Optatus

Сначала было сложно, но и родители, и Тарн, как один, твердили, что это абсолютно нормально. На самом деле, единственное, что первое время удерживало Тайпа от срывов — это счастливая родная улыбка матери, которая за довольно короткий срок сделалась расслабленной, радостной и довольной. Пару раз он видел и слышал, как она, плача не от боли, но от благодарности, обнимала Тарна, прижимая его к себе, словно собственного сына, и Тарн смущённо обнимал ее в ответ, одолеваемый, видимо, самыми стыдливыми, горячими и пылкими чувствами. Даже отец, через два дня вернувшийся обратно в Бангкок, не омрачал той шаткой теплой атмосферы, что воцарилась здесь, не разрушал, что было уже построено, и лишь старался больше времени проводить с Тайпом и женой, отвлекая и себя, и их от мрачных всяких мыслей, иногда всё-таки мучающих им черепную коробку. Когда он только приехал, Тарн сидел в гостиной и читал найденную на полке книгу, еле держа глаза открытыми, в сонном каком-то, уставшем состоянии, известном всякому работающему люду. Но даже самая малая дымка сна поблекла во взгляде его, когда они увидели друг друга, даже самая малая часть сердца, лениво отбивающего им же придуманную мелодию, похолодело, забилось быстрее и руки в страхе похолодели тоже от чувства, резкого и едкого, полнейшей беспомощности. Тайп сейчас спал у себя, мать его — ушла в магазин. Он был один на один с человеком, ему не радостным и неприветливым в первую их встречу, и готов был принять все, что угодно, но… К нему подошли только медленно и плавно, словно своей растянутой неторопливостью пытать хотели, пожали руку и похлопали по плечу. «Спасибо» в тот вечер витало между ними тяжёлой гниющей тучей недосказанности, но они, без всякого, даже самого малого на то преувеличения и приукрашивания, сделались чуть ближе друг к другу, и Тарн оттого чувствовал себя абсолютно счастливым и расслабленным, и всякая дурная нотка напряжения, бывшая на лице его, блекла и исчезала. Возвращаться на Панган родители правда отказались наотрез, ссылаясь на то, что хотят увидеть изменения в их ребенке лично. Тайп раздражался от этого, кричал, ругался, повышал голос до раздражающей мокрой хрипоты, но быстро стихал и просто уходил к себе в комнату, куда секундой позже уходил и Тарн, виновато кланяясь и улыбаясь. Чем они там занимались и о чем говорили, никому, кроме них самих, известно не было, но после всегда возвращался к ним Тайп чуть более успокоенным и расслабленным. А на следующий день снова находились причины для ссор, для раздражения, для ворчания и обиды, спрятанной под одеялом без света в своей комнате-безопасности. И, разумеется, в какой-то момент то, насколько сейчас стал он раздражительным и задумчивым, насколько ярко воспринимал все в штыки, вспыхивая от любой, даже самой малозначительной и не так им понятой мелочи, начинало беспокоить и так встревоженных и напряжённых родителей. После очередной ссоры они поймали Тарна, отвели в сторону, и Тарн тихо пробормотал: — Я… я пока не знаю, что с ним. Он говорит, что ничего не может с собой поделать. Моя семья помогла мне найти самого лучшего психолога, какого могла, но первый сеанс только через неделю. Наверно, это что-то вроде реакции на стресс. Раньше он… иначе с ним справлялся, а теперь организм ищет другой способ как-то вытравить напряжение из организма. И он почти оказался прав. Через несколько дней Тайп решительно объявил, что хочет вернуться в общежитие и продолжить обучение. И, несмотря на явное несогласие со стороны родителей, на попытки их как-то препятствовать этому, уже вечером того же дня они с Тарном оказались в стенах своей родной уж комнаты, хранящей в себе все эмоции их, все воспоминания, которые и сохранить хотелось, затирая до дыр, и спрятать в отдаленные участки организма, чтобы забыть, и выкинуть вообще из головы, не зная такого, никогда не помня и не видя. Воспоминания те ведь разные были: и болезненные, и отчаянные, и приятные, и до возбуждения острые… — и хотелось всегда с ними разного, непонятного. Но хотелось. Забыть и помнить одновременно. Они молчали почти все то время, что ехали по забитой шумной улице. Тайп на соседнем от водительского сидении чуть двигался, замирал напряжённой тетивой, вздрагивал, отводил взгляд, снова замирал и так по кругу, а Тарн честно не знал, как подступиться к мальчику так, чтобы не тревожить и без того разлаженные его оголённые нервы. Бывало, открывал он рот пару раз с желанием — сильным, отчаянным, горьким — сказать что-то важное, яркое! кадык его рвано двигался на шеи, храня в себе слова какие-то поддержки и тепла, но сказать ничего так и не удавалось. А зайдя в полутемную тихую и душную из-за закрытого окна комнату, Тайп тут же залез под одеяло, сославшись на плохое самочувствие и усталость, и пожелал поспешно спокойной ночи, но в этот раз, без всяких лишних глаз и ушей, Тарн не мог позволить ему сбежать. Осторожно, почти неслышно сел он на кровать, где мальчик сделался похожим на дрожащий комок сильнейшего нервного чувства, положил руку ему на