У смерти твои глаза

Владимир Оскарович никогда прежде не ловил себя на предосудительных мыслях. Это правило касалось чего угодно. Он привык жить правильно, сообразуя все свои поступки с принципами совести и Высшим Законом, который не утратил своей актуальности за тысячелетия. Однако руки Верховного Правителя уничтожали все благие намерения в зародыше. Еще в первую встречу с этим невероятным человеком Владимир обратил внимание на его руки, и не смог оторвать от них взгляда ни на мгновение, выставив себя, очевидно, полным идиотом. Пожатие было крепким, но вместе с тем ласковым, располагающим. Изящные пальцы пианиста скользнули по ладони, на какой-то умопомрачительно краткий миг задержались на кончиках его собственных пальцев, порождая ощущения, которых Владимир до этого дня не испытывал никогда. Ему захотелось вдруг, чтобы эти руки коснулись не только его ладоней. Подумалось, каким облегчением должно быть прикосновение прохладной руки ко лбу, щеке, как восхитительно было бы ощутить властное прикосновение к шее... Кажется, Верховный спросил тогда, о чем он думает, и Владимир ляпнул какую-то чушь. Во всяком случае, Правитель улыбнулся. Улыбка у него была столь же невероятная как и весь он в целом. Ошеломительный проблеск тепла на сумрачном твердом лице. С той встречи прошло довольно много времени, и не было ни мгновения, чтоб Владимир не возвращался мысленно снова к этим рукам и к этой улыбке. Возможностей приехать и увидеть их снова лично было множество, однако он всякий раз находил все новые и новые весомые причины этого не делать. Владимир не мог не отдавать себе отчета в том, к чему все это может привести. Сосредотачиваясь на том, что было, безусловно, намного важнее, он рассчитывал, что мысли о руках Верховного Правителя исчезнут сами собой. Но они возвращались. Снова и снова. Ночью ли, в пылу ли сражения, в кругу ли товарищей - не было никакой разницы. Отказываться дальше было уже неприлично. Первая их встреча прошла в вагоне поезда. Теперь обстановка более располагала к длительному разговору. Провести еще три часа в небольшом замкнутом помещении, ощущая терпкий запах табака, смешивающийся с волнующим запахом одеколона и тем необъяснимым человеческим запахом, какой всегда вплетается едва ощутимо в любой купаж, Владимир вряд ли смог бы. Теперь его положение было более удобным. Можно было расположиться в мягком кресле, закинуть ногу на ногу, отказаться от сигары и заставить себя отвечать четко и по делу. Руки Верховного Правителя без дела не оставались, усложняя задачу. Видимо, в прошлый раз Александр Васильевич сдерживал себя, выкуривая значительно меньше папирос, чем привык, только потому, что дышать в вагоне и без того было нечем. В просторном кабинете воздуха было значительно больше, и табачный дым клубился где-то под потолком. Редкие солнечные лучи высвечивали танец пылинок, смешивающихся с ним, мягко опадающих на пол. Верховный взрезывал эту смесь плечом будто ледокол арктические льды, поднимал ладонь к губам, затягиваясь глубоко и со вкусом. Владимир не мог оторвать взгляда от пальцев. У Александра Васильевича была привычка отставлять в сторону мизинец точно так, как некоторые делают при чаепитии. В сочетании с папиросой между пальцев этот жест выглядел особенно эпатажно. Верховный снова спросил Владимира, о чем тот думает. Смотрел он при этом в окно, но, видимо, каким-то своим особым чувством уловил, что мысли Владимира Оскаровича далеки от деловых. Что тут ответишь? Какие-то дежурные фразы, рубленные, по-военному короткие и жесткие, будто хлесткие удары, хотя нужды в защите не было. Александр Васильевич тонко улыбнулся и затушил папиросу резким властным движением. Когда закончили, ехать куда бы то ни было было уже поздно. Владимир готов был ехать в ночь, хоть пешком идти, лишь бы не оставаться, лишь бы не знать, что Он со своими порочными руками слишком близко, достаточно просто открыть дверь и войти в кабинет, где Он предпочитал ночевать в последние дни. Буквально за стеной. Ужасная пытка. Владимир не был уверен, что сможет пережить эту ночь. Лежа без сна на неразобранной кровати, глядя в белый потолок и скуривая папиросу за папиросой, он видел как наяву бледные ладони на темном дереве рабочего стола. Пальцы играют с карандашом, сжимают его, ласкают, подбрасывают и ловко ловят, проводят по нему с изяществом, достойным лучшего применения. Верховный Правитель отличался деятельной натурой, и потому ему сложно было сидеть неподвижно. Качать ногой под столом, как это делали другие, ему, видимо, казалось легкомысленным, а вот занять чем-нибудь руки - в самый раз. Лучше бы он качал ногой. Разобравшись с карандашом, Верховный Правитель безжалостно швыряет его куда-то в сторону, и выполнивший свой долг предмет долго катится к краю, на мгновение замирает и падает, чтобы сразу же оказаться в руке Владимира. Он поймал его инстинктивно, но так и не отдал. Незначительный предмет, хранивший прикосновение