Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Два года спустя.
Осень в этом году на Пангане выдалась теплой и солнечной — почти что лето, только цвета лесов и трав приобрели более темные оттенки да ветер, гоняющий на побережье песок, сделался чуть холоднее и ощутимей. Пароход прибыл на пристань рано утром, но ни Тарну, ни Тайпу спать не хотелось. Другого хотелось: погулять вместе, посмотреть кино, посетить известный всякому коренному жителю острова ресторанчик на открытом воздухе, о котором Тайп так часто говорил до отъезда, попробовать здешнюю еду, так любимую южанинами — разумеется, все самое не острое. А потом завалиться куда-нибудь и вытянуть уставшие за долгое время конечности. — Я не бронировал номер. Надеюсь, ты не против встретиться с моей берлогой один на один. Хотя у тебя выбора в любом случае нет, — пробормотал Тайп, смущаясь отчего-то и смотря исключительно себе под ноги; за два года кожа его позолотилась, порозовела и — для ребенка, растущего под жарким панганским солнцем — абсолютно здорово и ярко посмуглела, утратила всякую болезненную нотку и более не тревожило влюбленное в него сердце болью и страхом. К тому же, было оно ещё чуть-чуть округлившимся, счастливым и довольным, словно стоял тут объевшийся Чеширский кот. Продолжительная работа с психологом действительно шла ему на пользу — на заметную и правильную пользу, нужную как воздух. — Я только рад, Тайп. К тому же… я хочу обнимать тебя всю ночь, — Тарн надулся. — А то в Бангкоке ты постоянно норовил куда-то сбежать. — У меня была практика, реальная работа то есть. Не было времени на слишком продолжительные телячьи нежности, — Тайп нахмурил недовольно брови, но недовольство то было наигранным, ненастоящим, и через секунду глаза его и мышцы лица снова в доверчивой расслабленности разгладились. — А ты порой требуешь много внимания. — Даже отрицать не буду, — Тарн, подкравшись незаметно, тронул губами мягкую, разгоречённую утренним солнцем щеку, оставляя на ней хом; запах Тайпа всегда успокаивал его, словно было в нем что-то магическое, божественное, нечеловеческое — что-то подобное выпечке родной матери, тёплому одеялу, объятиям любимого человека и вкусу клубничного варенья — его любимого, кстати. Мальчик весь был подобен чему-то до щемящей боли нежному, нужному, родному и любимому. Правда сам он это постоянно, в смущении и очаровательном покраснении, отрицал: ворчанием, злостью, обидой и незлыми абсолютно, почти радушными оскорблениями. И сейчас было то же: Тайп смутился, цокнул языком, отвадил Тарна от себя осторожным, без малого нежным движением и пошел вперёд, иногда ногами забавно проваливаясь в мягкий горячий песок. — Мама написала, что они приготовили завтрак, — он мимолётно помахал телефоном с открытой перепиской. — Мне — острый карри, а тебе — абсолютно не острая, самая что ни на есть вкусная яичница, какую не найдешь больше во всем Пангане, кроме нашего дома. — Ха-ха-ха, — Тарн закатил глаза и еле сдержал порыв схватить явно нарывающегося мальчика за мягкие бедра, повалить его на разнеженный солнцем песок, поцеловать, наплевав на людей вокруг, и целовать, пока губы его не станут красными и припухшими, а грудь — не начнет вздыматься в тяжких попытках вобрать в лёгкие больше воздуха. Но Тайп бы такого не оценил — слишком уж напряжен и скован он был в публичном выражении любви — да и будет для того у него следующая ночь, и, Тарн надеется, все последующие ночи после. Родители встретили их радушно и тепло, даже отец, который все ещё с ноткой некой осторожности и опаски относился к этим отношениям. Тайп подошёл к матери, она сделала шаг тоже и обняла его с той нежностью и теплом, какое существовать может только между любящими сыном и родителем. Потом ступила к Тарну, обняла