Optatus

Тайпу правда это казалось нормальным. Ну… желание быть чище, знаете? Невиннее, лучше. Желаннее для тех, кому он действительно хочет отдаться. Это выглядело таким правильным, особенно тогда, в средней школе, когда ему стукнуло пятнадцать, и черты лица его начали терять подростковую угловатость и приобретали более сформированные, красивые и яркие элементы: губы, темные глубокие глаза с длинными ресницами, острые нос и скулы, густые брови. В тот период на него заглядывались как парни, так и девушки, но почему-то внимание именно первых ему было в какую-то неожиданную стыдливую и приятную сладость. Он стоял в коридорах школы, ловил на себе улыбающиеся, похотливые взгляды, и что-то внутри него с оглушительной громкостью разрушалось. Будто внутренний слой кожи болезненно отслаивался от стенок и гнил прямо в желудке. Это было похоже на страх, отвращение, тревожное, тошнотворное чувство в животе, на сладость предвкушения и горькую соль разочарования. Ему были приятны эти взгляды, приятны ощущения и осознание, что он все ещё желанен. Что его все ещё можно полюбить, несмотря на то что произошло. Впервые Тайп занялся сексом с мужчиной спустя два месяца после того, как перешёл в девятый класс. Грязно и пошло, в школьном туалете, на унитазе. И это было стыдно, сладко, больно и ненормально, нездорово хорошо. С горящими, ярко-красными щеками, тяжёлым мокрым дыханием, болезненными засосами и почти с отсутствием как таковой подготовки. Парень, лишивший его девственности, больше никогда не разговаривал с ним, избегал и лишь гнусно смеялся издалека, а у Тайпа ещё две последующих недели болело все тело, ломило кости, и синяки в виде чужих ладоней и засосы на шее и груди напоминали о том, что случилось в тот день. И это ощущение… ощущение принадлежности чему-то, такое явное и открытое… было сладким, почти до тошноты, болезненно счастливым и правильным. Ночью, лёжа в кровати, он трогал синяки и места поцелуев одними только горячими подушечками пальцев, возбуждался от этого — как-то вымученно и страшно — и не мог заснуть потом всю ночь, окрылённый неожиданным чувством и восторженный от него. Осознание, что его желали тогда — и желали так сильно — билось в голове назойливым звоном, и в те дни, что он отходил от болезненного первого раза, его охватывало это тепло и счастье так сильно, что казалось, он этого не выдержит. Несмотря на издевательские, гадкие ухмылки того парня, положившего начало этому безумию, несмотря на всю очевидность, всю подлость и понимание, что он рассказал обо всем своим друзьям, Тайп был действительно, по-настоящему и странно счастлив все следующие недели. Пока он не занялся сексом второй раз. Этот человек был старше его на пять лет, он проходил учительскую практику в их школе, и Тайп был заворожен его улыбкой, крепким телом, его рассказами и короткими тёплыми взглядами. Он отвёл его в тот же туалет на четвертом этаже, нетерпеливый и распалённый, и позволил взять себя и брать на протяжении нескольких последующих часов, крепко держа за волосы и сжимая бедра. И в этот раз было лучше, даже возбуждение горячей струйкой текло по венам, но оргазма он все равно не достиг, лишь дышал тяжело с блестящим удовлетворением взглядом и горящим на груди, шеи и щеках румянцем, избегал смотреть на него, неожиданно смущённый и стыдливый, и говорил односложно и хрипло с желанием отчаянным свести все их общение к нулю. Человек, который мог стать у них учителем и который поддался на уговоры школьника, ушел, видимо, из страха наказания и больше в их школу не вернулся. Это стало… некой отдушиной, чем-то абсолютно нормальным и понятным. Тайп занимался сексом со многими парнями из своей школы и никогда не получал физического удовольствия, чего нельзя было сказать про душевное: все это время, что он жил подавленно и убито, одними лишь воспоминаниями о произошедшем в том заброшенном здании, с веревками на руках и мяче, лежащем рядом со стулом, в груди у него было пусто и больно. Плохо настолько, что он утвердился в какой-то момент в мысли, что его, настолько сломленного и мертвого, никто никогда не полюбит. Но сейчас… его хотели. Желали. Смотрели горящими, возбуждёнными глазами, целовали, кусали, дышали