас, — она неторопливо встала, приблизилась к деревянной двери, выкрашенной в красный цвет, опустила руку на натёртую до блеска медную ручку. — Спрятать тебя и некоторых других, кто успеет за это короткое время, пока я остаюсь здесь. Забрать с собой — туда, куда и должно попадать каждому, ждать нового цикла Вселенной. Я открою ненадолго эту дверь, если ты согласен туда войти. — Кви... Квиберн, — но договорить Марвин не успел. Она покачала головой. — Нет, — ответ резанул болезненно. Но она поспешила объясниться: — Его тело мертво, но... он дух его не торопится умирать. Марвин мотнул головой. Боги, какой же упрямец! Он медленно приблизился к той двери, посмотрел на чужие тонкие пальцы, сжимавшие округлую латунную ручку. Дверь была выкрашена в потрескавшуюся от времени красную краску. И вдруг он вспомнил странный свой, жутковатый сон, в котором плоть его сливалась с плотью оказавшейся живой красной двери, становился с нею единым целым. Срастался. — А остальные? — Всех — не успеют, — она с искренним сожалением покачала головой, — им придётся лишь ждать освобождения в случае, если надежды твои воплотятся в жизнь. Если нет, они навеки останутся во мраке, истязаемые своими мучителями. — Как-то это… — Марвин не желал иметь какую-то привилегию, обретать покой в то время, как прочие души останутся томиться в рабстве у чудовищ. Продолжат питать их. Давать им силы. — Ты колеблешься даже сейчас? Ведь тебе известно, что, когда мои Врата окажутся запечатаны, мои дети лишатся возможности питаться моей же силой. Я обрежу пуповину, как ты удачно выразился, — заверила она, чуть склонив голову к плечу. — Они ослабнут, хотя останутся всё так же опасны. Возможно, даже более. Поскольку вынуждены будут действовать скорее и решительнее. Но я не стану тебя уговаривать. Марвин приблизился к ней, осмелившись очередной раз заглянуть в её горячие глаза. — Ты сделаешь то, о чём мы говорили? Выполнишь мою просьбу? — Да, — удивительно просто согласилась она. — Но не из-за твоих слов, а потому что вижу в тебе, как в других, то стремление, которое заставляет меня и саму надеяться. Отголоски божественной воли в каждом смертном. Верните моих детей в их обитель, и равновесие восстановится. На сей раз рука Марвина сама коснулась чуть прохладной ручки, провернула её и потянула дверь на себя с коротким скрипом. И по ту сторону, вопреки ожиданиям, Марвин увидел вовсе не темноту и мрак, не выстуженный серый лабиринт смерти, а яркий, тёплый свет, от которого хотелось зажмуриться. Он обнимал, этот свет, как руки матери, звал к себе. Заброшенный парк за спиной перестал существовать, смазался, исчез, оставив после себя только яркое сияние нового дня. — Пойдём, — она снова коснулась его ладони, мягко, но настойчиво потянула за собой, — пойдём, Марвин. Пойдём домой. Как мог он противиться ласковым увещеваниям своей матери? И до боли знакомому, сладкому запаху тёплого хлеба, которым пахли сами эти слова.