почти также и его и только после провела в дом. — Мы должны кое-куда сходить после еды, — тихо сказал Тайп перед тем, как сесть за стол, и неожиданно, совершенно бойко и неправильно встрепенулось в нем что-то старое болезненное, чувство, словно сломленное и напуганное. Во все время завтрака сидел он, более не двигаясь, почти не дыша и нагружая теплый осенний воздух своими горькими мыслями, а поев и дождавшись, пока доест Тарн, вскочил, схватил его за руку и повел из дома. То здание, что связывало Тайпа по рукам и ногам мерзким воспоминанием, по-прежнему стояло на месте: только обветшало, поблекло ещё более, чуть покосилось и пахло сыростью и пылью. Раньше запаха он не замечал. Не замечал также, как и холода, стойко ощущаемого внутри, темноты и подозрительности всего происходящего. Страшно, липко, противно… — Тайп? Зачем… мы сюда пришли? — тихо спросил Тарн, чуть ежась от прохлады и непонятной, острой опасности, висящей здесь, словно висельник. — Как тебе? Задал Тайп глупый, бессмысленный вопрос и болезненно закусил губу, с нервным каким-то, абсолютно детским и тошным бессилием облокотившись на пыльную, грязную стену. Тарн непонимающе повернулся к нему и мягко, чуть-чуть напряжённо улыбнулся. — Ну… заброшенный дом как заброшенный дом. Почему ты спрашиваешь? Только не говори, что хочешь, чтобы мы жили здесь или типа того. Тайп опустил взгляд и тихо усмехнулся, но после всякая волнительная радость покинула лица его, словно без солнца, сюда не проходившего, ей выживать было невыносимо сложно. На секунду весь образ его, все тело и эмоции почернели, поблекли, сделались похожими на то загнанное, болезненное состояние, в каком обычно жил и существовал он раньше. — Здесь… однажды — лет десять назад, может, больше — изнасиловали мальчика, — со взглядом горящим и душой опустошённой, с глазами, направленным куда-то в сторону, произнес он, словно с трудом, и сердце Тарна болезненно замерло, пропустило удар. Взмыло, подобно раненой птице, вверх, к нёбу, и прилипло к нему, мешая говорить бешеным биением. — Ему было лет… не знаю, одиннадцать… где-то так. Человек, который сделал это, сказал, что знает замечательное место для игры в футбол… А мальчик так любил играть в мяч… И поэтому пошел за ним. Но человек привел его сюда, в эту комнату… Связал и делал все, что хотел… на протяжении нескольких часов. На секунду Тайп замолк, в напряжении кусая губу, но спустя более, чем две быстрые секунды, продолжил, уже с рваными высокими нотками, близкими к слезам: — Мальчику было так плохо, знаешь? О нем говорили после… Все узнали, все жалели… Все чего-то хотели и все пытались спросить о подробностях… Будто на чертову выставку «Изнасилованные и оскорблённые» пришли. Уроды. А мальчик не мог ничего сделать: он был слишком маленьким и беззащитным, слишком напуганным… Он плакал так сильно и так много, что глаза у него болели и чесались. Спустя время люди стали забывать, переставали спрашивать и узнавать на улицах… Но мальчик все помнил… Всегда. Просто повзрослев, он начал думать, что никто его полюбить уже не сможет… из-за того, что произошло. И появились первые попытки… знаешь, как-то почувствовать себя любимым и желанным. Родителям не нравилось, а мальчик приходил в такой восторг… даже от каких-то коротких, быстрых связей, которые помогали ему… чувствовать себя желанным. — Этот мальчик ты… — Тарн не спрашивал. — Ты был маленьким… боже. Тайп хотел сказать что-то ещё, хотел согласиться, разозлиться на сочувствия, вспыхнувшее в чужой интонации, но голос его сорвался и сделался тонким и жалким, и он просто отвернулся, прикладывая ледяные руки ко лбу. — Тебе противно? От меня? — Нет, — Тарн подошёл со спины и, боясь будто бы дотронуться, с осторожною болезненною боязливостью положил руки ему