Стробоскоп вспыхивает болезненно-красным, выбивая острые тени на танцполе и ближайших к нему столиках. Чан морщится — резануло по глазам. Заработали лазеры, трек меняется и танцующие вновь неистово дёргаются. Но уже можно рассмотреть крошечный белый прямоугольник на дне бокала, который поставил официант и удалился. Чан выуживает его двумя пальцами и разворачивает записку. Дожидается очередной, на этот раз янтарно-жёлтой, вспышки и читает всего одну строчку — время и адрес. Сминает бумажку, кидает в пепельницу, поджигает газовой зажигалкой. Листочек обращается в пепел моментально, никто и не обернулся. От Феликса всегда так — коротко и по делу.
Многие назовут такую «работу» мерзкой и аморальной, Чану нет до этих многих никакого дела. Не хуже, не лучше любой другой. Есть и риски, и достойная оплата, а от Феликса всегда только самые денежные клиенты.
Но адрес напрягает — отель. Кто-то новенький или на один раз? Рисковать Чан не любит, но отказываться не стал. Допивает безалкогольный, но очень приличный мохито и подкладывает купюру под бокал — достаточно для оплаты счёта, в этот вечер он сюда не тусоваться пришёл. Доверять адреса клиентов соцсетям и телефонным разговорам куда опаснее, чем листку бумаги. Однако и сам клиент — перестраховщик. Ни имени, ни особых предпочтений. Впрочем, Чан решает, что это к лучшему и трёт до сих пор саднящее, хоть и вправленное, запястье. Дома клиентов мало что сдерживает.
Ночная улица обнимает приятной прохладой и почти звенящей, относительно клуба, тишиной. Хотя на самом деле город никогда не спит — гудят трассы, гуляют люди, кто-то работает. Например, таксисты. «Uber» нашёлся быстро. В уютном нутре автомобиля Чан позволяет себе немного расслабиться, смотрится в карманное зеркало, поправляет несколько рыжеватых прядей, вытирает и покусывает губы — к клиенту надо заявляться в лучшем виде.
Даже ночью можно было встать в пробку, но таксист везёт Чана окольными путями, и тот засматривается в окно на незнакомые закоулки и дома. В таких живут в основном добропорядочные семейные граждане, которые не выйдут на Феликса с определённой просьбой. Это… успокаивает.
Такси останавливается, подъехав к отелю со стороны стоянки. Чан привычно пикает карточкой экран, даже не взглянув на счётчик. Выдыхает. Выходит из такси совершенно другим — улыбается хищной ухмылкой прожжённого жиголо, небрежно зацепляет пальцем шлёвку брюк. Он сегодня одет, как ангел — в вырез на спине вполне пролезут крылья. Значит, образ действий будет совершенно дерзким.
На стоянке ютится несколько машин, но Чан выцепляет взглядом одну и присвистывает. «Lykan HyperSport» от «Wolf Motors». Он такую тачку только в кино видел. Точно его клиента «арабчонок». Либо скучающий шейх в турпоездке, либо у кого-то просто слишком большие доходы. И утончённый вкус — в чёрном цвете машина смотрится на все деньги.
— Вот бы на такой прокатиться, — тянет Чан.
Если произнести желание вслух, оно не сбудется, но Чан и не надеется. Он не эскортник, не хост. У него другой профиль.
Портье впускает его без вопросов, администратор у стойки выдаёт запасной ключ от номера 1003, Чан ещё и договорить не успевает. Его ждут, отлично. Чем больше народа знает, что он здесь, тем безопаснее. Конечно, у того, кто может себе позволить «ликан», в кармане треть от всех денег мира, чтобы купить что угодно и кого угодно. Но сегодня он покупает его, Чана. Это не то чтобы льстит, но… С другой стороны, виноградине без разницы, съест её шейх или бедняк.
Номер на втором этаже, судя по кнопкам в зеркальном лифте. Чан давит на двойку, замирает. Лифты он не любит, но гости в таких отелях не ходят по лестницам, даже на пару пролётов.
Коридор стилизован под старину, Чан точно не знает, каким именно периодом вдохновлялся дизайнер, но тиснёные виниловые обои и удлинённые желтоватые светильники нагоняют атмосферу ретро и невнятную тоску по временам, которые прошли задолго до его рождения. Колонну посередине коридора дополняет ассиметричная композиция в нише. Тонкостенная ваза и засохшая кривая, однобокая ветка. В икебанах Чан разбирался ещё меньше, чем в стиле ретро, но считает композицию вполне органичной.
