Regen

      Через небольшое окошко сторожевой башни была хорошо видна южная часть города. Некогда богатый район вокруг императорского дворца теперь почти не отличался по виду от остальной части, где жили люди среднего достатка и бедняки. Совсем недавно яркие крыши теперь были обшарпаны и истёрты, кое-где даже проломлены. От золотых статуй на них мало что осталось. Чуть дальше всё ещё кипела работа: разбирали обломки в месте, где Малая стена обрушилась. С покрытых густым лесом гор медленно надвигались тучи.       За последние годы люди редко видели, чтобы небо темнело, собираясь подарить им обильный дождь, и теперь они выходили из своих домов и поднимали лица, чтобы устремить взгляды ввысь: мириады крошечных тусклых точек на прямых, словно стрелы улицах и дальше, там, где город превращался в подобие лабиринта.       Тучи были крупными, синими, плотными; сначала они укрыли своей тенью нейтральную территорию, границу между землями людей и владениями обитателей леса. Потом они приблизились к трущобам на окраине и продолжили свой путь на север – гигантские, бесшумные, неотвратимые. Мало-помалу всё вечернее небо превратилось в неравномерный ковёр синевы. Долгожданная прохлада спустилась на землю, и в воздухе разлился ни с чем не сравнимый запах свежести. Ещё пара минут – и тучи обронили первые тяжёлые капли. Высыпавший на улицы народ возликовал; до башни донеслись их возгласы и смех, а после их заглушил обрушившийся седой стеной ливень.       Вот так. Дождь правда пошёл.       Значит, его уже нет.       Молчаливый наблюдатель протянул руку, и прохладная вода оросила его кожу, пропитала рукав, превратив его из фиолетового в почти чёрный. Давно забытое чувство. Конечно же, это был не простой дождь: по стёртым до крови о рукоять меча пальцам немедленно потекло облегчение, а всё саднящее и ноющее предплечье медленно расслабилось. Человек отдёрнул руку и прижал её к груди. Пальцами другой он сжимал красную шёлковую ленту, которая в грязной серой башне казалась неестественно яркой. У ног валялась записка, всего два слова знакомым почерком.       «Пойдёт дождь»       И правда. Вот он. Пошёл.       И написавшего это короткое послание уже нет.       Наблюдатель бережно подобрал листочек, развернулся и широким шагом вышел из маленькой комнатушки на вершине башни, спустился по каменным ступеням, которые вывели его в императорский двор. Не вынесшие событий последних месяцев белоснежные пионы словно ожили: их немощные стебли, пожухшая листва, хрупкие цветки – кажется, всё это наслаждалось долгожданной влагой, дарящей новые силы, вновь вдыхающей жизнь во всё вокруг. На дорожках прямо под ливнем стояли люди, воздевающие к тучам руки, обнимающиеся, что-то кричащие. Мужчина в фиолетовых одеждах не вышел к ним, ни шага под прохладные капли не сделал; вместо этого прошёл вдоль стены по крытой тропинке, баюкая исцелённую руку, в мыслях отказываясь принять такое избавление – хотя бы от боли в собственном теле.       Было достаточно времени, чтобы смириться, но всё же он оказался совершенно не готов.       Того, кто не выносил такую погоду, уже нет.       Человек тяжёлой скорой поступью вошёл в главный зал дворца. Скопившиеся там люди моментально прекратили переговариваться и шептаться; гул голосов моментально стих. Богачи и простой люд, которые ещё утром были готовы друг друга перебить за мешок риса, теперь были здесь, все вместе, все как один смотрели на мрачного мужчину в фиолетовом. Все как один, не сговариваясь, внезапно встали на колени и коснулись лбами грязного от сотен прошедшихся ног пола. Никто не спешил распрямляться. Никто не заговаривал.       А что они могли бы сказать? Поблагодарить? Принести соболезнования? Выразить радость по поводу конца тяжёлых времён? Или сожаление?       С человеком, который переживал такую утрату, чтобы они все могли спокойно жить дальше, говорить было выше сил. Люди понимали: любое слово сейчас сделает только больнее. Никто не посмел бы раскрыть рта.       Человек шёл в безмолвии мимо павших к его ногам фигур, но внутри его бурлили бешенство, отчаяние и горе. Хотелось закричать на них. Обвинить. Схватиться за оружие и выплеснуть всё это на тех, кто дерзнул в такой час радоваться. Как смели они жить, иметь семьи и друзей, когда их теперь уже, видимо, постоянный глава остался один на всём белом свете? Почему у них было всё, чего он сохранить не смог, как ни старался? Чем они были лучше?       Мужчина в фиолетовом удалился через небольшую боковую дверь; за ней снова зазвучали голоса. Впереди был длинный и узкий коридор, ведущий в обход двора к покоям членов монаршей семьи – туда он и направлялся. Ему было катастрофически необходимо остаться одному, закрыть все окна, заглушить шум ливня, раздеться и просто лечь. Лечь и не двигаться ближайшие несколько часов, никого не видеть и не слышать. Ему всё-таки придётся смириться.       