на живот, прижимая к себе. — Я все ещё люблю тебя… То, что на свете существуют мрази, подобные… тому человеку, этого не поменяют. Не перечеркнут почти три года, которые мы были знакомы. Тайп в руках его словно сломался: сделался меньше, отчаянее, беззащитней. Руками обхватил с нездоровой резкостью его запястья, повернулся, дрожа нервно и напряжённо. И, мазнув пьяными, затемнённым глазами по лицу его, поцеловал — неожиданно и бойко, почти безумно: — Тогда возьми меня, — прошептал в губы, и сердце Тарна ещё раз за день дёрнулось в груди. — Ч-что.? Тайп, прямо сейчас? — Да. Прямо сейчас. И прямо здесь. Прошу тебя. Пожалуйста. Тайп смотрел на него взглядом сломленного, испуганного и раненого животного, оленем, запертым в ловушку, и волком, чьих волчат убили, и внезапно для себя самого, болезненно и пылко, Тарн отказать не смог. Тайп в его руках был абсолютно податливым и впервые словно бы хрупким, беззащитным и защищённый им, Тарном, одновременно. Их секс всегда в какой-то момент делался мягким и осторожным, но в этот раз в них обоих что-то сломалось и теперь отчаянно как бы чинилось — тяжёлым дыханием, руками, нежными и горячими, оглаживаемыми бедрами, нервно двигающимися под животом мышцами, зацелованной шеей и губами. Тарн не торопился, боясь отчего-то, чувствуя и думая, что, будь он даже на толику грубее, Тайп в его руках треснул бы и разбился вдребезги — до того он выглядел сейчас ломким и слабым. Даже в первый их раз было не так: все тело его, все эмоции и отклик — казались иными; сильными и горячими, отчаянными и доверчивыми: полгода назад Тарн вернулся в квартиру, снятую ими совсем недавно, и почти тут же оказался между холодной стеной, больно, словно обиженно упирающей в его лопатки свою твердую поверхность, и мягким, теплым телом. Для него самого прошло слишком мало времени для полноценного секса, но после злых, острых и почти что расстроенных высказываний Тайпа про то, что «я считал и сейчас уже можно» и «давай, иначе я сам тебя изнасилую» сдался и сам прижал его к стене. Тогда он впервые увидел мальчика таким. В сильных, нежных руках раскрывалось в нем что-то отчаянное, сильное, бойкое и податливое: тихие стоны делались громче, руки, в напряжении сжимающие мятые простыни, перемешались на чужие горячие плечи и замирали там, голова доверчиво откидывалась, шея открывалась мягким, осторожным поцелуям, и не было ничего более, кроме того, кроме одуряющего запаха любви между ними, горячей кожи и мокрых от пота волос, очаровательно прилипших ко лбу. После той ночи Тарн, берущий его мучительными часами, любивший каждый милиметр взмокшей его, горящей кожи, заботился о нем после также кропотливо и влюблённо, будто в этом заключался основной смысл его жизни. И спустя год в отношении этом ничего не изменилось. Возможно только, привычней стало и ярче ещё более. Когда Тарн укусил его за чувствительную тазовую косточку, Тайп судорожно и инстинктивно вжал живот, откинул голову и в секунду сделался расслабленным, готовым и мягким; кожа его в смущённом чувстве покраснела, кадык на шее задрожал и заметался, прилипать начал то к подбородку то к линии ключиц, и руки его, в незнании будто бы куда деться, сжали грязный пыльный пол, пачкая им ладони. Перед тем, как снять с него нижнюю одежду, Тарн не оставил ни единого места на коже груди, плеч и рук, не залюбленного, не занеженного, не покрасневшего от долгих прикосновений. Торопиться не хотелось: с этим мальчиком хотелось быть медленным, осторожным, мягким — смотреть внимательно и сосредоченно, внимать каждый вдох его, каждый стон и судорожное сокращение мышц, улавливать, как раскрывается всякая новая, будоражащая грань его сознания, всякая новая — яркая и густая — эмоция. Хотелось брать его нежно и долго, доводить до