Табличка с номером 1003 красуется как раз на двери напротив, слева, по нечётной стороне. Этот момент Чан не любит больше всего. Эдакое «до и после», Рубикон. Не знаешь, кто за дверью, как он выглядит, ведёт себя, пахнет. Чего хочет. Охватывает трепет и в то же время страх — неизведанное. Новый клиент — новый мир, в который придётся погрузиться во всех смыслах. Не просто механический секс — за такое и не платят столько. И не тантрические выдумки. Высшая форма эмпатии, при том, что самому нужно оставаться холодным. Не злым, наоборот, участливым. Но словно в маске. Чан ещё немного думает и решает остаться беспечным ловеласом. Любимая личина, простая и обычно безотказно работающая. Толкает дверь — от него не запираются. Переступает порог и понимает, что с образом жестоко просчитался.
Люкс, но не президентский, залит красноватым светом. Сразу виден стол, накрытый красным сукном и уставленный хрусталём и чёрными свечами в медных подсвечниках, единственными источниками света. Именно сукно вносит алые оттенки. Чан находит жемчуг и перья в подставках пошловатыми, зато одобряет сервировку — только фрукты и вино, никаких других закусок и приборов.
Значит, следует быть не жигало, а гостем. Чан перестраивается мгновенно, прекращает теребить шлёвку, выпрямляет спину и напускает на себя лёгкую надменность. «Хозяин» почтить своим вниманием «гостя» пока не желает, Чан присаживается на один из пары стульев у стола. Остальные отставлены к стене, эта встреча только для двоих, более чем явный знак.
— Как хочется, чтобы мгновение стало вечностью!
Приятный, хорошо поставленный и негромкий голос разрезает тишину. Чан оборачивается. Ему кажется, что клиент материализовался из воздуха, а не вышел из спальни или ванной. Он тоже в ослепительно-белом, но точно не шейх. Разрез тёмных глаз, отражающих огонь, выдаёт. Утончённые черты лица, бледная кожа, которую розоватой делают лишь отблески. Изящно очерченные брови, угольные ресницы и пухлые губы. Он не просто красив, он почти божество.
Чан замирает, не веря своим глазам, как будто действительно само время остановилось, не сводит взгляда с явлённого ему чуда. Не бывает так, он же… ему ровесник, если не младше. Те, кто могут позволить себе суперкар, уже давно разменяли четвёртый, а то и пятый десяток. Может, бастард на отдыхе?
— В нашей власти лишь продлить его до утра, — стряхнув с себя очарованный морок, Чан легко включается в игру.
Некая театральность и пафос — пусть так. Похоже, клиенту нравится думать, что всё не по-настоящему. Он просто играется этим миром, как кукольным домиком. Машинка — игрушка, все деньги мира на любой каприз. Хорошо, значит, он не утомлён и не пресыщен. Может, и такой визит впервые.
— Не будем спешить, но начнём безотлагательно, — соглашается «хозяин». — Вина?
— Если только за знакомство. Бан Чан. Можно просто Чан.
Чан всегда представляется настоящим именем — что толку лгать в этом? Это не часть образа, а клиенты чувствуют ложь. Не игру — именно ложь.
— Хёнджин.
Тоже настоящее имя, хотя бы его часть, Чан это улавливает. Хорошо, когда контакт устанавливается сразу, все будет несложно. Хёнджин наливает вино в тонкостенные бокалы поровну, Чан не успевает разглядеть этикетку, но тонкий флёр аромата, разлившийся в воздухе, не оставляет сомнений — купаж превосходный.
Пригубив, Хёнджин отставляет бокал, на губе застывает алая капля. Чан не может взгляд от неё оторвать, чувствует, что с пульсом что-то не так. Нельзя. Игра только началась, и это ему надо соблазнить клиента, сделать так, чтобы он раскрылся, расслабился, отдохнул. Если надо — выговорился, если надо — охрип от стонов. Всё должно быть иначе, но…
Хёнджин небрежно смахивает каплю кончиком пальца и снова легко улыбается. Чан с трудом отводит взгляд и наконец пробует напиток. Вино прекрасное, но он отмечает это краем сознания. Вот та единственная и заветная капля заключала в себе всю душу напитка, всю суть.
