***
За сценой всегда происходит суета. Где бы вы не сидели, как бы не вглядывались в саму сцену, идеально чистую, освещённую десятком огней, проще говоря, идеальную, вы никогда не увидите происходящего за ней. А там всегда хаос. Кто-то выглаживает костюмы, разыгрывает инструмент, распевается. Студентка потеряла туфлю и вместе с подругами искала её под всеми столами и стульями, что расположились за кулисами для удобства выступающих. Вообще, изначально они там стояли, чтобы класть вещи, но бедные студенты уж лучше на коленях их подержут, чем не присядут хотя бы на стол. Ожидание своей очереди мучительно – болят ноги, от шума и света гудит голова, эти же софиты накаляют воздух в зале. А что говорить о моральном давлении? Это мастер Томаса был тем ещё приколистом, поэтому Раджи его любил, а у других учащихся? Эти строгие женщины в длинных юбках и с пучками на головах или мужчины с консервативными взглядами и разного рода наклонностями? Томасу повезло крайне. Он даже похож на своего преподавателя специального инструмента. Мистер Ширз прожжённый временем мужик в мятой рубашке – гладить некому - чем-то напоминающий то ли классического канадца, то ли укуренного скандинава. Непонятное у него лицо. Не уродливое, но и не красивое. Это специфичный на вид преподаватель руководил так же специфично по меркам других. Он был каждому студенту чем-то вроде друга? Даже тем, кто у него не учился. Наверное, поэтому Томасу и не досталось за то, что он не принёс костюм на генеральную репетицию, как это сделали другие, ведь нужно было сверить, подходят ли студенты одного курса под общую гамму, достаточно ли прилично одеты и прочие мелочи, которые Раджи не понимал. Он бы прекрасно воспринял объяснение: "Нужно проверить, удобно ли вам в такой одежде" – это действительно весомая причина. Но цветовая гамма? Возможно, он преувеличивал и именно сейчас бесился с каждой мелочи: начиная со стука женских каблуков и заканчивая самим существованием дресс-кода. Хотелось домой или взяться за голову и с силой сжать светлые патлы. В таком состоянии музыканты играют либо очень хорошо, создавая шедевры, либо проваливаются с треском. Раджи чувствовал, насколько жестко сгибаются фаланги его пальцев, стискивая волосы: играть такими руками нельзя. А играть не хотелось. Выступление не то, в чем он нуждался, чтобы вплеснуть эмоции. Томас скорее разбил бы костяшки об стену, лишь бы избавиться от ноющего чувства в груди, но руки нужно беречь. – Руки нужно беречь. – будто читая мысли, Мистер Ширз прошёл мимо и потрепал студента по плечу. – Сколько раз говорил, что кости иногда могут ломаться под напряжением твоих собственных связок? – мужчина встал рядом и сложил руки на груди, возвышаясь над Томасом. Он недолго всматривался в спрятанное за волосами лицо своего подопечного: тут и так было всё понятно. Сколько ему? Двадцать? Двадцать один? Ширз всё равно считал таких ребят подростками из-за их ярких и порой противоречивых эмоций. Всё воспринимают с щепоткой драмы. Настоящие итальянцы. На свои слова преподаватель так ответа и не получил, потому повёл Раджи в своей кабинет, а то закулисная суета сейчас ни к чему. В аудитории мистера Ширза, куратора струнников, действовало одно простое правило: все, что было сказано в этом кабинете, здесь и остаётся, если не носить противозаконный характер. Гитара в чехле с неприятным грохотом встала у стены, а Томас опустился на стул, уже убрав руки от головы. Он смотрел на мастера взглядом подопытного или допрашиваемого: знал, что если привели сюда в плохом настроении, то ждут душераздирающего рассказала. Раджи бывал в такой ситуации пару раз, но он скорее переживал чувство злости, наиболее привычное для