исступления, до помутнения сознания, до влюблённой кроткой улыбки, какая вспыхивает в лице его каждый раз, как они заканчивают. Хотелось залюбить его — сейчас почти до болезненного сильно и отчаянно — стереть воспоминания те, что таились в грязи и темноте этой комнаты, заменить их, вытравить, убить. И он убивал: медленною, болезненною ласкою, поцелуями, горящими на коже прикосновениями, касанием осторожных пальцев к сокращающимся мышцам на лобке. Он позволил себе взять мальчика, только убедившись, что ни одна иная часть совершенного его тела не осталась без внимания, без покраснений и поцелуев, без его нежности. Тайп принимал его, как делал то всегда, по старой словно своей привычке — послушно и безмолвно — да вот только с Тарном нахмурены его брови были не от боли, напряжение ног, обвитых вокруг чужой талии, исходило не от дискомфорта и губы опухали не от укусов, грязных и болезненных, а от долгих, нежных поцелуев, после которых хватать воздух приходилось чаще в несколько крат. Когда все закончилось и Тарн, последний раз поцеловав его в горящую непрошедшим возбуждением щеку, отстранился, Тайп — расслабленный и удовлетворённый — сел к стене, доверчиво оставляя грудь свою и живот открытыми — привычка, которую выработал он совершенно недавно. Раньше всегда вспыхивало в нем болезненное какое-то густое желание закрыться, скрыть себя в ярком неверии, особенно — самые беззащитные места. Совсем недавно получилось у него полностью доверять Тарну, не ждать, что случится когда-нибудь из-за него что-то плохое, оставлять себя после любви — раскрытым и мягким — а не отворачиваться сразу и не боятся за обнаженную свою беззащитность. — Ты в порядке? — спросил Тарн, чуть отдышавшись. И Тайп — зацелованный, мягко улыбающийся, разнеженный и расслабленный — приложив руки к лицу, кивнул. — Спасибо, Тарн… Мне… мне нужно было это, — и осторожно, словно боязливо и опасливо двинулся ближе, прижимаясь голым телом к телу Тарна; щепки и засохшая острая грязь неприятно давили ему на уязвлённую кожу, лежать так — на пыльном полу с палками и редко торчащими гвоздями — с каждой секундой делалось все неудобнее и неудобнее, но в тишине этой, клубящийся вокруг них теплым потоком, не было ничего более важного, чем родные объятия, теплые руки на плечах и тяжёлое дыхание над ухом. — Давай только в следующий раз мы будем заниматься любовью в более удобных местах, — Тарн недовольно поморщился и приподнялся. — А то у меня вся спина в грязи. Да и у тебя тоже. — Тогда пойдем искупаемся, — Тайп, пораженный абсолютно, воодушевленный этой яркой идеей, вскочил, игнорируя болезненную, почти незаметную нотку в собственном организме, схватил Тарна за руку и поднял на ноги. Они не отряхиваясь оделись в мятые, уставшие от долгого переезда одежды и вышли наружу. Тарн не отпускал чужой теплой руки, сжимая иногда слишком сильно и слишком любовно и пылко, а Тайп абсолютно не возражал, только лицо его — будто действительно от солнца — снова чуть покраснело, разгладилось и горело дорогим изысканным золотом. Они вернулись домой к ночи, когда Панган накрыло темное прохладное покрывало, довольные, счастливые и смеющиеся. Прячущие, словно дети, глаза, смущённые и мокрые насквозь. Тайп сказал, что показывал Тарну родной остров, и с улыбкой утащил его наверх, в свою комнату, а мать лишь мягко усмехнулась, на самом деле радуясь, что отец сейчас разбирался с поставкой в ресторане при отеле. Потому что объяснять, откуда взялось такое влюблённое сияние в глазах сына и покраснения на ключицах, почему губы его — припухшие — а смуглость щек смешана с алым, сладковатым чувством, наверняка, было бы слишком сложно.Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали…
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.