тяжело в затылок или в шею. И неважно, заботились ли они о нем, переживали ли, хотели доставить больше удовольствие себе или ему — плевать, даже если они делали больно до одури, ведь пустота внутри него наконец-то начала заполняться. И после каждого раза, когда его оставляли одного с болью во всем теле, помеченным и использованным, он трогал засосы, синяки, горящие болезненными поцелуями губы и чувствовал больное, дикое счастье и восторг где-то прямо в собственных костях. Скорее всего, вид у него каждый раз был жуткий и неправильный со всей этой несвойственной ему бледной кожей, безумной улыбкой и кровью, разлитой по кафелю туалета вокруг него, но для него не было ничего более правильного, чем это липкое ощущение теплоты на бедрах, ломающей боли в мышцах и этого теплого, нужного ощущения в лёгких. Каждый раз он вытирал пот и кровь со своего тела, дрожащими руками оторвав себе бумажное полотенце, и, прихрамывая, шел домой или на урок. А спустя почти год такой чуть ли не ежедневной, болезненной практики, когда к нему приставали, уже даже не стесняясь, ведь «эта шлюха даёт всем, кто берет», узнали его родители. Тайп не понял, как это произошло, просто однажды его отец пришел в школу и устроил целый скандал, который было слышно чуть ли не на всех этажах. Он кричал и злился так, что у него краснели уши и щеки, а после просто схватил сына за руку и, ничего не слушая, утащил домой. В тот же день его перевели на домашнее обучение, вызвали полицию и записали к психологу, и Тайп правда думал, что ему никогда не было так плохо, как сейчас, даже после того, как его, маленьким беспомощным мальчиков, изнасиловали. Он посылал людей в форме, не рассказывал, кто сделал это с ним. Внутри у него все зудело и ныло, организм, уже привыкший к ощущению заполненности и боли, требовал этого снова и снова, словно какой-то сильный наркотик. Он уже не мог без этого; болезненное, выстраданное возбуждение не приносило никакого удовольствия без ощущения чужих, сильных пальцев на бедрах и горящих губ — на шее и плечах. Тогда у него случился первый нервный срыв, отчаянные, беспомощные рыдания мучали его до поздней ночи, а на следующей день рано утром его повезли к психологу. Фигура отца была сурова и жестока с этими сведенными к переносице бровями и поджатыми губами; всю ночь до этого они с женой ругались и ссорились, и Тайпу казалось, что, скажи он сейчас хоть слово — и на него обрушится тот шквал негатива, что сейчас копился и таился возле крыши их машины. Когда они подъехали к диспансеру, находящемуся в отдалении от других домов, больниц и магазинов, к Тайпу вдруг резко пришло осознание, что, если его поведение врач посчитает неприемлемым для нормального человека, он останется здесь. Его просто бросят в белые, мягкие стены, укутанным в смирительную рубашку, и оставят одного. В тишине. Наедине со своими мыслями. Ужас этой страшной идеи так сильно ударил по нему, что, выйдя из машины, он отскочил в сторону, к деревьям, и его вырвало на траву тем немногим, что у него получилось съесть за завтрак. Когда спазмы ослабли, ноги его подкосились, и он упал на колени, пачкая джинсы пылью, задышал часто, справляясь с болезненной, гадкой истерикой, забившейся внутрь грудной клетки. Отец опустил взгляд, не имея сил видеть своего сына таким, подошёл тихо и осторожно к нему, сломленному и несчастному в собственных мыслях, и опустился рядом, кладя руку ему на подрагивающую спину. — Тебе там помогут. Все будет хорошо, сынок. — Но я не хочу, папа! Я не болен… не болен! Со мной все хорошо! Разве это плохо — заниматься сексом, будучи подростком? Ты разве не был таким?! — Нет, я не занимался сексом с мужчинами. А женщин за всю жизнь у меня было всего три. А то, что делаешь ты, неправильно. Тебе всего шестнадцать. Я же видел, как на тебя смотрели те парни, и не хочу этого. Они же видят в тебе не человека, а… — Замолчи! — Тайп вскочил на ноги, чувствуя себя преданным и ужасно одиноким. — Замолчи! Ты ничего не знаешь.! Мне… мне нужно это! Я не болен! Я не пойду туда! В ту секунду Тайп сорвался с места, поддавшись полностью своему животному ужасу, и убежал так далеко от этого пугающего места, как только смог. Когда он наконец остановился, его