твердую от напряжения спину и водить ею начал вверх-вниз, успокаивая, растирая, согревая. — Давай поговорим, Тайп. Пожалуйста. — Вроде я к психологу пойду для этого, нет? — Я хочу, чтобы ты доверял мне. Ты же понимаешь, что все, через что ты будешь проходить в дальнейшем — для твоего блага, в первую очередь, и нужно именно тебе? Тайп под одеялом тяжело, со знанием будто бы и пониманием вздохнул, завозился, скидывая чужую ладонь, сел к спинке, задрожал, обнял себя руками, и краску, вспыхнувшую на лице его, не перебивал даже бледнеющий свет луны. — Я понимаю, Тарн… Все понимаю… А возможно, и давно уже понимал, только отказывался… признавать. Но я… я чувствую себя… беспомощно… и я знаю, что дальше будет только хуже. — Нет ничего плохого в том, что тебе страшно, — Тарн мягко дотронулся до руки его кончиками пальцев и, не почувствовав в ответ всякого, даже малого сопротивления, спрятал ее в своих ладонях полностью. — Мне не страшно, — во мраке тихой комнаты Тайп опасно сверкнул черными раздражёнными глазами, сжал зубы — то отчётливо видно было в тенях, в нашедших на щеки желваках, в двигающихся под кожей скулах — а после коротко вздрогнул, покраснел, опустил голову, не вырывая тем не менее руки, смакуя теплое это нужное прикосновение и болезненно переживая его. — Я просто думаю… обо всем этом. И волнуюсь. Немного. Это разные вещи. — Боишься, — Тарн тяжело вздохнул. — Это не стыдно. Тебе нужно бояться. Любому человеку нужно когда-нибудь бояться. — И чего же боишься ты, а? — Тайп почувствовал, как пальцы, переплетённые с его собственными, вдруг напряглись, вздрогнули, похолодели и замерли. Лицо Тарна почернело, утратило абсолютно всякий свой свет, словно с мыслями тяжёлыми его омыло липкой едкой водой. Он тяжело вздохнул, в задумчивости потрогал кончики мешающей глазам челки. И проговорил тихо, смотря отстранёнными пустыми глазами на тонкую нить бледного лунного света на полу: — Боюсь быть брошенным. Боюсь остаться один. То есть, совсем один. Без семьи и друзей… Я не тот человек, который смог бы жить с этим. Тайп неловко замешкался, сжался, сглотнул, опустив взгляд, горькую липкую слюну. Вылез из-под одеяла в смущении будто бы и страхе не своем, а чужом, сел рядом с Тарном — коленка к коленке — и сжал руки замком. — У меня тоже было много дерьма в жизни, Тайп… Что-то, что заставляло меня бояться, просыпаться по ночам с криками и ходить к психологам, выворачивая им душу наизнанку… И это то… из-за чего я хочу, чтобы ты мне доверял. Потому что я тебя понимаю, — Тарн сделал глубокий шумный вдох и, звеняще замирая, закрыл глаза. Тишина заклубилась вокруг них, и была тут же секунду — две, три, четыре — потом он, закусывая губу, дрожа и ссутулясь, тяжело выдохнул и нервно облизнул пересохшие губы, а после неожиданно, повернувшись к нему лицом, улыбнулся — искренне, ярко, тепло — словно с вздохом тем, что был выпущен, вышло из него что-то ещё — болезненное, горькое, кислое, не отпускающее долгое время. Они молчали — мучительно долго молчали — короткое какое-то оцепенелое мгновение прежде, чем Тайп двинулся к нему ближе, посмотрел в глаза и, сам не зная зачем, по кошачьи плавно и мягко, одними только кончиками пальцев прошёлся по теплой его скуле. — Я смогу справиться с этим, — тихо проговорил он, напряжённо улыбаясь. — В конце концов, я — Тайп Тиват, а не какой-то там… проходимец! Тарн во все глаза уставился на него, не совсем понимая происходящего, но, когда смысл фразы этой в полной мере охватил усталый его мозг, в горле тут же, безо всяких промедлений разошелся и треснул искренний задорный смех. Тайп будет в порядке. Они оба будут. В ночь перед посещением психолога и последующей сдачей анализов в обычной больнице Тайп не спал: слишком взвинченный, возбуждённый, растревоженный до остроты и боли и напуганный ужасно неизвестным, он сидел за столом под слабым светом лампы с четвертой кружкой кофе и пытался сосредоточиться на чтении параграфа, заданного в университете, но буквы размывались перед уставшими его сонными глазами, бегали, прыгали, стирались, падали со своих строк и разбивались в кровь о корешок и края книги. Приходилось перечитывать по нескольку раз, чтобы смысл движущихся, живых слов в полной мере охватывал рассеянный его мозг и раздражало это с каждым разом всё сильнее и сильнее. Он уже собирался плюнуть на все и пойти поиграть в игру на телефоне или посмотреть фильм, как вдруг чей-то голос омыл его волной непонятного леденящего и мокрого ужаса: — Не спишь? — то был Тарн, приподнявшийся в кровати, лохматый, сонный, чуть удивленный и смущённый. — Завтра трудный день, почему ты не спишь? — Не спится, — Тайп слишком громко и быстро, будто бы скрывая стыд, захлопнул учебник и прикусил нежную кожу внутренней стороны щеки. — У меня будет следующая ночь, чтобы выспаться… — Не сбивай режим. У нас все ещё есть учеба, — Тарн сел на кровати и сонно дернулся, хмурясь отвыкшими от света глазами, а потом неожиданно откинул одеяло, встал, доковылял, чуть ежась от холода, до стола, где сидел Тайп, и плюхнулся