него. А сейчас у него в груди тряслись и позвякивали осколки собственного сердца. – Ну – мужчина перед ним опёрся бёдрами на стол и склонил голову в бок. – говори давай, что приключилось. – Итан Торкио. – это имя Томас скорее пробурчал, чем внятно ответил. Он предпочёл бы вовсе промолчать, но лицо мастера и его кабинет навевали воспоминаниями с первого курса, когда каждый студент струнного проходил через этот взгляд и этот стул, высказывая или выплакивая, как им тяжело. Почему-то от этой мысли стало немного комфортнее. Он готов высказаться. – Что тебе сделал местный отличник? – Отказал мне... Мы всю неделю виделись почти каждый день, он помогал мне с подготовкой к истории музыки безвозмездно, но... Он как-то непонятно отказал мне. А мы могли бы справиться вместе! Его родители не такая уж и преграда! – на последних двух предложениях он начал срываться и говорить громче, но тут же Мистер Ширз остановил его жестом, и гитарист выдохнул. И вправду легче. – А ты уверен, что он готов или хочет идти против своей семьи? Это далеко не простое решение, тем более в отношении парня, с которым он знаком то где-то неделю. Я бы его понял. И тебе следует понять. Не все хотят менять свою жизнь с ног на голову по щелчку. Может, через месяц или два ему станет проще? Просто познакомься с ним поближе. С первого взгляда не влюбляются. С первого взгляда играет разве что невинная похоть, природу которой мы не сразу понимаем. – Томаса эти слова слегка задели. Это не совсем то, что он хотел слышать, но примерно понимал, о чем речь, даже подмечал какие-то моменты своего поведения, подходящие под слова мастера. Может, он прав, может, нет или парень просто не хотел в это верить, но этого минутного разговора было достаточно для возвращения желания хотя бы выйти на сцену. Не с таким рвением, но Раджи уже не было так плевать на исход концерта и зачётов. Преподавателю он молча кивнул в благодарность и, закинув лямку чехла на плечо, покинул кабинет, а Мистер Ширз ещё несколько секунд смотрел на дверь с лёгкой одобряющей улыбкой на губах. За сценой Томас быстро сверился с очередью на выход и разложил гитару на ближайшей поверхности – старом фортепиано. Своим инструментом он слегка подвинул чужой чехол от скрипки, но не обратил на это внимания – торопился, ведь до него оставался один номер. Раджи и так получит за отсутствие официального опрятного вида, так что опаздывать вообще нельзя. По полу он ступал мягко: от сцены его отделяли всего лишь огромные шторины, а сбивать коллег с ритма как-то не хорошо. Парень перед ним заканчивал играть на тубе под резвый джазовый аккомпанемент концертмейстера, а Томас на нервах перекатывался с пятки на носок за кулисой. Каким самоуверенным он был всего неделю назад. Хотел закрывать итоговый концерт, чтобы произвести лучшее впечатление на преподавателей. Это утро всё перевернуло в нём: и понимание себя, и уверенность. Торкио... Всё сломал. Сломал, едва переступив порог чужой жизни и тут же его покинув. Томас толком не задумывался, когда шёл по сцене, не думал о перваке, что вынес ему стул, и не заметил, как сел и начал играть страстный мексиканский романс. Парень просто отключился, без эмоций смотрел в зал и не слышал собственной музыки, хотя понимал, что идёт верно и не сбивается. Звуки гитары заменил пустой писк. Он точно есть, только отчетливо определить его тональность или громкость Раджи не может, будто его нет. Странное явление. Это продолжалось, пока в зале не прошла вальяжная фигура, чьи тёмные волосы плавно покачивались у спины и бёдер. Он прошёл там же, где и гитарист в первую их встречу. В первую их встречу Итан не ощущал мира вокруг себя, как и Томас сейчас, но вид знакомого лица