silver-blue

Гельмут молчит. Тайное знание в его робкой улыбке бесит Баки, но делать нечего: он протягивает бионику, Гельмут хватается за неё и нет ничего неожиданного в том, как он сдвигается на пурпурном диване к самому краю и раскрывает рот, но не чтобы заговорить, наконец, а чтобы тонкими губами обхватить металл пальцев, ребристых на многочисленных стыках. Пурпурный диван. На Земо чёрная водолазка, как вторая кожа, сверкает то и дело тонкий диск кулона на груди, ресницы длинные, дрожат, пропуская тёмный янтарь его глаз. Баки моргает и беспомощно косится на дверь, но никто не заявится сюда посреди ночи, чтобы поймать их на горячем, никто не знает, что они вообще есть. — Я уже был в душе, — и Баки знает, что это значит, может быть, это знание обжигает его стыдом изнутри, но напускная невозмутимость, надломившаяся только в хмурой складке между бровей, никуда не делась. На кончиках вибраниумных пальцев подобие ногтевых пластин – это странно, зачем они ему? Гельмут гладит стыки с золотым напылением языком, цепко держа за запястье, он смотрит, он изучает, он смог бы нарисовать его протез по памяти и воспроизвести его, если бы захотел, в этом Баки не сомневается ни на секунду. Будь ему это нужно. Ему нужно не это. — Не пере...старайся... — ему не хватает воздуха, стыки вибраниумных пальцев теперь отливают золотом на горле, и Баки думает, что Гельмут, наверное, заслужил настоящую боль. Баки знает, он нажимает немного сильнее, а потом помогает Гельмуту снова двигаться сверху и мягко просит: — Скажи, когда всё. Гельмут, жмурясь и нервно облизывая совсем тонкие губы, стискивает его бока коленями, его дыхание становится судорожнее, живот почти не подрагивает на неполноценных вдохах, зато трясутся мелко руки, соскальзывая по бионике – это всё пот и, может, лубрикант. Много, много лубриканта, потому что с их прошлой встречи прошло почти два месяца одиночества в прозрачной камере Рафта под круглосуточным наблюдением, но не то, чтобы Гельмута это бы остановило. Баки с содроганием думает, что нет – не остановило бы. Он встряхивает головой, отгоняя мысли, длинные волосы лезут в лицо, они влажные от испарины, и Гельмут вдруг помогает ему, подбирает пряди, смахивает назад и ласково обнимает ладонями его щеки, и ладони прохладные, восхитительно остужают раскрасневшуюся кожу, на которой смешано смущение с духотой гостиной. Под ними тонко поскрипывает пурпурный диван и спина липнет к бархатной обивке, когда Гельмут прижимается грудью к его груди – слышно, как трепещет сердце за рёбрами – и осторожно целует. Кожаные перчатки Земо стягивает неторопливо и изящно, убирает их в сторону и ведёт плечами, сбрасывая пальто с меховым воротником. В комнате было бы темно, но так много огней за стеклами – сияет в ночи Мадрипур, будто скопление звёзд. — Ты вытащил меня, чтобы вернуть обратно? — Гельмут наливает скотча на два пальца, несколько кубиков льда звякают о стенки бокала, когда он протягивает его Баки и тянет губы в ухмылке, и его кожа в тусклом свете синевато-белая, а родинки выделяются точками. — Кошки-мышки. — Я...не хочу возвращать тебя обратно, — эти слова не даются просто – в груди адское пламя. Баки пьет, не разбирая от волнения вкуса, он ничуть не пьянеет, но сознание затянуто дымом, как улицы в нижнем городе, он плотной завесой скрывает путь к лучшей половине его мыслей. — Мне не нравится Мадрипур, — тихо признаётся Земо, опуская взгляд, он избавляется от сапожек с небольшим каблуком и садится, трогает виски, немного морщится. А потом они трахаются на пурпурном диване, Баки душит его, Гельмут от этого сжимается плотнее и короткими ногтями чертит на его груди линейные графики их общего безумия, жарко, как в июле, а по стеклам начинает барабанить крупный дождь, размывая уродливую панораму города с нелепо налепленными многоэтажками и маячащим вдалеке мостом. — Его глаза серебряные, — чуть слышно говорит Гельмут, в полумраке повторяя кончиками пальцев рисунок его губ, и Баки отчаянно душит глупую ревность к самому себе в недалёком прошлом, — а твои – синие.