на соседний стул. — Сам себе противоречишь… Чего ж ты встал, если режим сбивать неохота? — Хочу… оказать тебе моральную поддержку… Тайп чуть напрягся и покраснел до кончиков ушей, но покраснение то явно было не покраснением смущения или стыда. Ярко и отчётливо делалось понятным, что горячий этот, алый жар являлся следствием гнева, раздражения, злости и отчаянья и не было в нем ни толики трогательной очаровательности, какая, бывало, красила его всякий раз от другого, более сладкого и терпкого чувства. — Мне не нужна поддержка. Я в порядке. Тарн хотел было не согласиться, мягко, как всегда бывает, тронуть его за руку в теплой поддержке, погладить бледную кожу с бешеным под ней пульсом, но Тайп отстранился и ушел, дернувшись, как от яда, раньше, разозлённый, покрасневший и пристыженный будто бы самостоятельно, собственными чувствами. А оказавшись в кровати, под одеялом, замер и тихо засопел он только спустя двадцать медленных тяжёлых минут: до этого всякое движение его, всякий вздох и выдох, всякая звенящая скованность, словно пощёчина, вздрагивания, бормотание и свинцовое дыхание — все было пропитано отчаяньем, страхом, безысходностью и слезами, застрявшими в горле. Тарн позволил себе секунду думать об этом, пропитывая, отравляя свой организм едким сочувствием, а после все, что осталось в душе его — пустота, тишина и странное, непонятное, необъяснимое вдохновение к определенному действию. И сила этого вдохновения была настолько сильна, что усталый его, рассеянный и обеспокоенный мозг не сообразил вовремя как препятствовать ему, как удержать тело свое на месте, как не сделать того, чего так хотелось. И он сдался, проиграл, не играя. От Тайпа пахло недорогим сладким кофе, слабыми духами и потом, когда он подошёл к его кровати и, осторожно устроившись рядом, ткнулся носом в чернеющую мягкую макушку. Тайп, почувствовав через сон осторожные эти теплые касания, напрягся, задышал резче и чаще, но быстро расслабился и, казалось даже, придвинулся чуть ближе, откидывая голову назад и обдавая горячим влажным дыханием его покрывшуюся мурашками шею. Теплый, спокойный, абсолютно расслабленный и доверяющий ему мальчик. Тарн восторженно просиял, наполнился нечеловеческой нежностью, боднул непослушную мягкую прядь носом и, добравшись до тонкой линии кожи, отмеченной пробором, вдохнул запах ещё раз. Вкусно, приятно. Сладко. Отдаленный фруктовый аромат, слышимый там особенно ярко, напоминал ему его собственный шампунь, которым, вероятней всего, когда-то воспользовался Тайп и постеснялся об этом сказать. Подобная мысль обдала руки и грудь яркой горячей волной, заставила раскраснеться, обхватить осторожно руками талию мальчика и прижать его к себе ещё ближе, оставляя мягкий незаметный хом у него шее. — Ты даже не представляешь, насколько милым иногда бываешь, Тайп, — тихо прошептал Тарн и улыбнулся. Обнимать Тайпа сейчас казалось самым верным, самым правильным и разумным решением, которое приходило в голову и которое, вероятнее всего, наутро закончилось бы криками, злостью, возмущённым обиженным пыхтением и сверкающими глазами… …если бы Тарна не выбросило в реальность рано утром — резко, горячо, неприятно — словно все инстинкты внутри грудной его клетки оголились, встали тонкими чувствительными волосками, напряглись и завыли о преддверии чего-то опасного. Закопошились под кожей, подобно червям, и послали слабые болезненные импульсы прямо через нервные окончания к мозгу. Он покинул кровать Тайпа, ещё раз тронув губами его щеку, раньше, чем мальчик проснулся, и был уже полностью готов, когда со стороны его послышались сначала звуки вибрирующего телефона — будильник — а после и недовольное, тихое ворчание и шевеление. Во все время их завтрака, остаточных сборов и выхода Тайп был, на удивление, тих и податлив, не язвил, не грубил, не передумывал в минуты отчаянья, не прятался по углам, не просил дать ещё времени. Наоборот: делал все послушно и правильно, словно годовалый ребенок, и все более и более погружался в глубокие какие-то напряжённые тяжкие мысли. Как бы Тарн ни старался разговорить его, отвлечь, дотронуться — все воспринималось, словно грохот выстрела, кислота или жар лавы. Тайп вздрагивал от его прикосновений, от слов и, в принципе, от всякого другого движения, какое выглядело для него слишком резким и опасным, а Тарн не мог никак ему помочь, понимая словно бы, что возбуждение это души его пройдет только после того, как они вернуться обратно в комнату. По дороге, усеянной пустотой раннего утра, они молчали. Тайп сидел, замерев каменной статуей, напряжённый и напуганный, подложив под щеку руку и облокотившись на стекло. Порой тело его охватывала нервная мучительная дрожь и губы приоткрывались в тяжёлых вздохах — Тарн, не зная как помочь сейчас и что делать, увлекся лишь тем, что считал, сколько за всю их поездку мальчик вздрагивал, отводил взгляд к окну, обнимал себя руками и краснел отчего-то настолько густо и ярко. Цифра в голове его, когда они подъехали к массивным воротам больницы, перевалила за двадцать