— Чан, тебе комфортно?
Голос Хёнджина снова выводит его из оцепенения, Чан пытается собраться с мыслями, но получается плохо. Сама атмосфера гипнотизирует, воздух будто вязкий и красноватый свет можно потрогать, а вот сам Хёнджин словно нематериальный. Чан чувствует себя так, словно барахтается в желе, но всё же кивает.
— Вполне. У вас прекрасный вкус, — с трудом проговаривает и тут же понимает, насколько
двусмысленно это звучит.
— Весьма польщён, — Хёнджин будто не замечает промаха и лишь смахивает чёрную прядь со лба.
Чан задерживает взгляд на тонких пальцах с очерченными суставами, выпирающих костяшках и слегка просвечивающих венах. Понимает, что хочет поцеловать каждый, особенно тот, который стёр каплю вина с губ. О губах Хёнджина он прямо приказывает себе даже и не думать, разглядывает вычурные серебряные кольца. Тот замечает интерес и протягивает руку:
— Нравятся?
Чан понимает — это прямое предложение. Взять его за руку, поднести ту к губам… так и должно быть. Больше того, именно это и
нужно сделать, и всё равно медлит.
— Выбирай любое, будет твоим, — Хёнджин снова улыбается, но тут же чуть не оправдывается: — Кое-что от «Cartier», но в основном штамповка «Tiffani».
Чан сдержанно улыбается в ответ. Штамповка, как же. Это у него самого украшения недорогие, но броские. А тут явно штучные экземпляры.
— Нет, мне нравятся они… со стороны, — Чан вовремя прикусывает язык и не ляпает «на ваших пальцах», мысленно себя поздравляет.
— Прости, я не хотел тебя обидеть, мне захотелось что-то тебе подарить. Спонтанно, просто так.
Хёнджин слегка тушуется и покручивает бокал. Чан заключает, что так он ещё привлекательнее. И это…
нехорошо.
— Разве что ваше внимание, — Чан пытается снова играть в театральность, но уже что-то изменилось, слова кажутся фальшивыми.
— Всё, безраздельно.
А вот Хёнджин говорит искренне, и Чан понимает, что опять просчитался. Не игра, Хёнджин действительно так и общается, как потомственный дворянин, воспитанник элитного пансионата. Хотя почему «как»? Скорее всего, так и есть. Вроде как на свободу вырвался — купил спорткар, вызвал его, Чана, в номер отеля. Но воспитание никуда не денешь.
— Я в вашем распоряжении, — Чан снова пытается сменить личину с «гостя» на «слугу».
Но метаморфозе не дано завершиться — Хёнджин сам, первым касается его пальцев своими, слегка поглаживает. Чан ощущает покалывающий холод от них, дразнящий. Пути назад не было ещё тогда, когда он развернул злополучную бумажку, но, если бы мог отмотать время назад, он бы это сделал. До красной вспышки стробоскопа. Потому что потом всё полетело кувырком.
Он сжимает тонкие пальцы Хёнджина, подносит к губам. Прижимается, целует каждый, пересчитывает их языком ещё раз. И ещё. Прикусывает одну из костяшек зубами, слегка. Зацеловывает запястье по линии вен, отодвинув манжет, поднимает взгляд, как бы спрашивая разрешения… и окончательно пропадает. Видит в черноте глаз не просто отблески пламени – ад, обещающий рай.
Чан вскакивает, перемахивает через стол прыжком и в то же мгновение сгребает Хёнджина в объятия, прижимает к себе, чувствует, что он всё-таки настоящий, слышит, как у того гулко ухает сердце. И почти что впивается в его губы своими, вталкивает язык в рот. Не нагло, а несдержанно желая. И чувствует, как Хёнджин его обнимает в ответ, прижимается, запускает пальцы в волосы, и те немедленно путаются в кольцах. Отвечает на поцелуй с горячей нежностью, так, как будто они не несколько минут назад познакомились, как будто уже давно…
Руки Чана подрагивают, он лихорадочно пытается наощупь развязать непонятные перехлёсты тканей, закрученные где-то на талии Хёнджина, стремясь не разорвать поцелуй и чувствуя, как по неприкрытой спине прохаживаются ногти. Отстраняется, выдыхает:
— К чёрту, или сам снимай, или разорву.
