Credo

      Пусть Кэйа и владел Крио Глазом бога, но зиму полюбить не смог. Над белым снегом укрытой землёй нависали белые небеса, низкие, что своды пещер, сыпали хлопьями хладного белого праха. В этом есть красота, но её хватало секунд на тридцать, не больше. Потому что мир умирал под поступью зимы, и ничего в нём не менялось. А нет ничего скучнее, чем смотреть на что-то, что не меняется. Из этого пытки делаются, так людей с ума сводят.       Поэтому так неприятно оказалось проснуться где-то, где всё белое-белое. Белые полы, белые потолки, белым завешены стены и окна – хорошо хоть на шторе виднелась мутно-серая тень от цветка. На секунду Кэйа даже потерялся и понять не смог, где кончается пол и начинаются стены. Неприятно. Неприятнее только ноющая и тянущая боль за правым глазом, будто что-то чесалось внутри головы. Кэйа поднял плохо слушающуюся руку, потрогал правый глаз, но наткнулся только на бинты. Замотали его крепко. Сам бы он так не смог.       Кэйа оглядел комнату, не увидел здесь ничего, кроме белого, и откинулся на подушку. Это точно лазарет при соборе – раньше он часто навещал других кавалеристов, но сам не попадал сюда пациентом. Кэйа попробовал пошевелиться. Тело подчинилось, пусть и не слишком охотно. Сколько времени он провалялся без сознания? Вестника Бездны прикончили, или твари удалось ускользнуть, ведь змея всегда найдёт, куда спрятаться? Кэйа не нашёл в своём закутке никакой мебели, кроме кровати. Его Глаз бога тоже куда-то исчез.       Что-то скрипнуло, пахнуло свежим и пахнущим соборной пылью воздухом – Кэйа закрыл глаз. Хотелось бы «глаза», но правый глаз настолько крепко прижало, что он совсем не двигался.       – Вы очнулись? – раздался приятный, но так знакомо жёсткий голос сестры Виктории.       – Как видите… – сказал Кэйа. Говорить трудно, будто говоришь не гибким языком и связками, а кусками арматуры, в горло вживлёнными. – Долго я тут валяюсь?       – Третий день, – Виктория словно ниоткуда взяла табурет – такой же белый, как всё остальное – и села рядом с постелью. – Вам крепко досталось, пришлось удалять правый глаз, и… в Ордо Фавониус всем настолько плевать на своё здоровье?       Кэйа коротко рассмеялся. Если пастор Барбара – душа Мондштадта, то сестра Виктория – его совесть, и совесть зубастая. Нет лучше неё в городе хирурга и нет жёстче женщины. Барбатос учит своих последователей быть милосердными, но иногда милосердие требовало и пощёчину дать.       – Я много доходяг видела, но чтобы человек пропустил целую опухоль!.. – сестра Виктория укоризненно вздохнула. – Да ещё и с метастазами. Пастор Барбара пришла в ужас, когда увидела, что вы у себя там вырастили. Пришлось срезать всё вплоть до глазных мышц и даже зрительный нерв вычищать. Чудо, что метастазы не добрались до мозга. Вы, капитан, родились в рубашке, но и у вашего везения есть предел!       Кэйа неверяще потрогал бинты.       – То есть… теперь у меня нет правого глаза? – спросил он дрогнувшим голосом.       – Нет. И половины лица тоже, – сестра Виктория вздохнула, скрестила руки на груди. – Я могла бы помучить вас кое-какими карточками, но раз мы с вами так бодро разговариваем – то ничего у вас не повредилось. Переночуете здесь, а на утро мы вас выпишем. Никаких боёв и физических нагрузок ещё полмесяца, пока всё точно не срастётся. И руками не лезьте. А то было уже…       – Поверьте, я уже привык к глазной повязке и себе хуже не сделаю, – Кэйа улыбнулся. – Мне приятно, что вы за меня переживаете, и новых поводов не создам…       Виктория фыркнула.       – Если за вас, рыцарей, не переживать – от Ордо Фавониус останутся только библиотекарь и комендант казармы!       Скрипнули ножки табурета, сестра Виктория ушла. Но Кэйе всё равно. Он трогал плотные перекрестья бинтов, без сомнения, таких же белых, как всё вокруг. Он всё пытался нащупать выпуклость глазного яблока, хоть что-нибудь – но не мог. Только больше болело, когда под бинтами нащупываешь голое мясо, с которого срезали посеревшую рыхлую кожицу. Но эта боль такая простая, такая понятная, такая… человеческая, что Кэйа в неё не верил. Потому что не бывает так у него. Если в правом глазу стреляет, то это обязательно макабр, пляска Бездны, рёв мёртвой родины. Раньше так боги карали – как говорили в подземном аду: «Скверна – это слёзы и кровь мёртвых богов»? Теперь так Бездна карает, так родина калёным железом пытает за то, что ей предпочли её же убийц.       