обрушил на него давящую атмосферу зала резко и беспощадно. Раджи сбился, забыл всё: то, где остановился, то, как должен продолжить и что вообще играет. Он потерял нить того, о чем повествовал в романсе, того, как бил по струнам большим пальцем или мягко поддевал другими. Он всё потерял. Из головы вылетела вся музыкальная теория: длительности, такты, ключи и динамика. А фигура принца скрылась в другой двери. Виртуоз исчез, остались только разочарованные взгляды преподавателей в зале, и Томас поспешил скрыться. Как же это плохо. Вот тебе и один из лучших гитаристов академии.***
Вечером Мистер Ширз попросил собраться с мыслями к концерту, мол, всё это не дело. Томас понимал, что преподаватель писал ему с пониманием человеческих чувств, но волновался за судьбу студента. Показать себя, как исполнителя, действительно было хорошей возможностью получить поблажки на зачёте по истории искусств. Раджи понимал это с самого начала, но сломался всего за одного утро. Пошёл к черту, Итан Торкио. К завтрашнему концерту оставалось только выгладить рубашку с брюками и, желательно, не напиться. Томас забивал голову нотами, лишь бы не думать о скрипаче, о его талии и мягких волосах, но стоило хотя бы на секунду сбиться, как утюг обжигал кончик пальца, а мысли вновь сворачивали не туда. Как долго эта ломота в груди будет проходить? Неделю, две? Как только парень повесит костюм на вешалку или как только выступит? Ему нужен толчок. Простой толчок, чтобы Итан Торкио и его скрипка исчезли из жизни Томаса.***
И снова эта суета с удвоенной силой. Все приходят за час, занимают классы. Томас тихо разыгрывался в углу и ждал, пока не скомандуют затихнуть. Это должно начаться с выходом ведущего на сцену. Из этого, по сути, зачёта сделали целый праздник для родителей студентов и преподавателей, гостей и других обучающихся. По обычному полупустой зал заполнился не одной сотней макушек зрителей. В своём углу Томас мог разглядеть не многое, но воображение достраивало занятые места, вечерние платья и опрятные галстуки. Предвкушение поглотило его с головой, что радовало, и вот студент за студентом стали выходить на сцену. Что только сегодня не играли или пели: и Венских классиков, и Могучую кучку, даже современной классике место нашлось, и вот на сцену выходят Томас Раджи и его мексиканский романс. Всё тот же первокурсник со стулом, только теперь гитарист опускается не с пустым взглядом, а играет роль подстать своей композиции. Он махнул головой, ратрепав волосы, и показательно расстегнул верхние пуговицы рубашки, стараясь подвести зрителя к горячей атмосфере южной Америки. На лбу выступил холодный пот, пропитывая влагой непослушные волосы. Томас приступил к произведению со всей возможной пылкостью, что есть в нем. Пальцы бегут по струнам друг за другом, но их тут же прерывает глухой щелчок. Один короткий аккорд зависает под потолком: резкое вступление и пауза. Перебор начинается медленно, будто только начинал закручивать зрителя в резвом танце. Снова удар большим пальцем, пригрушенные звуки, но Раджи тут же разыгрался, тряхнул головой и стал наращивать темп музыки. Пальцы резво прыгали по струнам, мягко, но чётко в ритме оттягивая их. Горячо. На самом деле горячо. У гитариста будто поднялась температура, обжигая кончики ушей и щёки. Дышал Томас через раз, будто боясь спугнуть момент "просветления", а если и выдыхал, то коротко, не отвлекаясь. У музыкантов есть одно негласное правило: как бы тяжело тебе не было, как бы ты не раскалывался на части от проблем повседневной жизни – на сцене ты совсем другой человек. Твои переживания остаются ждать тебя за кулисами, как только ты ступаешь под свет софитов. Вернутся они, когда ты зайдёшь