Хёнджин лишь ошалело кивает и тянет за один конец узла — всё развязывалось простейшим образом, но Чан уже нетерпеливо дёргает за пояс брюк, почти рыча:
— Я тебя сейчас прямо на столе трахну, не возражаешь?
Неизвестно, от чего Хёнджин вспыхивает сильнее, от грубости, такого предложения или неуважительного обращения, но находит в себе силы упереться ладонями в плечи Чана и чуть оттолкнуть того.
— Тут есть спальня.
Чан раздосадовано пихает сапогом ножку стула, невнятно взрыкнув. Добыча уходит. Спальня — это ритуалы, это душная постель, это всегда так пресно, скучно и в одинаковых позах! Но Хёнджин уже поднялся и отстранился, и нужно было только его не упустить.
И Чан идёт за ним, вновь заворожённый темнотой глаз, не видит ничего, кроме них, пока Хёнджин медленно отступает в дверной проём. До самой кровати, о которую неловко запинается, перестаёт смотреть Чану в глаза и тут же вновь им схвачен.
На этот раз Чан прихватывает губами кожу на изящной шее, стягивая развязанную рубашку. Запонки щёлкают почти жалобно и отлетают, но Хёнджин даже не замечает, теряет равновесие и падает на кровать боком, садится, но Чан не отстаёт, тут же опирается о край кровати коленом, наклоняется, вновь целует. До головокружения, так, что дыхание перехватывает. Отстраняется, чуть прикусив напоследок губу, целует краешек рта, ведёт языком по линии подбородка…
Хёнджин выгибается, вздрогнув, когда Чан касается языком шеи у кадыка и ниже, по ключице. Слегка прикусывает губу выпирающим клычком. Чан не верит сам себе, когда стягивает с себя ненужную теперь рубашку-пиджак, расстёгивает брюки Хёнджина и приспускает их.
Обувь — мимолётная проблема, и вот он уже может созерцать Хёнджина полностью обнажённым и таким… совершенным. Белоснежная кожа на белоснежном постельном, кое-где родинки, и не смотреть бы, но только… тормозов нет, как у того самого «ликана» в фильме.
Чан опускается на одно колено, наклоняется и целует кончик члена Хёнджина. Проводит языком, слизывая горьковатую тягучую каплю, скользит им ниже, по уздечке, заглотив глубже. Минет он делать умеет в совершенстве, хоть и не любит. Но только не сейчас, сейчас он безумно хочет этого, хочет услышать стон Хёнджина. И не обманывается.
Закусить губу не помогло, стоны всё равно прорвались, сначала очень тихие, потом, когда Чан заглотил член полностью, изогнувшись, чтобы тот проскальзывал в горло — громче, а когда пару раз почти выпустил изо рта и снова проглотил, поигрывая языком — в голос.
Хёнджин стонет несдержанно и хрипло, прогибаясь, впившись ногтями в плечи Чана, стараясь не то его оттолкнуть, не то не дать сбежать. Но Чан и не собирается, снова поймав атмосферу нереального транса от стонов, от движений, от запаха Хёнджина и от ничтожной боли едва царапнутой кожи. Выписывает зигзаги и линии языком, то выпускает член Хёнджина изо рта, прихватывая губами лишь самый кончик, то глотает его полностью, горлом, на выдохе, повторяет и повторяет. Чуть сжимает зубы у головки, совсем слегка, проверяя –Хёнджин сбивается со стона на всхлип. Чан довольно рыкает и теперь нет-нет, а легко покусывает. Время для него утрачивает всякое значение, и становится не важно, заплатят или нет. Но так не может продолжаться долго — Хёнджин не выдерживал, уже громко вскрикивал и подавался бёдрами навстречу. Чан, не сопротивляясь, расслабляет горло — этой ночью всё по особому тарифу, даже иррумация. Слегка прикусывает Хёнджину член раз, другой…
Хёнджин вскрикивает, как от боли, но отстраняться Чану, просить прощения и зализывать обиду было уже поздно, он глотает сперму и не узнаёт сам себя. С удовольствием. Огромным. И это его дико возбуждает, так, что брюки стали неудобными. Слизнув последние капли, Чан отстраняется, проводит пальцами по волосам, убирая их со лба — прилипли. Хёнджин тяжело дышит, растерянно и беспомощно озираясь, и тут неожиданно тянет Чана к себе, пытаясь поцеловать.