Только родина пыталась уничтожить всё, что Кэйе дорого – его город, его возлюбленного и его самого, а жизнью своей капитан дорожит. А один из этих страшных, неправильных, недостойных существования в мире машинной логики богов положил руку на лоб грешнику и спас ему жизнь, и помог вынести на руках из подземного ада. Только родина руками кровного отца бросила Кэйю в бурю, не заботясь о том, выживет ли её надежда или умрёт. А один из верующих в этих страшных богов человек принял подкидыша, как своего, пестовал его, как своего, разделил наследство между родным и приёмным сыновьями в равных долях, чтобы никто не был обделён…       И теперь Кэйю ничего не связывает с тем, что было когда-то. Тот человек, что бросил его у винокурни Рагнвиндров, по меркам Каэнри’ах стар. А старость – слабость для родины, а слабым наказание одно – смерть. Печать скверны держала его, позволяла Бездне дотянуться. Но раз нет скверны – спросить нечего. Раз нет скверны – нет ниточек, чтобы дёргать. Раз нет скверны – нет печати долга, того долга, который не идёт из сердца, а просто выжжен клеймом на коже, в душе отзываясь только злобным, ядовитым протестом.       Рептилии сбрасывают старую кожу, чтобы отрастить новую – прочную и красивую, сообразную жизни. Так почему Кэйе нельзя?       Кто-то из послушниц, коих в Мондштадте много, дважды принёс Кэйе еду. Жевать получалось с трудом, но получалось. Он не чувствовал себя лежачим больным – нет, он вполне владел собой и даже попробовал пройтись, но в тонкой рубашке до колен быстро продрог. Мёрзнуть непривычно. С Глазом бога никакой холод не брал, даже на Драконьем хребте можно не бояться замёрзнуть – правда, там это во вред, мороз замечаешь только тогда, когда пальцы уже гнуться перестают. Без Глаза бога оказалось странно. Кэйа не мог представить своей жизни без него, будто он с ним родился, будто он с ним и умрёт. Он тянулся к левому бедру, чтобы нащупать льдисто-голубое стекло, и удивлялся, когда обнаруживал только тонкую ткань больничной рубашки.       Вокруг тихо, вокруг белое. Ничего не менялось. Кэйе это наскучило за… час? Полчаса? Сколько он вообще вытерпел? Он то проваливался в дрёму, то выныривал из неё, как дельфин из вод океанских. Тупая боль за правым глазом не кончалась, но Кэйа рад ей. Так ноют плечи после того, как с них сбрасываешь тяжкую ношу. И нет ничего благодатнее этой боли. Спустя два приёма пищи, только так получалось считать время, он услышал за занавесями оживлённый разговор, но смысла разобрать не смог. Только странное предчувствие грызло.       Судя по тому, что из-за белой ткани вышло чёрно-красное знакомое пятно – предчувствие не обмануло. Дилюк сел на тот же табурет, на котором до него сидела Виктория, и Кэйа признал мебель колдовской. Он совсем не замечал её.       – Привет, – первым сказал Кэйа, увидев, что Дилюк опять сцепил руки в замок и смотрел куда угодно, только не на него.       Скажи кто-нибудь Кэйе ещё месяца три назад, что Дилюк придёт навестить его раненным в лазарет – ротмистр только посмеялся в лицо. Скажи кто-нибудь, что его недуг вылечат, вырвут с корнем, как должно вырывать всё прогнившее и жизнь отравляющее – убил бы. Кэйа терпеть не может ложные надежды.       – Привет, – после секундной заминки повторил Дилюк. – Ты… как себя чувствуешь?       – На удивление хорошо. Только лицо немного ноет, но… рядом с тем, что бывает обычно, это сущие пустяки. Правда. Ты сам как?       – Нет, я… в порядке. Меня даже не зацепило, – Дилюк тряхнул головой, словно норовистый конь. – Но твари всё-таки удалось ускользнуть. Даже Венти ничего не смог сделать.       – А Барбатос? – со слабой усмешкой спросил Кэйа.       – …и Барбатос тоже.       – Жаль. Я почти уверовал в его всесилие.       – Да знаешь, – Дилюк неуверенно дёрнул плечом, будто говорил то, что говорить не хотелось. – Если бы не Венти… мы бы не разговаривали сейчас. Ты бы… вообще никогда не заговорил.       Он заторможенным движением взял руку Кэйи в свою и вложил туда знакомый холод – печать признания, полированное стекло причастия, кристаллизованную надежду. Капитан прикрыл глаза и блаженно улыбнулся, греясь в родном тепле, чувствуя под пальцами биение собственной души – лучшей её части. Рядом зашуршало, задвигалось. Дилюк почти что лёг рядом, и Кэйа погладил его по волосам. Волосы пушистые, жёсткие. Проволока почти.       – Давно мне так страшно не было, как внизу… с восемнадцати лет точно, – заговорил Дилюк, и голос его звучал глухо. – Прости. Я не должен тебя втягивать.       – Втягивать? Мой дорогой, если бы я не хотел – ты бы меня с места не сдвинул! Всё в порядке. Правда. Всё хорошо. Мондштадт может спать спокойно, ты не пострадал, и это главное. А я… знаешь, я очень рад, что всё так вышло, – Кэйа крепче стиснул Глаз бога. – Теперь я свободен. По-настоящему.       – Хорошо то, что хорошо кончается, но… я даже думать не хочу, что ты мог умереть. Я не хочу тебя терять. Снова, – Дилюк подался на прикосновения. – Я… люблю тебя, Кэйа. Как брата, как возлюбленного…       – …как звон соборных колоколов, – продолжил Кэйа. – Как цвет одуванчиков, когда их ветров разносит. Как песни ветров, как… даже у Барбатоса не найдётся столько слов, чтобы сказать, как я тебя люблю.       Когда следующим утром Кэйа сходил со ступеней собора в привычной одежде, разве что выстиранной чьими-то руками, он чувствовал себя другим человеком. Он привык смотреть на мир одним глазом, но никогда ещё этот мир не был таким… ярким? Светлым? Осязаемым? Будто влияние скверны оказалось намного глубже, чем он представлял раньше, и вместе с ней из мира исчезли все тени, всё дурное и страшное, что до того казалось его неотъемлемой, но такой ненавистной его частью. Отцвели ярко-рыжие ноготки у собора, и их заменили белые полевые цветы – чистые, что бинты на правом, несуществующем ныне, глазу и что перья в крыльях Барбатоса. Пели барды, на сей раз без грустных и грузных старых баллад, от которых порой выть хотелось. И небо чистое-чистое, прозрачное, словно стекло в витраже, словно никогда его не касалась мутная грязь грозовых туч.       Жаль только с болью ничего не сделать – естественный процесс, признак живого. Сестра Виктория только сунула склянку с какой-то дымчато-белой водой, мол, три капли на чашку воды – и все чувства отшибёт напрочь. Но ничего. Кэйа потерпит. Чувствуешь боль – значит, жив. А попробовать на вкус жизнь без скверны интересно так, что руки в предвкушении трясутся.       У штаба караульные спросили его про глаз, конечно, но Кэйа только отшутился. Не до того сейчас, не интересно. В кабинете магистра светло, но опять воздух застойный, опять Джинн забыла, что помещения надо проветривать. Она снова сидела за столом, снова клевала носом над очередным отчётом и прихода капитана не заметила. Кэйа покашлял в кулак. Действующий магистр вздрогнула и подняла голову.       – А, это ты… – заспанно сказала Джинн, потёрла лицо.       – Я открою окно, ты не против? – спросил Кэйа, но ответа не дождался.       Рама поддалась с привычным щелчком, и в кабинет залетел прохладный уличный воздух, пахнущий скошенной травой. Кэйа сел на одно из кресел близ стола. Джинн попыталась вернуться к отчёту, сосредоточенно разглядывала строчки пустым взглядом.       – Дай я посмотрю, – Кэйа протянул руку и быстро пробежался по отчёту, пока Джинн дала слабину и позволила кому-то посмотреть за неё. – …вот скупердяй, неужели в казарму больше некого посадить?       – Какой рыцарь согласится просто сидеть и ничего не делать… у остальных что?       – У Лоуренса удержана тысяча моры, у Эолы пятьсот… я опять на зарплате рядового… вроде всё, – Кэйа на всякий случай посмотрел на другой стороне – отчёты односторонние, но это же комендант казармы, с ним ни в чём уверенным быть нельзя. – Да, всё.       – Если хочешь, я могу с ним поговорить, – Джинн занесла цифры в ведомость, но ей пришлось подпереть голову рукой, чтобы не упасть на стол. – Я не хочу, чтобы кого-то из рыцарей оценивали несправедливо…       – О-о, боюсь, меня оценивают вполне справедливо, – Кэйа вздохнул в притворном сожалении. – Не надо. Деньги не проблема. Потрать время с пользой, отдохни, сделай перерыв… почему в городе свободы эту самую свободу используют только для того, чтобы загонять себя? Мне кажется, где-то план Барбатоса дал трещину!..       – Конечно, а кто-то использует эту свободу, чтобы самоубиться, – Джинн мрачно вздохнула.       – Поверь, твой образ жизни ведёт туда же гораздо скорее моего!       