обратно в тень. Музыка, театр, танцы – искусство не терпит слабости и слёз. Слабость Томаса тоже стояла за кулисами, дожидаясь своего выхода: стояла в опрятном смокинге, с убранными назад волосами и скрипкой в руках. Итан следующий. Раджи понимал – за шторину справа он не пойдёт, как закончит романс. Он не хочет видеть виртуоза сейчас. Может завтра или в следующем семестре, но не сейчас. Звучит последний аккорд, ставит точку в произведении. Уходя за кулису, парень даже не оборачивается на скрипача и уж точно не смотрит за изумленными лицами преподавателей рядом. Он на самом деле ушёл в другую сторону, куда не планировалось, нашёл своего руководителя и попросил у Мистера Ширза ключ от кабинета, чтобы тихо посидеть оставшийся концерт до оглашения оценок. Аудитория была так близко к сцене, и чужие ноты всё же пробирались через мелкие щели в двери и тревожили слух гитариста. Он сел на стул, по привычке развёл колени и тихо вслушивался, пытаясь сыграть в угадайку и понять, что же виртуоз играет. Ни единой догадки. Томас многое слушал, далеко не одно выступление видел, но это скрипичное произведение никогда ему не попадалось. Интересно, но он хотел немного подзабыть красивое лицо музыканта и вряд ли подойдёт к нему, чтобы узнать название партитур и найти для них место в своём плейлисте. Но тут мелодия как-то странно оборвалась. Смычок будто покатился по струнам, взвизгивая и разрывая идеальное звучание. Следом – тишина. Может, странная концовка? Композиторы современности любят диссонансы. Вероятно, эта пьеса одна из таких, вот Томас её и не знал. Руки потянулись к наушникам в кармане: слушать классику весь вечер надоело, потому крайне хотелось услышать что-то вроде Arctic monkeys и покачать головой в такт. Затылок прижался к холодной стене. Сидя на стуле, Томас вытянул ноги в начищенных ботинках, ужасно натирающих стопы. Наконец-то этот день окончен: осталось лишь услышать заветную оценку. Не звали минуту, три, десять. Как-то долго для комиссии. В окне блеснули фонари, отдавая красными и синими цветами на желтоватого оттенка штору, будто подъехала полиция или скорая. Но Томас слишком вымотан, чтобы подняться и рассмотреть. Какой-то блок в голове не давал ему встать и посмотреть в окно, а риф Арабеллы в ушах вовсе расслабил, приковал к стулу. Дверь в кабинет распахнулась, за ней показался мистер Ширз с бледным, даже зеленоватым лицом. Томас едва успевает убрать наушники и выключить музыку, как с ним начинают говорить. – ...ойдём, оценки выставляют. – Уловив лишь обрывок фразы, парень быстро встаёт, убирает телефон в карман и идёт за преподавателем, оставляя гитару в кабинете. На сцене студенты встали в ряд и ждали, когда произнесут их фамилию. И Томас ждал, но взглядом пробегался по остальным учащимся. Они тоже все какие-то бледные, поникшие, словно знали свои оценки заранее, и один Томас всё пропустил. Бледное, пораженное чем-то лицо, а следующее за ним – точно такое же. Но во всём ряду не было одного важного для гитариста человека. Итана здесь не было. Оглашали фамилию за фамилией. По алфавиту. Студентов тут было отнюдь не мало, так что время тянулось до бесконечности. Казалось, фамилия Раджи таилась в самом конце и услышит её Томас только через час. Как же долго и муторно. С каждым новым именем, смутно знакомым, всё больше хотелось пойти домой и по дороге купить пару бутылок пива. – Раджи. – наконец-то раздалось в полупустом зале, эхом отражаясь от стен. – Отлично. – тихий выдох же был едва слышен. Томас не ушёл, продолжил стоять до конца и смотреть, как студент за студентом уходят, когда их называют. А Торкио? Где Торкио и его скрипка? Фамилии кончились, гитарист один стоял на краю сцены