лёгкие горели от недостатка кислорода, ноги стёрлись в кровь и ужасно щипали и болели, пристань, рядом с которой он оказался, слала к берегу прохладный, солоноватый запах воды и свежести и успокаивала его какой-то своей неведомой, величественной силой. Тяжело дыша, еле-еле переводя дыхание и справляясь с бешено колотящимся сердцем, он рухнул на холодный песок, обессиленный и усталый, и потерял сознание на несколько долгих часов. А приходить в себя было мучительно и больно: голова его сильно разболелась — это первое, что он почувствовал — температура поднялась и лицо покрылось бледностью, красноватыми пятнами и холодным потом. Будто в тумане, в каком-то теплом и пустом ощущении, поднялся он с песка и, не отряхиваясь, побрел к своему дому, но в итоге не дошел всего нескольких метров, остановившись возле бара, прилегающего к отелю его отца. Там, за дальним столиком, сидел мужчина лет сорока, с небольшой бородкой и прорезью седины в волосах, держа в одной руке стакан с почти допитым виски, а в другой — какую-то книгу. Какое-то обиженное, болезненное и сильное чувство волной поднялось в душе Тайпа, и он, совершенно не думая о том, что со всей этой бледностью, блестящим на шее и лице потом, с нездоровым, еле видным, желтовато-красным румянцем на щеках, выглядит совершенно не привлекательно, подошёл к нему. Они занялись сексом прямо в отеле, где мужчина снимал номер, и это был так порочно, так грязно и отвратительно-правильно, что Тайп пару раз испытывал позывы сбежать, заплакать или, подобно маленькому ребенку, спрятаться под кровать и притвориться, будто ни его, ни этой ситуации не существует вообще. Когда все закончилось, он, еле справляясь с болезненной, тошнотворной истерикой, оделся и сбежал домой, где упал в объятия матери и разрыдался. Спустя время все это подзабылось, стёрлось из памяти, словно что-то ненужное и неважное. Поведясь всё-таки на слёзные уговоры и мольбы Тайпа, родители не отправили его к психологу, взяв с него лишь обещание, что он больше не будет так глупо и неправильно расстрачивать свою жизнь, но, несмотря на это обещание, он все равно сбегал, ссылаясь на простые прогулки с Кхомом или кем-то ещё, и находил в сомнительных клубах и барах парней и мужчин, которые с радостью воспользовались бы молодым, стройным телом шестнадцатилетнего мальчика. Он все ещё ничего не чувствовал во время секса, все мысли и думы его поглощались и поддерживались лишь тем ненормальным, счастливым ощущением целостности и желанности себя. За три года, что прошли как-то быстро и незаметно, Тайп ни разу не влюбился, ни разу, среди всех тех, с кем проводил постыдные и мокрые ночи, не нашел человека, которого хотелось бы удержать рядом с собой. Он только возмужал, лицо его полностью утратило детскую трогательность, стало чуть темнее и серьезнее. Но так же в душе его окреп тонкий бесчувственный слой льда, взгляд, бывший раньше горячим и нездорово блестящим, теперь поменялся на ненормальную холодность, ничего ему уже было не нужно, ни к чему он не стремился и ничего не хотел, кроме одного только одуряющего ощущения лопаток, прижатых к твердой стене, и тошнотворного запаха алкоголя в тесной кабинке клубного туалета. Поэтому известие о том, что отец отправил его в университет, на спортивный факультет, находящийся в Бангкоке, принесло только равнодушие, перемешанное с ужасом и сладким предвкушением. Пугающее понимание, что ему придется распрощаться с привычным местом жительства перебивалось и смешивалось с приятными, но пустыми по сути мыслями о том, что в большом городе людей будет больше, клубов и баров больше, извращенцев и любителей секса — тоже. Тайп уехал с Пангана в самом конце каникул в три часа дня, и только спустя почти сутки, в двенадцать часов утра, подходил к двери своей комнаты в общежитии. Задержав на секунду рассеянный взгляд на ручке двери, он проверил время, чувствуя неожиданное и бойкое смущение, словно ему снова пятнадцать. В груди его было странно горячо, все тело содрогалось внутренне от не испытываемого ранее страха одиночества и полной ответственности за свою жизнь. Он закусил губу и, глубоко вздохнув, вошёл внутрь. — Привет, соседушка. Меня зовут Тарн. — Привет… Я — Тайп.