одну. На лавочке рядом со входом сидела взволнованная и напряжённая мама Тайпа, должная, по общей их договоренности, выступать как родитель у психолога. Тайп подошёл к ней на негнущихся ногах, она обняла его и прижала к себе за лохматую голову, и простояли они так несколько долгих беззвучных секунд, которые Тарн, бледнея и чуть пошатываясь, чувствовал себя ужасно лишним, неправильным. Ненужным здесь. Эмоции, что копошились в душе его в момент, когда мальчик скрывался в таких пугающих страшных дверях, описать хотелось карандашами и красками: просто взять и вылить всю черноту из тюбиков на белоснежный холст. Хотелось до отчаянного горько и остро обнять его, прижать к себе, собственноручно отказаться от затеи этой, схватить его, увезти, сотворить что-то ещё — глупое и неправильное — но все, что делал он во все время едкого ожидания — сидел возле больницы, на той же лавочке, и лишь думал-думал-думал, не обращая даже всякого внимания на больно похолодевшие кончики пальцев. Приговор врача был неумолим: аутоагрессия*, ненависть к себе и отсроченное посттравматическое расстройство**. Чуть позже Тайп говорил, что, наверно, ему чертовски повезло, раз никто не заставлял его принимать какие-либо препараты или ложиться в психиатрическую больницу, несмотря на то что психолог, непрямо, намеками, но предлагал этот вариант хотя бы на короткое время. Когда они вышли на улицу, худая и несчастная женщина, в которую превратилась мама Тайпа, тихо плакала, обнимая несильно своего ребенка за талию, а Тайп что-то говорил ей, пытался успокоить, как-то отшутиться, да только ничего у него не получалось. — Зря я пошел с ней, — сказал он только Тарну, чуть отведя его в сторону и разочарованно дёргая волосы. — Нужно было с отцом… — Что сказал врач? — А… что-то вроде аутоагрессии, не знаю… К нему нужно будет ходить три раза в неделю, уже без родителей, если я захочу. — Я… я буду отвозить тебя. — Не надо. Сеансы на учебу накладываются. Мне придется пропускать, тебе — не надо, да и преподавателям это вряд ли понравится… — Тайп, я… — Тарн мягко, словно неуверенно и смущённо тронул вздрогнувшее его, абсолютно холодное и напряжённое плечо, согревая и осторожно поглаживая. — Я хочу сказать, что горжусь тобой. Сильно. Правда. — Хах, — Тайп нервно усмехнулся, но руку не скинул: наоборот, казалось, приластился, придвинулся чуть ближе. — Я ещё ничего не сделал. — Того, что ты согласился принять помощь, уже достаточно. Не многие способны даже на это. — Э… ладно, давай это… минутку мотивации закончим… Возвращайся домой. Я приеду сам потом, на такси. — Я могу забрать тебя… — Не надо, Тарн. Просто езжай домой. Отдохни, задания сделай. А я уж тут… с мамой буду. Домой вернулся он только под вечер, уставший, побледневший и разозлённый. Всякий врач, что был у него запланирован, посадив Тайпа на кресло, говорил, что это действительно чистое везение — тот факт, что все не ушло дальше синяков, ссадин и пары разрывов, которые вылечить можно обычной мазью, уже прописанной в листочке рецептов и положенной в задний карман джинс. И все было бы нормально, и настроение не портилось бы, и на душе не делалось гадко и мерзко, если бы не одна простая фраза, сказанная суровым и отстранённым голосом врача: — Из-за многочисленных повреждений и половых актов кольцо мышц ослабло. Если вы не хотите в дальнейшем мучаться от малоприятных последствий, от анального секса лучше воздержаться. Как минимум, на год-полтора. Тарн, услышав об этом, мягко улыбнулся. — Ты из-за этого расстроился? — Да! То есть… — Тайп чуть смутился и болезненно покраснел. — Дело не в этом… Я просто… я не люблю… чувствовать, что я не могу делать чего-то привычного. Меня это… напрягает. — Если так подумать, то год — это не так уж и много. Все будет хорошо. А к тому времени, может, ты найдешь себе нормального адекватного партнёра, не стремящегося причинить тебе боль. Уголёк ревности в душе Тарна разгорелся резко и недовольно до небольшого тихого пламени, разлился по уставшему его мозгу, закусить заставил язык и проклясть фантазию ту, что тут же подкинула идею о счастливом Тайпе… с кем-то другим. Тайп выглядел так же — грустно, тяжело и чуть рассерженно. — Если после всего этого, я вообще не потеряю способность получать от секса удовольствие. — Хочешь поговорить со мной обо всем этом? — Боже, нет. Избавь меня от этого, я сегодня и так говорил слишком много, у меня явно истощение. В ответ — тихий, мягкий смешок. И в какой-то момент стало действительно лучше. Как они все и говорили. Но Тайп бы соврал, если бы сказал, что более никогда не посещали его мысли о той жизни, что оставил он позади, о том, каково это — грубость, боль, яркие болезненные поцелуи, синяки и нездоровая неправильная сладость от того. Думал он ещё о тех, о старых знакомых, которые с радостью брали его пятнадцатилетним и позже, о первых вспыхнувших чувствах к Тарну, об отчаянии, клокочущим внутри. О страхе и едкой радости, о том человеке, что связал его в старом заброшенном здании и сломал маленького наивного ребенка. И порой