— Нет, я…
— Наплевать, — хрипло шепчет Хёнджин.
Чан вновь впивается в его губы поцелуем, с ума сходя от желания, из последних сил сдерживаясь — нужен хоть какой-то знак, согласие. Боится, что не сможет остановиться, что только он чувствует пожирающую страсть — и секс превратится в изнасилование. Но Хёнджин отвечает на поцелуй, и пытается избавить Чана от остатков одежды, но лишь расстегнул пуговицу и молнию у того на брюках. Чан прерывает поцелуй, выдохнул:
— Смазка есть?
Хёнджин смущается и теряется, суетится:
— Наверное, есть, я не брал, но в номере должна быть, в ванной…
Чан рычит и сплёвывает на пальцы.
— Не напрягайся. Будет больно, скажешь.
Вталкивает указательный в анус Хёнджина. Не встретив сильного сопротивления, вталкивает и следующий, чуть разводит их. Любуется вмиг взмокшим Хёнджином — у него наконец-то появился естественный румянец, а не от свечей, и растерянный вид сменился похотливым. Хёнджин бесстыдно разводит ноги пошире и расслабляется — на памяти Чана первый, кто внял такому дельному совету. Пальцы проскальзывают глубже, в жаркую тесноту.
— Задеваешь ногтями, не очень приятно, — жалуется Хёнджин, но не капризно.
— Тогда попробую действовать мягче, — отзывается Чан.
Вытащить пальцы оказывается чуть сложнее. Чан вновь сплёвывает на них, отметив, что к сексу Хёнджин подготовился. Проводит по члену, покрывая его слюной.
— Помнишь насчёт боли? — уточняет ещё раз.
Вместо ответа Хёнджин откидывается на кровать и разводит ноги ещё шире. Чтобы уже через мгновение выгнуться, вцепиться в Чана, оплести его руками и ногами, тяжело задышать в ухо. Чан более чем уверен, что Хёнджину всё-таки немного больно, но тот молчит, а сил сдерживаться больше нет. Чан перехватывает длиннющие ноги Хёнджина, перекладывает на одну сторону, опирая о плечо, становится на одно колено и толкается теперь в полную силу. На всю длину, игнорируя вновь впившиеся в спину ногти, и то, что Хёнджин прикусывает ему шею, сначала легко. Потом немного болезненно, а потом мир снова становится словно ненастоящим. Чан смотрит в глаза Хёнджину и видит там только тьму. Не замечает пятнышки крови у того около рта, не видит, как на простынь срывается с ключицы одна алая капля, вторая…
Хёнджин вновь прижимается и целует в шею, ведёт по ней языком, прикусывает мочку уха Чану. Он в ответ не стонет — рычит. Всё сжалось до фрикций, до голых ощущений от бездумного, животного сношения — в голове Чана ни одной мысли, только жгучее желание кончить в обжигающую задницу Хёнджина, как можно глубже и быстрее. Чан ускоряется, закрывает глаза. Толчок, ещё, ещё… Хёнджин целует шею, ключицы, сам подаётся навстречу, иногда тихо постанывает. Но так возбуждающе, что этого Чану хватает. Он сейчас совсем забыл, что пришёл сюда ради удовольствия клиента и работает за его деньги — эгоистично существует только его удовольствие и желание. Хёнджин — сексуален, и этого достаточно.
Но оргазма Чан почти не ощущает — несколько смутных искорок. Открывает глаза. Хёнджин изворачивается, выскальзывает из объятий, садится. Его губы ужасающе,
неправильно тёмные, будто со смазанной помадой. Чана накрывает дикая слабость, перед глазами танцуют вспышки, как от бешеного стробоскопа, и он не может понять, реальны ли алые пятна на белой простыни, реально ли Хёнджин слизывает чёрно-красные капли с пальцев…
Всё вертится, сужаясь в тоннель, куда-то опрокидывается и гаснет.