и чего-то ждал. Наверное, чуда, ведь заветную фамилию так и не произнесли. Может, потому что Итан теоретик? Ну да, он упомянал раньше, что его просто пригласили. А Томас ждал до последнего, как дурак. Да скрипач ушёл сразу после своего номера. Ему, наверное, уже всё равно... Оценка должна радовать: работа не прошла зря, да и заветную поблажку, на которую надеялся, Томас наверняка получит. Но, не смотря на нежелание видеть итальянского принца, Раджи всё равно хотел заметить его в толпе других студентов. Обогнуть его профиль взглядом, запнуться на аккуратной горбинке носа и остановиться на губах так, как это было той ночью. Но его нет. Томас покинул сцену, шаркая туфлями по деревянному полу, хотя смотрел под ноги. Надо бы вернуться в кабинет за гитарой, но парень уловил разговор преподавателей, чем-то крайне обеспокоенных. – Мальчика на скорой увезли... – Сердце? – Да, фельшер что-то такое сказал. – Страшно. Такой молодой, а уже сердце. – Учёба загоняла. Они тут все нервные. Кто-то меньше, а кто-то вот так... – трое смутно знакомых преподавателей активно обсуждали какой-то несчастный случай. Сердце, скорая... Так вот что за огни в окне это были. Резко стало страшно. Глаза застилала пелена смешенных чувств. Может, неоправданных. Кто угодно мог переволноваться сегодня, но сердце Томаса билось, как стаккато. Толком не думая, он подошёл к преподавателям, взял одного за плечо, но не успел раскрыть рта – ему позвонили. Окружающие как-то резко замолкли, растеряв эйфорию от прошедшего выступления. Номер незнакомый, но Томас поднял трубку и приложил телефон к уху. – Здравствуйте, это окружная больница, вы Томас Раджи? – Да... – голос предательски дрогнул, а глаза остекленели. Тот мужчина, что был потревожен рукой гитариста, слышал женский голос в телефоне и смотрел на парня с каким-то сожалением и пониманием. – Вы указаны важным контактом в телефонной книге Итана Торкио. Вам нужно приехать по адресу *** и... – последнее слово он так и не услышал – положил трубку и унёсся прочь от сцены. Он оббивал ботинки об лестницы, царапая дорогую кожу, но не думал об этом. Больница... Как Итан попал в больницу? Что с его сердцем и когда Томас успел стать важным номером в его телефоне? Вопросов слишком много: они собирались в голове плотным клубком, напоминая скорее беспорядочный колтун. На улице темнело, снова прекрасный Рим в теплых огнях ночной жизни, но погасший в глазах Раджи. Он обгоняет какого-то студента и садится в его такси. Мужчина за рулём с непониманием обернулся, на что Томас почти прокричал: – Мой парень в больнице. Пожалуйста! Это срочно! – гитарист не мог врать, ужас в его глазах не врал, и водитель согласился, как только услышал адрес. Сидеть на месте – мучительное испытание. Ты уже ничего не можешь сделать, только ждать. На пробки, светофоры и скорость автомобиля никак не повлиять. И ты просто пожираешь себя мыслями о худшем исходе событий. У больницы Томас выбегает, сунув в руки водителя несколько купюр. Парень чудом не падает, распахивает двери и в регистратуре запыхается, с трудом выдавая нужные слова. – Я Томас Раджи, вы мне звонили. По поводу Итана Торкио. – он сбивался через слог, вдыхал и продолжал говорить, устало опираясь руками на стойку регистрации. Женщина по ту сторону кивнула и поджала губу. В её глазах мелькнул блеск сожаления, но Томас предпочёл проигнорировать это. – Четырнадцатая палата, первый этаж. Родственники там. – и он снова бежит, сверяется с номерами дверей и огибает каталку, где лежал с головой укрытый человек. Номерки мелькали один за другим, пока Раджи не вошёл в нужную палату. Четырнадцать. Но здесь было пусто, слишком. Тихо. Даже приборов не было. Кровати две: одна