казалось, что без всего этого лучше — без психологов, без лечения, без сочувствующих взглядов всех, кто знает хоть чуть-чуть о нем, без уязвляющего чувства, словно изучают его под микроскопом, тщательно и детально, как подопытное животное. И так же порой захватывало его такое отчаянье, такая кислая безысходность, что хотелось снова сорваться, отказаться ото всех — от родителей, от Тарна, даже от собственной ранимой и горячей души, пылко влюбленной во всякую мысль о нем, о теплоте глаз его и надёжности слов. И было ещё кое-что в жизни этой — новой и неизведанной, странной, пугающей. И было тем: объятия почти каждую ночь, тихие успокаивающие слова поддержки, мягкие поглаживания по спине и плечам, поцелуи и хомы в волосы, улыбки и тайные какие-то, волнующие и посылающие к животу нервную дрожь взгляды. А ещё уважение и гордость в отцовских глазах, так редко там бывшие раньше, любовь и счастье — в материнских. Их поддержка и любовь. И Тарн, на удивление, гармонично и правильно вписывающийся в его семью. Спустя четыре месяца психолог начал отмечать, что Тайп по-настоящему сильный. И идёт стремительно на поправку, хоть говорить о полностью здоровой психике ещё было рано. Но количество сеансов ему снизили и мягко порекомендовали больше времени проводить с близкими. Тарн, услышав об этом, тут же с радостью и свойственным ему воодушевлением потащил его в торговый центр, в кино и после — в кафе — и делал ныне так всякий раз, когда видел, что Тайпа окутывали с ног до головы тяжёлые какие-то, ему неизвестные, липкие мысли. Родители делали то же, помогали, как могли, не давили, не ранили неправильным, случайным словом, и вскоре клокочущие внутри острые сомнения, режущие больно стенки желудка, сделались блеклыми, незаметными, почти полностью пропали и ослабели грубую жестокую хватку вокруг его сердца. Однажды, спустя ещё четыре недели, Тарн вытащил Тайпа в бар. В тот самый, где выступал он барабанщиком и где мальчик когда-то снова допускал излюбленную свою, болезненную ошибку. И, хоть эмоции эти, чувства, что запечатлелись в этих стенах, назвать тёплыми и приятными сердцу язык не повернулся бы, воспоминаний положительных, терпких, словно вино, в душе его было больше, и хотелось ещё, до болезненного сильно и горько, кое-что проверить — понять! — прежде, чем все в теле его, все внутреннее, духовное, чистое не расслабится в умиротворении и не доверится окончательно. В тот день шел мелкий дождь; капли воды той смешивались и единились с раскаленным воздухом Бангкока, запахом свежеиспечённых булочек и искусственной кожи, исходящим прямо от открытых рынков. Тарн втянул недовольно отряхивающего влажные волосы Тайпа внутрь, посадил его за столик и, пообещав заказать выпивку, скрылся за людьми. Но на деле же, тут же посерьёзнев и сделавшись даже каким-то опечаленным, подошёл он не к барной стойке, а к столику, где сидела пара его знакомых со старших курсов; увидев его, один из них нервно улыбнулся: — Так… что мы должны делать? — Нет. Кто-то из вас. Один. Подойдите к нему и предложите уединиться. Когда он откажет, просто уйдете. — А если он не откажет? Тарн заметно побледнел и дернулся, словно от удара; действительно, в голове его и не было подобной мысли, и собственная, теперь пошатнувшаяся уверенность ударила ему же по коленям раскаленным ножом. — В-все равно уйдете… Дальше я буду… сам с ним. И спасибо, что делаете это. Правда. — Нет проблем. Со стороны наблюдать за этим оказалось хуже всего: за выражением лица Тайпа, когда к нему только подошли — непонимающим сначала, заинтересованным, а после — напряжённым и загнанным, будто олень попался в ловушку — за лицом его, в миг бледным и напряжённым, полным охватившего его ледяной волной понимания, за закусанными его губами и нахмуренными бровями. За беззащитным мимолётным движением в сторону выхода. Но самое страшное чувство — смесь разочарования, боли и ужаса — испытал Тарн не сейчас. А в тот застывший жуткий момент, когда парень, подошедший к нему, улыбнулся флиртующе, излишне пошло, кивнул в сторону туалетов и протянул руку, а Тайп… Тайп встал. И выглядел при этом странно: с блестящими ясными глазами, нетвердой походкой и дрожащими руками и кадыком, белый и чуть сжавшийся и абсолютно-абсолютно не похожий на человека, готового к чему-то подобному. Но, когда Тарн, охваченный и пораженный резкой болью, уже хотел подойти к нему, Тайп неожиданно остановился, будто в голову ему ударила острая мигрень, схватил за руку парня, что-то сказал ему, улыбнулся неловко и сел обратно. Не пошел. Отказал. Но теперешнее выражение лица его сделалось подавленным и уязвленным, сам он, обняв руками плечи и почти достав подбородком груди, чуть качался из стороны в стороны, в глубокой словно задумчивости. — Все хорошо? — Тарн сел рядом, вопросительно приподнимая брови и изо всех сил, что остались в душе его, стараясь быть аккуратным и спокойным, не выдавать ничем радость свою, волнение, нежность, что переполняла сердце его ещё более, чем раньше, пылкость почти обжигающую, сильную, яркую. Как