***
Через мгновение Чан стоит посреди гостиничного коридора и недоумённо моргает, щурясь на желтоватый светильник. Неужели… сон? Или обморок? Вроде ничего не принимал в клубе, забесплатно в коктейли ничего не подмешивают, всё-таки ни у кого не было в планах его напоить и трахнуть, пил сам и даже не алкоголь. Так это всё…
Снова
неправильно. В коридоре нет колонны, это стена с нишей, где икебана уже на две неровные ветки, и по обе стороны — искривлённые коридоры, в которых горит алый свет. И все таблички на дверях 1003. 10.03. Октябрь, третье число. Чану кажется, что эта дата важна, но он совершенно о ней забыл.
И внезапно понимает, что он не помнит, как попал в этот коридор. Как попал в этот странный отель. Но помнит — зачем, и помнит… кровь? Рванувшись, падает — цепи звякают и затягиваются. Он прикован к этому месту? К этой… темноте со стробоскопическими вспышками? Или к этой кровати? Или цепь тянется от запястья к другому, тонкому, струится по белым манжетам к плечам? Затягивается, затягивается…
Чан снова падает, повисает на цепях, они врезаются в кожу. Красное — мир теперь весь состоит из красного цвета, который душит и обжигает. Стробоскопическая вспышка — мир снова чёрно-белый. Ещё — падение вверх.
Чан пытается закричать, но не может вдохнуть, бьётся, путаясь в цепях. С ужасом видит, что с них сочится кровь. Нутром чувствует — его кровь. Жизнь. Вдох пронзительного света, цвета и вкусы спутываются, запах кажется знакомым — вино или кто-то очень близкий?
***
Боль яркая. Красная. Беспощадная. И настоящая до рвоты, Чан кашляет, барахтается и вцепляется в чью-то руку. Ещё до того, как открыть глаза, он знает, кто рядом.
— Хён… джин, — захрипев, Чан садится.
Ослепительный солнечный свет бьёт в окна гостиничного номера, делая всё почти сказочным, в лучах танцуют золотистые пылинки. Хёнджин сидит на кровати, протянув Чану руку, с забранными назад волосами, одетый в гостиничный халат. И больше не кажется Чану идеальным – губы слегка обветрены, кожа лица не совсем гладкая, а около левого глаза крохотная родинка. Вчера её там не было, или…
— Я не ожидал, что ты проснёшься, — Хёнджин неожиданно смущается.
— Вообще? — отшучивается Чан.
— Нет, так быстро, — Хёнджин ещё сильнее смущается и пытается высвободить руку, но Чан держит крепко.
— Мне снился кошмарный сон. Про цепи, бесконечный коридор, про кровь… что было в вине, признавайся? Наркотики?
— Нет, — мотает головой Хёнджин и отводит взгляд. — Я не знаю, как тебе сказать… в общем, что именно ты помнишь? Не из кошмара, а до него?
— Всякий бред, — отмахивается Чан. — Вроде была кровь. Что-то случилось? Ты поранился?
— Чан, в общем… если не боишься, подойди к зеркалу и улыбнись своему отражению.
— Ты что, сектант? Напоил меня неведомой дрянью, теперь просишь поверить в себя? Вот откуда у тебя деньги на шикарную тачку!
Чан возмущается только вслух. Глядя на взъерошенного Хёнджина в халате, понимает, что это беспочвенные обвинения, а если бы он и был сектантским гуру — всё бы ему отписал, до последних трусов. Их, кстати, и нет. Вообще никакой одежды.
— Пожалуйста, — просит Хёнджин. — Тогда будет проще тебе всё объяснить.
— Ну хорошо, — соглашается Чан.
В теле по-прежнему дикая слабость, и за несколько шагов до ванной Чан успевает и на алые круги и искры перед глазами налюбоваться, и запыхаться, и передумать кучу травматических ужасов.
Зеркало его встречает видом небритого и осунувшегося лица, причём щетина не похоже, чтобы однодневная. Но вроде всё на месте, ран-ожогов нет.
— Улыбнись, — подсказывает Хёнджин.
Чан послушно оскаливается и вздрагивает. Сверху и снизу на челюсти торчат клыки, но не обычные. Увеличились зубы сразу за ними, как у хищников. Подпольная стоматология или что? Дурацкий розыгрыш?
— А теперь — сюрприз, — заговорщически тянет Хёнджин и щёлкает выключателем.
— А-а, — слабо выдыхает Чан.
У его отражения светятся глаза. Радужка — ярко-красная, да так, что освещает и ресницы, и щёки, и даже немного нос.
— Это… линзы такие? Не смешно!