Когда-то, в таком далёком детстве, когда у него ещё была семья – большая, шумная, настоящая – он часто представлял себя в образе сурового непоколебимого воина, который ничего не боится, многое на своём веку повидал и пережил, с каменным лицом говорит, что ему терять больше нечего. Теперь он понимал. «Нечего терять» – это не романтично и не красиво. Бесстрашие – удел того, кому уже наплевать на свою жизнь. А из того, что он за три с половиной десятка лет встретил на своём пути, он многое предпочёл бы никогда, никогда не видеть и не знать.       Теперь уже постоянный правитель добрался, наконец, до своих покоев; звук открывающейся двери заглушил стук капель по крыше – настолько частый, что сливался в сплошной монотонный шум. Комната встретила его порывом прохладного ветра – видимо, забыл утром закрыть окна. Оцепеневшие пальцы только с четвёртой попытки отстегнули от пояса меч, который тут же отправился на небольшой столик. Широкий пояс нестерпимо сдавливал живот; казалось, он силится выдавить из хозяина все внутренности. Высокий ворот грубых и плотных верхних одежд тёр и терзал кожу шеи, словно решая, желает ли он задушить человека или просто помучить. Тяжёлая ткань давила на плечи, и чувство было такое, будто это не ханьфу, а груз всего мироздания лежал на них. Закалённое десятилетиями тренировок и битв тело теперь ощущалось хрупким, фарфоровым, одно резкое движение – и треснет, расколется, обнажая гладкую полость, совсем как внутри опустошённого сосуда. Накопленная за последние дни усталость навалилась разом, словно только ждала момента. Человек ослабил пояс, распахнул одежды и тяжело опустился на подушку возле бумажной ширмы. Веки словно налились свинцом; какая-то крошечная часть сознания совсем как в безмятежном детстве надеялась, что стоило только поспать – и всё наладится. Что рассвет принесёт неожиданное чудо, которое всё исправит. Вот только ребёнком этот человек давным-давно не был. Не был он и дураком. Глупую и бесполезную надежду он задушил в себе на месте, собственными руками. Чуда не будет.       – Чего грустный такой? – голос задорный, звенит смехом, словно колокольчиком.       Это было так давно, что уже больше походит на смутный сон, на выдумку, чем на реальность. Воспоминания, которые должны греть, режут без ножа, и к горлу подступает ком.       – Посмотри, я принёс вина!       Кажется, всё произошедшее за это время всё же свело его с ума. Голос звучит так близко, так реально, что кажется – обогни ширму, и увидишь на окне вольготно развалившийся силуэт.       – Давай, прекращай дуться и выпей уже со мной.       И глава не выдерживает: встаёт, обходит отделяющую его от мнимого источника голоса бумажную преграду, желая сбросить это больное, калечащее наваждение, убедиться, что его разум помутился. Что на окне никого нет. Что никто не предлагает ему вина. Что никто к нему не пришёл и впредь уже не придёт.       Это уже было раньше. На окне – человеческая фигура. Вымокшая до нитки, потрёпанная, одетая до крайности небрежно. Гость дёргает ногой, и раздаётся знакомое звяканье колокольчика – точно такого же, как на поясе нового правителя. В руках у пришельца – по пузатому сосуду. Бледное лицо всё ещё смутно знакомо, но уже совсем другое; по-прежнему юное и свежее, но провалы глаз тёмные, блестящие.       – Ты, – выдох сам собой вырвался из онемевших губ, а от узнавания затылок и шею обдало жаром.       – Я, – кивнул гость, принявшись беспечно качать ногой.       Это не мог быть он. Он чертовски похож. Он совсем другой. Это точно был он.       – Ты! – взревел человек в фиолетовом, бессильно стискивая кулаки.       Обида, злость, боль, радость, отчаяние – кто знает, что ещё он ощутил в этот застывший миг? Справиться с такой бурей оказалось совершенно невозможно – она разрывала на части, душила, снесла всё на своём пути.       – Я! – бросили в лицо ответ.       Слёзы сорвались с потяжелевших ресниц, когда сил их сдержать, наконец, не осталось. Хотелось от всей души врезать гостю с вином. Хотелось стиснуть его в самых крепких объятиях. Коленки дрожали, но пока не подкашивались. Собственный сдавленный жалкий шёпот звучал будто со стороны:       – Как?       Гость в промокших одеждах спрыгнул на пол и приблизился; с каждым его шагом сомнений оставалось всё меньше.       – Выпей со мной, – покачал он одним из блестящих сосудов. – Это вино – чистейшее блаженство.       Разум пытался возражать: кто знал, кто стоял перед ним? С чего бы ему верить? А вдруг в вино подсыпали яд? Его хотели убить? Или что похуже? Неужели мало всего того, что на него уже свалилось?       Новый правитель опустил взгляд на красную ленту, которую так и не смог выпустить из рук. Как там сказал её хозяин, когда они виделись в последний раз? Смерти нет. А если так – то зачем же бояться яда?       Он принял предложение знакомого незнакомца и пригласил жестом за стол.