только купленная краска — насыщенная, густая. Мальчик на вопрос его, и так задумчиво-бледный, побелел сначала ещё пуще, потом вздрогнул, неожиданно покраснел, опустил смущённо взгляд, сжал кулаки и снова разжал их, проговорив с шумным болезненным придыханием: — Да, все хорошо. Не парься. — А тот человек… он хотел…? — Да, — и глаза его, глубокие, почти черные, блестящие поволокой уверенной отчуждённости, вперились в него с затаённой какой-то улыбкой и грустью. — Но знаешь… пошел он. Пошли они все — к черту! Тарн наконец дал волю эмоциям, видя, что все в порядке: улыбнулся почти до боли в скулах, дернулся неожиданно к нему, схватил осторожно его руку, сжимая ее в своей, и клюнул губами уголок губ. Тайп на секунду опешил, растерялся, всякая уверенность и самодовольство поблекли в глазах его, всякое понимание происходящего — тоже. Он внимательно, чуть дрогнув и закусив изнутри щеку, посмотрел на Тарна, а после мимолётно обнял себя руками, улыбнулся, придвинулся ближе, схватил его за шею, притянул и поцеловал сам — резко, терпко, почти больно — кусая, облизывая, обнимая. И снисходительная мягкая улыбка, отчётливо ощущаемая на чужих губах, и всякие, ненужные и неважные люди, ходящие здесь, выпивающие и веселящиеся, и неудобная, почти болезненная поза, в которой сидел он, и крепкая хватка у себя на талии — все переставало иметь значение, ничего, ничего не было, кроме этого одуряющего волнительного возбужденного и острого до приятной рези чувства. К тому моменту, как Тарн с мокрым тихим звуком отстранился, откинувшись на спинку стула, глаза его уже заблестели, затуманились, потемнели до черноты такой, какую не знает даже бесконечный бескрайний космос, были они того более поддёрнуты дымкой, возбуждены, взволнованы и пьяны, и расширенные зрачки в них затмевали радужку с бойкой яркой силой. — Разрешишь мне кое-что сделать для тебя? Голос его, хриплый, теплый, почти беззвучный, послал скопление какой-то сильной судороги прямо к животу, и Тайп застыл, так и сидя: чуть придвинувшись, не шевелясь совсем, не отодвигаясь, как делал то Тарн, словно прикосновение к губам его, все ещё горящее на коже, резко и неожиданно сделалось жизненно необходимым, важным, до боли и злости нужным. Вернись и целуй ещё. — Т-ты… — начал было он спустя секунду, но, быстро смутившись хриплого своего, тихого голоса, прокашлялся. — Кхм… ты не забыл, что мы… врач говорил… — Да, конечно, я помню, — улыбка Тарна, вспыхнувшая на расслабленном его, бледном лице, — мягкая, снисходительная, теплая — Тайпа облила будто бы холодной водой, сжаться заставила, испугаться до замирания сердца: неужели каждый из них подумал о своем, говоря и слушая последнюю ту фразу, и между ними сейчас снова возникнет то гадкое неловкое и мерзкое недопонимание, какое снова отравит всякое их отношение друг другу? Тайп болезненно покраснел, потом побледнел, разозлился, разочаровался и расстроился, хотел было отсесть чуть дальше, но Тарн поймал его за руку, мягко сжимая выпирающие на запястье косточки, притянул снова ближе — почти нос к носу — теперь захватывая и вторую его руку, поглаживая разгоречённую кожу, успокаивая и все ещё мягко, очаровательно улыбаясь. — Ты все правильно подумал, Тайп, не пугайся ты так. Я знаю, что делаю, знаю, что сейчас можно делать, а чего нельзя. У тебя есть выбор. Я лишь предлагаю. — Н-ну… ну ладно… как хочешь… верней… в смысле, ну… ты меня заинтриговал, я… согласен, — Тайп под внимательными этими, веселящимися глазами смутился ещё более, руки свои сжал, губы — тоже, в тонкую белую линию, и яркий алый жар перешёл с щек его на уши и шею и, кажется даже, на часть груди. Тарн же, наблюдающий за картиной этого полного бесконтрольного подчиняющего смущения, лишь улыбнулся шире, тихо — лишь бы не смущать ещё более, чем есть теперь — рассмеялся и, не сдержав любовный какой-то, пылкий порыв, клюнул его в горячую мягкую щеку. — Ты очень милый, когда смущаешься или злишься. — А ты очень милый, когда ищешь смерти. Тайп нахохлился, замолчал обиженно, а спустя секунду взял свои вещи, оставленные на соседнем стуле, схватил руку Тарна за запястье и, что-то недовольное бормоча, потянул к выходу. Оказавшись в общежитии, они молча, словно по общей какой-то договоренности, сходили поочередно в душ, поужинали остатками завтрака, найденными в холодильнике, и устроились на кровати. — Я хочу, чтобы ты надел это, — Тарн, краснея и бледнея, в абсолютной какой-то внутренней неловкости, протянул Тайпу повязку на глаза. Тайп вздрогнул и удивлённо нахмурился. — Зачем? — Доверься мне. Я не сделаю ничего, что могло бы навредить. С секунду в комнате их стояла кромешная тишина, и глаза его, и дыхание было напряжённым, а потом он бесчувственной рукой взял мягкую ткань и, прикладывая к глазам, осторожно завязал. Чувство беспомощности тут же заострилось в душе и теле его, вдавило в левый бок неприятной резью, но ладонь, которая осторожно сжала колено, чуть успокоила. — Спасибо. Ты можешь остановить меня, когда пожелаешь. Тарн начал с поцелуев: медленных, нежных, осторожных, будто