— Нет, — тихо отзывается Хёнджин позади.
И его глаза вспыхивают, таким же алым, он подкрадывается поближе, скалится — в отблесках видны клыки, поглаживает шею Чана и снова спрашивает:
— Что именно ты помнишь?
— Катись ты… — Чан изворачивается.
Хёнджин задаёт ещё один вопрос:
— Ты хочешь есть?
Чан замирает, проглотив ругательства. На такой простой вопрос организм реагирует странно. «Еда» теперь это не фастфуд и даже не деликатесы из ресторанов. Теперь при мысли о ней мерещится только кровь. Горячая, густая, солоноватая.
Хёнджин щурится, красные огни его глаз притухают и вновь разгораются:
— Это навсегда, Чан. Сердце у тебя бьётся, ты дышишь — ты ещё живой, а как иначе-то двигаться, обмен веществ, всё такое. Тебе не вредит солнечный свет, чеснок, серебро, священные тексты — всё туфта. От осинового кола в сердце можешь умереть, не спорю, оно у
нас уязвимое. От пули можешь, не обязательно серебряной. Но и человек точно не выживет. А сможешь… много всего.
— У
нас?— слабо переспрашивает Чан.
— Называй как хочешь, вампирами будет удобнее.
— Ты что сделал, ты…
— Замолчи, — Хёнджин улыбается, Чан видит алый отблеск на клыках. — Ты не хочешь мне зла. Никакого.
— Это гипноз? Магия?
— Нет. Ты первый поцеловал меня, ты это тоже чувствуешь.
Хёнджин подступает ближе, и Чан не в силах устоять — хватает его в темноте, прижимает, целует. Хёнджин отвечает, возится с поясом от халата, сбрасывает его на пол.
— Так что это, — оторвавшись от желанных губ, спрашивает Чан.
— Предназначение. Родственность душ — называй, как хочешь. Вампиры любят… иначе. Только особенных людей, и по-особенному. И всегда — взаимно. Ты уже это знаешь, Чан. Ты чувствуешь. Как птица знает, что она — птица, так и ты осознаешь себя и свою природу. Людей учат, к тебе знание придёт само. Я не мог допустить, чтобы ты состарился хотя бы на лишнее мгновение, чтобы ты провёл его не со мной. Это как силки, как ошейник и цепь. Я выпил твою кровь и дал тебе свою.
Чан смотрит в глаза Хёнджину, в глубину алых огней своими, такими же алыми. И чувствует, что знает больше, чем предполагал. Прошлый мир там, за коридором с кособокой икебаной, словно больше не существует. Только здесь и сейчас.
— Тебя не беспокоит моё прошлое?
— Меня беспокоит только будущее. Я слишком долго живу, чтобы жить в прошлом, Чан.
— А кровных братьев можно целовать? — Чан усмехается.
— Мы не братья, — почти обижается Хёнджин. — Мы
одно. Но тела у нас всё-таки разные. И я бы хотел…
Опускается на колени на сброшенный халат и целует живот Чана, мелкими поцелуями-укусами, обхватывает пальцами его член и потирает. Чан прикрывает глаза, оперевшись спиной о раковину. Позади зеркало — как чёрный портал в никуда.
Чан прислушивается к себе, но внутри него ничего не бунтует, словно это всё
правильно, и вся его жизнь вела к этому моменту, в этот гостиничный номер к Хёнджину, его поцелуям и прикосновениям языка, к тому, как он не очень умело пытается отсосать. Как сдаётся и предлагает себя — прижимаясь и нашёптывая на ухо уже прямо и гадости:
— Трахни меня, если хочешь — на столе. Смазку я нашёл.
Алое сукно скрипит и мнётся под ними, Хёнджин извивается, комкая его в пальцах, стонет, стонет… красивый без тональника, без причёски и украшений, обнажённый и возбуждённый — Чан целует его без конца, но не кусает. Они — одно, причинить ему вред — как причинить его себе.
— Ты всё-таки остановил мгновение, — выдыхает Чан ему в губы. – Мою жизнь — навечно.
— Да, — отзывается Хёнджин. — И меня ожидает наказание от Князя.
— Князя?
— Потом, — выстанывает Хёнджин. — Всё потом, Чан, я же сейчас… сейчас…
— В это вечное мгновение, — усмехается Чан и толкается сильнее.