Дверь мягко отворилась, и в кабинет вошла Лиза с небольшим чайничком на подносе и одной чашкой. Чайник закрыт, но даже так Кэйа отчётливо чувствовал запах, способный даже мёртвого поднять. Он не неприятен, но резкий и сильный. Даже слишком.       – Кто-то догадался открыть окно? Чудесно, я не хочу пасть жертвой этого варева!.. – Лиза мягко рассмеялась, села на кресло, наполнила каким-то густым отваром чашку и поставила перед Джинн после того, как забрала у действующего магистра очередной отчёт, за который она бездумно схватилась. – Попробуй. За вкус не ручаюсь, но после него ты будешь на человека похожа… Джинн, ты заслужила перерыв, не упрямься…       – Надо отдать бумагу в бухгалтерию…       – Давно ли действующий магистр стала бухгалтером? – Кэйа вскинул бровь, по ощущениям, тоже теперь единственную.       – Можешь не начинать, бесполезно, – Лиза подняла руку.       – Горбатого могила исправит, – подытожил Кэйа.       Джинн недоверчиво принюхалась, но пригубила. Она на мгновение зажмурилась и резко выдохнула через нос. Щёки порозовели, лицо оживилось. Даже взгляд стал яснее, пусть Кэйа и чувствовал за этой ясностью фальшь. Действующему магистру поможет только здоровый сон, но что-то подсказывало, что оставить пост её даже Барбатос не заставит.       – То же я могу сказать и про тебя, мой рисковый друг! – Лиза провела по правой щеке. – Ты действительно стал одноглазым?       – Да, я действительно стал одноглазым… – Кэйа не стал упираться. – Дилюк придумывает ужасные места для свиданий! Три дня назад, в мой законный выходной, он пригласил меня пройтись до лагерей хиличурлов под Спрингвейлом, мол, близ винокурни маги Бездны шабаш устроили, и это вредит вину…       – Ну да, конечно, – Лиза закатила глаза.       – Шутки шутками, а там действительно оказались лагери хиличурлов в пещерах, а под ними – старые катакомбы. Семеро магов, Вестник Бездны…       Лиза и Джинн обеспокоенно переглянулись. В Мондштадте тварей, подобных Вестникам Бездны, видели единицы, но те, кому не посчастливилось – не забудут уже никогда.       – С магами мы разобрались, а Вестник… мы его потрепали, как смогли, но он сбежал. Впрочем, вряд ли он нас побеспокоит – Мондштадт цель не того порядка, чтобы Бездна такими агентами разбрасывалась. А я… просто очень неудачно подставился. Но раз с Дилюком всё в порядке и Мондштадт до сих пор стоит, то невелика потеря. Сказали две недели не драться, так что… – Кэйа улыбнулся почти виновато. – Вынужден просить у вас больничный, действующий магистр. Мне осложнения не нужны.       – Две недели… – повторила Джинн так, будто даже не вдумывалась в его слова. Достала из вороха бумаг очередную безликую ведомость – как только в них разбирается? – и что-то там написала так бегло, что Кэйа не уследил. – Хорошо. Береги себя.       – Я бы пожелал того же и тебе, но ты всё равно не послушаешь.       Джинн покачала головой, и Лиза укоризненно посмотрела на неё.       Кэйе оставалось только зайти за кое-какими вещами в казарму. На небе всё ещё ни облачка, ни намёка на грозу и дождь – удивительное дело, с погодой в последнее время никогда не ладилось. Ближе к полудню всё отогрелось, и Мондштадт оживился, и за городом тянулись к солнцу одуванчики и пахучее разнотравье. По озеру скользили утки, на мосту мальчишка кормил голубей. Те опять разлетелись, стоило Кэйе подойти к ним ближе пяти метров, и мальчишка опять насупился, но думать о таких досадных мелочах не хотелось.       Виноградник остался почти таким же, как при мастере Крепусе. Разве что теперь казался поменьше – в детстве Кэйа был низким и мелким ребёнком, поэтому мог спрятаться в лозе так, что Дилюк и Эльзер перестали играть с ним в прятки. Это воспоминание заставило ротмистра улыбнуться. Он подошёл к одной из лоз, задумчиво потрогал мясистые листья и готовый созреть со дня на день виноград.       – Молодой человек, я бы попросил вас не мучать виноград… – раздался сзади скрипучий голос, и Кэйа фыркнул. Сколько раз их с Дилюком и Эльзером в детстве одёргивали?       – Да-да, прошу прощения… – он повернулся. – Здравствуй, Таннер.       – …ох, господин Кэйа, это вы? – Таннер округлил глаза, но быстро принял собранный вид. – А виноград всё-таки не трогайте, ему вредно.       – Всё, даже не дышу, – Кэйа с усмешкой поднял руки.       – Вы к мастеру Дилюку? Тогда поторопитесь, а то опять уйдёт… не сидится же вам, молодёжи, на месте… – Таннер махнул рукой, опять подвязал какую-то из лоз на шесте.       – Спасибо. Рад был повидаться, – ответил Кэйа, а сам невольно подумал – ведь под землёй двадцать два года считались зрелостью, едва ли не старостью.       Дверь в поместье, как и всегда, закрывались лишь на ночь, а днём в холле кипела жизнь. Пара незнакомых Кэйе горничных протирали пыль на книжных полках, негромко переговаривались. Ротмистр прислушался – и едва не рассмеялся. Сколько лет слухам про Аделинду? Десять? Кэйа точно понял, как их пересказывал Дилюк, а он, тогда совсем непривыкший к Мондштадту, верил и жалел, что дал бросившему его у винокурни человеку забрать нож.       – Представляешь, я сегодня слышала, как Аделинда заказывала соду. Соду!.. – в благоговейном ужасе сказала одна из горничных. – Зачем ей три пачки соды? Тут же ничего нельзя тереть содой.       – Зато сода хорошо разъедает кро… ой, Барбатос помилуй нас… – вторила ей подруга, а Кэйа лишь криво усмехнулся.       Они и правда верят, что настоящие преступники станут стирать одежду содой, а не выкинут её сразу же? Скорее, это для одежды одного героя с глупым прозвищем… Кэйа потрогал бинты на лице, покачал головой. Всё-таки он порой не лучше Дилюка. Видимо, Мондштадт разбаловал приёмного сына и вытравил из него здравомыслие начисто.       – Юные леди, – раздался жёсткий голос Аделинды, громовой почти стук её каблуков. – Я, кажется, отправила вас мыть окна снаружи. Что вы забыли здесь?       А она всё такая же – выглядящая изящно и кротко, совсем не на свой возраст. Но только отступишь от тропы, как под материнской мягкостью и исполнительностью того рода горничных, которые когда-то прислуживали в королевских дворцах, обнажится сталь и жёсткий стержень. Кэйа выучил это сразу, как появился в поместье. Горничные ушли на улицу – даже дверные петли заскрипели как-то нервно. Аделинда повернулась к нему.       – Давно не виделись, полагаю? – Кэйа улыбнулся, но как-то неловко – в голову никак не приходило что-то уместное.       – …здравствуй, – Аделинда улыбнулось так тепло и искренне, что в груди что-то защемило. – Вот как чувствовала, что сегодня нужно поторопиться с уборкой.       Аделинда коротко обняла его, и Кэйа осторожно стиснул её плечи в ответ. В голове встал тёплый туман, какие-то клубы пара – ощущение неведомого «дома» мягко обволакивало и затапливало с головой. Как давно он не был на винокурне – не приходил под покровом темноты к не-брату, чтобы урвать пару жарких поцелуев, не на могилу отца, а именно что на винокурню?       Аделинда выпрямилась, угрюмо посмотрела на бинты на глазу.       – Неудачно влетел в дверной косяк, – попытался отшутиться Кэйа. – Ничего страшного. Правда. Я бы даже сказал, что это даже вылечило меня от одной крайне паршивой напасти…       – Я надеялась, что твоё здравомыслие поможет Дилюку, но, видимо, ошиблась, – Аделинда вздохнула.       – Профессиональный риск. Если не готов отрезать от себя кусок – то нечего и думать о рыцарстве…       На втором этаже заскрипели половицы, раздались чьи-то шаги. Дилюк с пару мгновений поглядел на них с Аделиндой, а после сбежал по лестнице. Волосы у него собраны в высокий хвост, чтобы не отвлекали от бумажной работы. Он смотрел на Кэйю так, будто увидел призрака, и это порядком смешило.       – Надеюсь, я не отвлёк вас ни от каких безусловно важных дел, мастер Рагнвиндр? – Кэйа чуть поклонился.       – Ты… разве не должен оставаться в соборе? – Дилюк недоверчиво осмотрел Кэйю, и тот почувствовал дежавю.       На бледной щеке след от чернил, под глазами круги, как будто всю ночь не спал. У них с Джинн определённо есть что-то общее – переживают за здоровье кого угодно, кроме себя, они одинаково.       – Зачем? Там мне ничем не помогут, только сказали «никакого рыцарства две недели», а воздух за городом вроде как полезен. Правда, не знаю, для чего, если бинты всё равно снимать не стоит...       – Две недели? – Дилюк ответил слабой дразнящей улыбкой. – И вы на эти две недели пригласили себя, сир Кэйа?       – Мы оба знаем, что ты не против, так что не разыгрывай меня лишний раз!       Аделинда кашлянула в кулак.       – Полагаю, мне стоит приготовить гостевую комнату, – начала она чуть повышенным тоном, чтобы прервать перепалку.       Дилюк мгновение посмотрел задумчиво на потолок, на пухлую, будто из огромных пузырей-слаймов собранную люстру, которая всегда порядком смешила.       – В этом… нет нужды, – сказал он, и Кэйа готов поклясться, что скулы его еле заметно изменили цвет.       Аделинда улыбнулась так понимающе, что Кэйе стало чуточку страшно за своё и без того расшатанное здоровье.       Эта новая винокурня совсем не походила на летний дом, в котором никто не оставался надолго – отец проверял виноградники и разговаривал с работниками, а сыновья с другими детьми носились на улице и доводили беднягу-Таннера до нервного тика, стоило приблизиться к виноградникам. При Дилюке дом стал жилым. Первый этаж превратился в приёмную, какой была когда-то большая гостиная со шпалерной развеской картин в особняке, там же теперь работал Эльзер. А второй этаж будто не разбирали с переезда.       Дилюк жил в бывших отцовских комнатах. В небольшой гостиной, помимо дивана и старого пианино с потемневшим от древности лаком, на полках стопками свалены книги, а к стенам прислонены картины, которые никуда не пристроили. Мастер Крепус любил живопись и коллекцию собрал обширную. Кэйа этого интереса не понимал, и ему казалась самой красивой картина с орлом на скале, под когтями которого вьётся змея. Её отец писал лично, как и многие другие картины с орлами. Поэтому так забавно и горько понимать, что в действительности орёл, может, и убил змею, но расплатился за это жизнью.       В спальне у Дилюка кровать старая, ей веков… много. Под балдахинами, кажется, не спали даже Лоуренсы, но зачем менять вещь, если она выполняет свою функцию? Кровать сдвинута в угол, что в аристократской планировке – грубое нарушение, но отжившие правила стоило похоронить вместе с первыми владельцами собора. Рядом с ней ещё один книжный шкаф, но книги в нём стоят по порядку и аккуратно разобраны. На подоконнике какая-то жердь, вся в зазубринах. У большого окна рабочий стол. На нём разложены отчёты, деловые письма, какие-то непонятные документы со строками чисел… сначала Кэйа грешным делом подумал, не увлёкся ли Дилюк историей Каэнри’ах, но вгляделся и понял, что со строгими машинными последовательностями мёртвой державы там ничего общего нет. Стол захламлённый, всего слишком много и как ориентироваться в этом хаосе – неведомо никому. Дилюк похож на Джинн не только в заботе о всех, кроме себя.       – У тебя нет отдельной комнаты под кабинет? – Кэйа опёрся об стол и преградил кресло прежде, чем Дилюк успел сесть. – Работать там же, где спишь, вредно для душевного здоровья. Ладно я, в казарме не развернёшься, но ты!..       Дилюк остановился рядом, укоризненно посмотрел на Кэйю. Тот коротко лизнул большой палец и стёр чернила с щеки Рагнвиндра, от чего тот легко дёрнулся – как от всех случайных прикосновений.       – Зачем мне идти в другую комнату, если тут быстрее, – ответил Дилюк. – Ты лучше скажи, как себя чувствуешь. Болит?       – Бывало и похуже.       Дилюк закатил глаза.       – Всё всегда бывает хуже, но я спрашиваю про сейчас.       – Ты очаровательно злишься, знаешь? – Кэйа улыбнулся одним уголком губ. – Всё в порядке. Побаливает, конечно, у меня же кожи нет, но… я стараюсь об этом не думать. Мне в соборе дали обезболивающее, если всё станет плохо, так что не переживай.       – Если за тебя не переживать – от тебя мало что останется, – буркнул Дилюк, и Кэйа рассмеялся.       – Странно слышать это от человека, который не спал всю ночь!       – Откуда ты знаешь?       – Может быть потому что мы десять лет знакомы?       Это даже Дилюку крыть нечем. Он вздохнул, сложил недописанные документы в отдельную стопку, зачем-то убрал в ящик странные бумаги с числами. У Кэйи появилась шальная мысль рассмотреть их подробнее. Но раз это не что-то из Каэнри’ах, где последовательности достаточно понятны, чтобы заменять человеческий язык, то нужен ключ. А ключ, если он хоть немного знает Дилюка, тот заучил наизусть и в письменном виде не хранит. Но вряд ли он сделался агентом Фатуи и вряд ли угрожает Мондштадту, поэтому Кэйа не стал думать об этом. У каждого должна быть свобода хранить свои секреты.       – Я рад, что ты здесь, – вдруг сказал Дилюк и стиснул запястье Кэйи, улыбнулся устало. – Я просто устал, поэтому могу вести себя вяло…       – Ничего страшного. Я неплохо научился заставлять людей отдыхать.       И как будто всё по-старому, как будто ничего не изменилось. Ночью всё так же стрекотали цикады и сверчки, пели какие-то птицы в окрестном лесу. В небе слабо светились звёзды, рядом с ними – кристальные бабочки, ядра которых тихо гудели от переполняющей их энергии. Шумел ветер в виноградниках, как и десять лет назад, как и века назад, раз уж винокурня существует уже чёрт знает сколько поколений. Тихо, чуть хрипло дышал во сне Дилюк, опять завернувшийся в два одеяла и отогревающий вечнохолодного Кэйю.       В окно что-то скреблось. Сначала Кэйа, разбуженный тихим скрежетом, подумал, что ему показалось. Потом вспомнил о Бездне, но быстро вспомнил, что вряд ли она его без скверны достанет, а скверну из него вырезали, ножом выскоблили из самых глубин – нет её больше, не вернуть и возвращать не стоит. Нет, всё-таки в окно что-то скреблось. Кэйа выпутался из рук Дилюка, зажёг огнивом свечу на столе. Слабый огонёк выхватил из темноты большую птицу с кривым тяжёлым клювом, что сидела на оконной раме и методично стучала в стекло. Вроде орёл – похож на тех, которых отец рисовал, но цвет другой. Что он вообще забыл у людского жилища, разве они не в горах гнёзда вьют?..       Кэйа посмотрел на странную жердь на столе, ещё днём примеченную. Сложил два и два.       – Дилюк, извини, что бужу… – Кэйа отошёл к кровати и потрепал возлюбленного по волосам. Тот издал недовольный звук, но глаза всё-таки открыл. – К тебе ломится здоровая птица. Что с ней делать?       – Просто открой окно, – сонно пробурчал он. – Мышей и ящериц в клюве нет?       – Я не заметил.       Кэйа открыл окно настежь. Орёл бодро забежал на стол, угрожающе стрёкотнул на Кэйю и стал вертеть головой, будто искал что-то. Затем – расправил крылья и взлетел на спинку кровати. Дилюк высунул руку из-под одеяла и, не глядя, почесал шею орла. Птица издала пару довольных звуков. Кэйа подумал, не забрать ли свой меч из соседней комнаты.       – Не бойся, не съест он тебя, – отчётливее сказал Дилюк. – Можешь даже почесать. Но не гладить, у птиц обычно на перьях есть что-то, и поэтому они не любят, когда их гладят. Они не кошки.       Кэйа подошёл. Орёл следил за ним недоверчиво. Ротмистр осторожно протянул руку, забрался между перьями, как это сделал Дилюк, почесал. Птица прикрыла глаза и явно расслабилась. Без перьев она удивительно тощая для такого гиганта.       – Не знал, что ты обзавёлся ручным орлом! – Кэйа усмехнулся. – Как ты его достал? Я ещё слышал про ручных соколов, но орлы…       – Я нашёл птенца пару лет назад. Он выпал из гнезда, и я его выходил. Иногда он приносит всяких мышей и ящериц, один раз козлёнка притащил… это здорово выручало, пока я не вернулся в Мондштадт.       – Как орла назвал?       – …я так ничего и не придумал, – признался Дилюк. – А сейчас уже поздно.       Кэйа тихо рассмеялся. Это и впрямь похоже на Дилюка.

***

      – Ты не поверишь, что я у тебя на полке нашёл!       Кэйа и сам не поверил. Он думал, что Дилюк продал отцовский особняк весь разом, даже взгляд прощальный не бросил – иначе как вынести такую потерю? Думал, что старый молитвенник с облупившейся белой обложкой остался там, среди детских вещей, которые никто и не думал разбирать. Думал, что как Дилюк забросил его лет в четырнадцать, когда получил звание ротмистра без всякого вмешательства Барбатоса, так и оставил его пылиться.       Может, это отец зачем-то забрал его на винокурню. Но теперь не спросить, поэтому Кэйа просто задумчиво крутил в руках белый молитвенник, открыл на случайной странице. Рядом с витиеватым названием какой-то притчи – след от чернил, которые тринадцатилетний Дилюк случайно размазал, пока переписывал страницу. Дилюк же теперешний смотрел на Кэйю странно. Сидел он на диване в небольшой гостиной на втором этаже перед своей комнатой. Из открытых настежь окон пахло травой и свежим виноградом. Кэйа мог поклясться, что слышал знакомое хихиканье, и мысленно пожелал Венти удачи. Таннер очень не любит, когда кто-то посягает на виноградники.       – Не узнаёшь? – Кэйа сел рядом, положил голову на плечо Дилюка и сунул ему книгу.       – …понятия не имею, как она здесь оказалась, – ответил тот, опёрся щекой на голову Кэйи. – Я её точно не привозил.       – Может, это знак божий!       Кэйа мягко рассмеялся. Значение «знака божьего» для него смазалось – слишком много он видел их за свою жизнь. Считать ли им скверну – кару богов, наказание для тех, кто посмели поднять на них руку и убили двоих Архонтов? Считать ли им слова Венти и все его странные поступки, все его такие удачные пришествия, раз уж он и есть Барбатос? Единственное, что действительно можно признать знаком – это Глаз бога. То, что спасло Кэйю от скверны когда-то. Дожил бы он до двадцати двух, если бы не получил его? Или зараза в одну ночь прогрызла бы глазной нерв, добралась до мозга – и всё, и нечего больше спасать?       – Знаешь, вспоминая нашего бога… не надо мне от него знака.       – Венти вполне себе милый, – Кэйа погладил волосы Дилюка. – Почитаешь мне вслух?       – Молитвенник?       – Да.       Повисла тишина. Кэйа блаженно прикрыл глаз, греясь на плече у брата. Дилюк мочал, что-то обдумывал. Он очаровательно задумывался, но при всём желании Кэйа не мог увидеть его лицо из такого положения. Досадно.       – Не думал, что ты ударился в религию.       – Не в религию, – поправил Кэйа. – Религию придумали люди для людей… просто мне интересно, как это будет ощущаться сейчас. Когда я не думаю, что Барбатос лежит где-то мёртвый вместе с двумя другими Архонтами, и когда мне наконец-то перестанет жечь правый глаз на любом упоминании богов.       – У тебя все эти годы болел правый глаз? – в голосе Дилюка послышалось сочувствие.       – Знаешь, давай о нём забудем. Теперь его нет, и… я очень рад этому. Больше я рад только тому, что мы можем сидеть вот так… – Кэйа мягко засмеялся. Такое забытое, пьянящее не хуже «полуденной смерти» счастье захлёстывало его с головой. – Ты же помнишь, что я люблю тебя, да?       – …умеешь убеждать, – Дилюк, судя по голосу, улыбнулся, клюнул Кэйю в макушку носом.       Дилюк открыл какую-то страницу, зачитал. Все притчи в Мондштадте похожи, все твердят о трёх вещах: о свободе, о поэзии и о борьбе. О том, что человеку должно поступать по совести, думать о других и заботиться о других, ведь если все будут иметь заботу друг о друге, то свобода станет не жестокой вседозволенностью, а величайшим из благ. О том, что даже когда все зёрна милосердия будут похоронены – живительная сила поэзии всё равно их возродит, всё равно заставит пробиться наверх, чтобы увидеть своими глазами те звёзды и луны, о которых в песнях поётся. И о борьбе. О жестокой борьбе между зверем и человеком, между разумом и чувствами, которая сопровождает каждый шаг.       Долг идёт из сердца, твердил Мондштадт. Долг не может быть навязан, не может родиться вне свободы, и если он не пройдёт испытание свободой – никакой это не долг. Только тогда, когда человека вырывают из жёстких рамок за века до него написанной перфокарты и ставят на перепутье, говорят: «Иди, куда хочешь!» – он приходит к тому, что он сам есть. И Кэйа пришёл к Мондштадту, к тому, что зовёт отцом покойного хорошего человека, что до сих пор путает в волосах непослушных сыновей сухие виноградные листья. К бессонным ночам под статуей Барбатоса. К заботе о том, что должно быть ему безразлично по сути – какое ему дело до того, насколько устаёт Джинн, насколько сильно достаётся в незаконные вылазки Дилюку и что какой-то бард увяжется за ним к Похитителям сокровищ и ляжет там мёртвый? К тому, что всё-таки любит своего несостоявшегося убийцу как брата и как возлюбленного, а его, мертворождённое дитя бесчеловечной державы, любят в ответ. И к тому, что если и умирать, то только в Мондштадте – чтобы отпели в соборе Барбатоса, чтобы добрым словом да беззлобною шуткой вспоминали, и чтобы любили, как любят всякого своего мертвеца.       А голос Дилюка лился, медовый, и читал правильные вещи. Есть ли они в действительности, нет ли их – воля лишь человеков. Если захотят – будет и свобода и поэзия, будет и жестокая борьба, и награда за неё. Если нет – то даже боги их не рассудят. Ведь нет жёстче судьи, чем собственный разум. Ведь нет правдивее компаса, чем своё сердце.       И сквозь ленивую дрёму Кэйа слышал голос:        – «И было это во времена, когда Бог ходил по земле, и теперь же он ходит по моему сердцу»…