дававших каждую секунду интимного этого времени надежду для страха, для мыслей, для того, чтобы передумать, струсить, уйти от прикосновений. Но Тайп лежал, на удивление, спокойно и мирно — только губы его чуть дрожали в инстинктивном напряжении, вырывая из сухой глотки тихие выдохи, руки сжимали мятую ткань одеяла, оголённый секундой позже живот мелко подрагивал беззащитной дрожью. Когда вся одежда оказалась на краю кровати, впервые захватило его чувство такого непривычного, такого странного и приятно горячего смущения, словно все, что происходило здесь сейчас — что-то новое, неизведанное, будоражащее сознание — откликаться заставляло самые отдаленные, самые глубокие и спрятанные уголки уязвлённой сейчас души. Из-за плотно прилегающей к глазам повязки все иные чувства обострились, и он до пугающего отчётливо слышал все: от горячего, тихого дыхания Тарна до мелькающих уличных шумов за окном, от тихих скрипов кровати до шуршания ткани и прикосновений рук. Когда Тарн осторожно, чисто на пробное мягкое касание, дотронулся губами до головки его члена, Тайп от неожиданности задохнулся, дернулся в испуге, в каком-то ярком болезненном ощущении, но не отодвинулся, сжал кулаки. Щеки его и шея к тому моменту уж покраснели — от сильнейшего стыда и непривычного, острого удовольствия — волосы разметались по лбу, губы заблестели; он неосознанно, совсем немного выгнул спину, нашел на ощупь и закусил уголок подушки, дёрнул ногой, желая и закрыться полностью, и отодвинуться куда-то, и сбежать, и открыться ещё более, и Тарн, почувствовав инстинктивное это движение, крепко ухватил его за мягкие бедра, сжал, не давая, не позволяя сбежать, и провел языком уже смелее — вдоль, охватывая всю длину и нижнюю часть живота, где мышцы под кожей сумасшедше двигались, дёргались и дышали, то замирая, то дрожа, то напрягаясь, то поднимаясь вверх. И возбуждало это все внутри Тарна, все мысли его и желания, но более всего — ни закусанные и опухшие от этого, мокрые губы, ни вздохи эти, ни тихие мягкие стоны, ни покрасневшая смущённо и стыдливо кожа, ни руки, сжатые вокруг мятой ткани. Не это. Горячий пылкий клубок удовольствия загорался и вспыхивал, пылал, сжигая мучительно нервные все окончания, всякий раз от доверия, которым насквозь пропитывался этот мальчик, будто делался частью его, переставал бояться, лежать мог спокойно, тихо, с закрытыми повязкой глазами, податливо принимать все, что дают, и лишь задыхаться-задыхаться-задыхаться от переполняющих ощущений. Тарн довольно, почти что как кот, сытый и пушистый, улыбнулся и лениво приподнялся, обжигая горячим дыханием чувствительную кожу, ведя по ней медленными поцелуями и поглаживая пальцами чуть дрожащие, крепко сжатые кулаки. Осторожное, мягкое прикосновение к губам для Тайпа — тяжело дышащего, возбуждённого, до острой нужды чувствительного и лишенного зрения — сделалось сравнимым с оглушительным взрывом сверхновой звёзды. Его чуть повело дрожью в сторону, горячая пыль застыла перед глазами, но руками он лишь сильнее обхватил горячую напряжённую спину и, кажется даже, несильно царапнул на ней кожу, пытаясь притереться ещё ближе. Тарн отстранился спустя минуту с потяжелевшим шумным дыханием, блестящим на висках и шее потом и ещё более горячими, покрасневшими и опухшими губами. Оставив мягкий остывающий поцелуй на шее, он снова спустился вниз, сжал чужое тонкое запястье и осторожно взял уже возбуждённый член в рот, полностью пропуская его, медленно и тягуче, в самое горло, сглатывая, тяжело дыша и не заботясь абсолютно о всяком инстинктивном тошном порыве, какой на секунды вспыхивал под кожей. Тайп под руками его задышал тяжело и часто, как-то весь сжался, всхлипнул, припечатал с силой голову к подушке, открывая вид на мокрую красную шею с бешеным кадыком и ходящими ходуном косточками ключиц, и рукой неосознанно, найдя голову Тарна, запутался в мягких его лохматых волосах. Мысли в воспалённой голове путались, липли друг к другу, смешивались и становились одинаковыми, непонятными, яркими, сужались до одной только отчётливой точечной идеи, горящей в чернеющей пустоте: «Хорошо. Приятно. Правильно» Из-за повязки все чувства для Тайпа обострились, оголились, сделались беззащитными и уязвимыми в своем доверии, и впервые ощущения эти собирали внизу живота клубок горячей какой-то, сильной и пылкой лавы, простреливали удовольствием мышцы и сухожилия, обрушивались волной томной неги, а не пугали своей странностью, не отталкивали и не вводили в ледяной ужас, не оставляли в одиночестве — бедным и несчастным. Вдруг Тарн издал какой-то абсолютно непонятный, тихий, но явно довольный звук, и на секунду ту, что было его слышно, Тайпу сильно, почти отчаянно захотелось стянуть повязку: увидеть все собственными глазами, посмотреть, тронуть, обнять, поцеловать ещё раз. И желание то было настолько бойким, насколько ярко поглотило оно его разум, что он сам не заметил, когда схватился за ткань, мокрую от пары редких слез, когда стянул ее и, поморщившись от бледного света ночника, схватил