расправлена, будто совсем недавно тут кто-то лежал, а на другой сидела женщина в возрасте. – Вы... – парень тихо подал голос. – Мама Итана. А ты Томас, верно? – в ответ он только кивнул и медленно прошёл вглубь палаты. – Ты лучше присядь. – она кивнула на место рядом с собой и тревожно потирала руки друг об друга, переводя взгляд с Томаса на них. Гитарист опустился на ту же кровать, что и женщина, только на расстоянии вытянутой руки. И всё ему было понятно, но он не мог это принять, до конца осознать. – Его только что увезли. – Я видел. – голос пережало где-то в горле колючей болью, Томас растерял желание дышать. Всё происходящее казалось чем-то нереальным. И, вероятно, мама Итана ощущала то же самое. – Он много говорил о тебе утром. В том числе о том, что жалеет о своём поступке. – Миссис Торкио повернула голову и смотрела на Томаса, как на своего сына, и аккуратно погладила его по плечу. – Я никогда не видела его таким вдохновлённым кем-то живым, а не музыкой. Спасибо, что был с ним эти несколько дней. – Но он говорил мне, что вы против отношений в ущерб образованию... – Раджи запутался окончательно, но понимал – сейчас не лучший момент выяснять произошедшее, но, кажется, мама Итана не была против. Она вообще выглядела до ужаса спокойным, будто знала, что это произойдёт. – Он всем так говорил. Два года назад ему поставили диагноз. Сердечная недостаточность. Но он отказался от лечения в пользу музыки, он не хотел бросать её и творил без устали. – Вы родили гения. – в ответ женщина кивнула и болезненно улыбнулась. – Да, он такой... Он намеренно отдаляться от всех, чтобы потом не причинить им боль. Он защищал и тебя, и меня. – Итан...соврал Томасу? Просто отогнал от себя, пытался заставить возненавидеть, как человека, отказавшего ему после долгих поцелуев и объятий. Это была попытка защитить? Слёзы не катились по щекам, плакать даже не хотелось. Но разъедающее грудь чувство пустоты нахлынуло с новой силой. – Как сильно нужно любить искусство...? – Как мой Итан. – она прикрыла рот руками и склонилась, начиная тихо плакать. Томас не знал, что делать, но уложил руки на её плечи и аккуратно обнял. Женщина благодарно закивала, вытирая влажные следы на щеках, и похлопала гитариста по груди. – Спасибо... Он хотел передать кое-что тебе. – она наклонилась, и под кроватью послышался шелест пакета. В руках женщины оказалась плотная нотная тетрадь с десятком стикеров и вставленных страниц. А подписана она была каллиграфическим шрифтом. Имя владельца: Итан Торкио. И, видимо, название: Måneskin. Миссис Торкио передала тетрадь в руки гитариста, и, распахнув первую же страницу, парень увидел шутливую надпись: "Название авторства Виктории Де Анджелис". И забавный смайлик. Всё это явно написано чужой рукой, но дальше Томас видел голую душу Итана, написанную на бумаге. В этой тетради было всё: и партитуры, и стихи, и записи о мимолётных переживаниях. Личный дневник. Сейчас Раджи не мог сыграть эти песни, но, читая ноты, он мысленно подбирал звучание и поджимал губы от изумления. Мир обязан это услышать. Эти композиции должны исполняться солистами, оркестрами. Итан Торкио – невероятный человек. Творец в истинном понимании этого слова. Положить свою жизнь ради того, чтобы писать музыку какие-то ничтожные два года. Пожалуй, так смог бы только Итан.***
Зачёт. Раджи сидит перед преподавателем истории музыки, Мистером Данцигом, и тянет билет. Первый вопрос. Второй. Третий. И ответ на каждый из них когда-то срывался с нежных знакомых губ, что ныне заледенели. Это даже больно. Паганини. Шуберт. Чайковский. Тут было всё, что они раньше обсуждади. И Томас ответил. Ответил сквозь слёзы, ведь он говорил словами Итана.