Тарна сам, опрокидывая его на себя и целуя удивлённо приоткрытые, соленые и мокрые от слюны губы. — Я… я хочу так, — тихо пробормотал он, отстранившись, но в противовес этому своему желанию зажмурился снова, в горящем ярком смущении — крепко и сильно — и попытался наугад, словно слепой новорожденный щенок, поймать чужие губы своими. Тарн выдохнул в этот раз как-то по-особенному — горячо, тяжело, с коротким каким-то нервным свистом; одна рука его, пройдя мягко по впалому горячему животу Тайпа, остановилась на уровне паха и медленно обхватила его член влажной от пота ладонью, большим пальцем оглаживая липкую от предэякулята головку. Губами он принялся оставлять горящие влюблённые прикосновения на шее и груди его, свободной рукой — трогал, сжимал, ласкал, как мог, из своего неудобного положения — позволял иногда перехватывать инициативу, целовать себя, кусать, оттягивать за волосы, в смущении и незнании, куда деть руки. Когда Тайп оказался на грани, Тарн почувствовал это тут же и чувствовал на протяжении всего остального времени: дыхание мальчика сделалось прерывистым, мягким, постанывающим; щеки и грудь его раскраснелись сильнее, гуще; руки, которыми хватался он за ткань одеяла, побелели от напряжения. Спустя несколько мгновений руку и живот Тарна обожгло горячим семенем, Тайп дернулся в руках его последний раз, проскулил что-то тихо и неразборчиво, напрягся, а после, расслабившись полностью, упал на кровать, тяжело дыша, сверкая в полумраке блестящими мокрыми глазами и кусая уж в кровь искусанную губу. Тарн мягко усмехнулся, наблюдая картину возбуждающего этого, теплого чувства, клубящегося вокруг мальчика: восторг, трепет, доверие, ещё что-то — горячее и яркое. Тайп под чужим взглядом смутился ещё более, закрыл лицо руками, и Тарн, не желая мучить его, скатился с кровати и взял грязную одежду, ранее брошенную на пол. В ванной на секунду его поглотило глубокое какое-то раздумье о правильности собственного поступка: сначала пришел страх — ледяной и пронизывающий — потом сделался он гадко горячим, тошным и острым. И незаметно превратился стыд. Он неуютно поёжился и снова подумал о Тайпе. В первую очередь — о глазах его, глубоких, светящихся и отчего-то счастливых сейчас ужасно — потом мысли его унеслись к их знакомству, к отчаянию, боли и разочарованию, что витало между ними в те тяжёлые для них обоих дни. И желание всякое сожалеть поблекло и, испугавшись, спряталось. Когда Тарн вернулся в комнату, Тайп уже не лежал: сидел, облокотившись на спинку кровати и растирая до покраснений запястья, улыбался чему-то мечтательно и трогательно и дотрагивался коротко кончиками пальцев до шеи. Тарна он не заметил и потому вздрогнул, когда тот оказался рядом. — Ты в порядке? — Тарн мягко положил ему на испачканный живот мокрое полотенце и сосредоченно, будто бы в смущении за все содеянное начал смывать неприятно остывшую жидкость. — Да… Тарн, я сам могу, — Тайп моментально и словно в испуге положил руку ему на запястье; щеки, с опавшей уж краснотой, снова начали стремительно ею покрываться. — А я хочу позаботиться о тебе. Разве это плохо? — Н-нет, но… — Вот и хорошо. Когда все было сделано, Тарн кинул чистую одежду рядом с Тайпом, а сам, выглядя все ещё ужасно пристыженным, отошёл к своей кровати и улёгся на нее, отворачивая взгляд. — А у тебя все нормально? Что ты такой… странный? — Тайп поспешно надел футболку и боксеры и, повернувшись, уселся так, чтобы в слабом свете иметь возможность разглядывать скрытое наполовину, смущённое и напряжённое лицо. — Жалеешь? Об этом? — Я — нет, — Тарн тихо вздохнул и повернул голову, смотря на него виноватыми, щенячьими глазами. — А ты? Я боюсь, что… — Не надо… На самом деле, ты первый, с кем мне было по-настоящему хорошо, — Тайп тяжело усмехнулся. — Я много думал… обо всем этом. И в какой-то момент просто понял, что ты был прав тогда… ну, когда сказал, что мне никогда не нужна была боль. Просто обычно это именно то, что готовы дать все… — А чего же ты всегда хотел? — Тарн мягко сел напротив и неловко, коротко тронул колено его в знак поддержки. — Чего-то… такого… Понимания. Помощи. Какой-то своей частью я, наверно, всегда хотел, чтобы меня перестали слушать и просто потащили ко врачу, — Тайп поднял голову и вперился взглядом — отчаянным тяжёлым, но пылко влюбленным и доверчивым — в него. — Ты… не уйдешь? Больше? — Нет. Я уже не смогу уйти, даже если сильно захочу. Тарн устало потёр виски, пересел к мальчику на кровать и, обхватив его за плечи, мягко потянул, чтобы лечь. — Давай спать? Тайп, заворожённый абсолютно яркими этими любовными чувствами и пораженный нежным умиротворением, только кивнул дрожаще головой и позволил устроить себя на теплом, твердом плече, облечённом в мягкую ткань домашней футболки. — Спокойной ночи, — Тарн носом зарылся в непослушные его лохматые волосы, все еще пахнущие прошедшим возбуждением и желанием, и оставил осторожный хом на макушке. — Спокойной ночи. Тайп бы соврал, если бы сказал, что сейчас ему не было по-настоящему спокойно и хорошо.