пальцев Верховного, теперь лежал на подушке, ожидая, пока его новый владелец соберется с мыслями. Верховный Правитель касался его пальцами. И, пусть не сохранилось уже тепла его рук, их след все еще где-то на этом карандаше. Владимир поднял его с подушки, долго глядел, внутренне сражаясь с самим собой, ведь до тех пор, пока он ничего не сделал, можно было считать, что ничего и не произошло. Однако же соблазн был слишком велик. И эту битву он проиграл еще в тот день, когда они встретились впервые. С первого прикосновения. С первого острого наслаждения от простого рукопожатия. Владимир прикоснулся к карандашу губами и ощутил, как гулко забилось сердце, сбиваясь с ритма. Проводя обратным концом карандаша по щеке, он думал лишь о том, что Верховный касался этого предмета, а значит, можно сказать, что косвенно он касается теперь и его. От одной только мысли об этом в ушах шумело, а кровь отливала от пылающих до того щек, направляясь к паху. Обратная сторона карандаша обвела контур челюсти, скользнула вниз по шее, коснулась ключицы. Владимир ощутил, что ему тяжело дышать. И лежать тяжело тоже. Встав, он пробовал, было, закурить, но руки дрожали, и затею пришлось оставить. Побродив по комнате загнанным зверем, бросая на порочный карандаш затравленные взгляды, Владимир окончательно смирился со своим поражением. За окнами трещал мороз, тьма стояла такая, что хоть глаза выколи, но здесь, в небольшой комнате было нестерпимо жарко и душно. Владимир сбросил рубашку, в нетерпении оторвав пару пуговиц, расстегнул ремень, подумав, решил оставить брюки на положенном месте, ограничившись необходимым минимумом, уселся на стул и снова приложил карандаш к губам, мысля только о том, как сладко было бы касаться губами не деревяшки, а живых красивых пальцев, да не просто целовать их, а обхватить губами, очертить контуры языком, ласково коснуться зубами, пока свободная рука гладила бы его по щеке, поощряя, моля о большем... Рвано и несколько жестко, будто наказывая, лаская себя рукой, Владимир запрещал себе думать о том, как сладко было бы, если бы не его жесткая ладонь, а другая, ласковая, нежная, настойчивая касалась бы его тела. Внезапное прикосновение прохладной ладони к шее заставило его вздрогнуть, подавив крик лишь силой воли, которая и спасала его все это время. Стыд и ужас захлестнули его. Он не мог сперва даже вздохнуть, не говоря уже о том, чтобы пошевелиться и хотя бы вытащить ладонь из штанов. Возбуждение, впрочем, и не думало пропадать, став лишь ярче и болезненнее, затмевая разум. Если бы Верховный Правитель решил сейчас задушить его или пристрелить, не сходя с места, Владимир не сказал бы ни слова против. Он понимал, что заслужил это. - Прошу прощения, я не слышал, как вы вошли, - хрипло проговорил Владимир только потому, что надо было что-то сказать, в конце-то концов. - Вы и не должны были, - голос Верховного звучал глухо и опасно ласково. Снова воцарилась тишина. Прохладная ладонь легла на подбородок, мягко надавила, заставляя запрокинуть голову. Между комнатами существовала дверь, которую Владимир, конечно же, прекрасно видел, устраиваясь на ночлег, но и помыслить не мог, что она используется на самом деле. Теперь она была приоткрыта, и из щели в комнату лился теплый свет лампы под плотным абажуром, стоявшей на рабочем столе Верховного. Стало быть, он не ложился. В полумраке тени на потолке плясали причудливый танец. Почти черные глаза Александра Васильевича смотрели с любопытством, но было в них и что-то еще. Что-то, что нельзя было разглядеть, но можно было почувствовать. Длинные пальцы слегка сжали горло, вырывая сдавленный стон. Верховный прищурился, то ли размышляя, что теперь с Владимиром делать, то ли наслаждаясь зрелищем как таковым. Прикосновение теплых сухих губ оказалось внезапным настолько, что Владимир не сразу сообразил, что ему это не пригрезилось. Он ответил не сразу, опасаясь спугнуть наваждение, и только настойчивое прикосновение языка заставило его распахнуть губы, вступая в поединок, победителей в котором не было. Мягко массируя его горло левой рукой, правой Верховный медленно огладил плечо, провел самыми кончиками пальцев по руке, коснулся живота, на некоторое время задержав ладонь на нем, наслаждаясь нетерпеливой дрожью, поднялся к груди. Его касания напоминали мазки художника по холсту. Столь же аккуратные, едва ощутимые, но от каждого из них по всему телу разливался жар, справиться с которым не было никакой возможности. Владимир не смел продолжить ласкать себя, но чувствовал, что и без этого долго не продержится. - Вы - произведение искусства, Владимир Оскарович, вы знаете об этом? - Александр Васильевич положил подбородок на плечо Владимира, томительно медленно спускаясь обеими ладонями вдоль по рукам. - Простите. - За что? - правая ладонь мягко, но настойчиво расцепила застывшую хватку Владимира и отвела его руку в сторону лишь для того, чтобы затем пальцы ее восхитительно мягко сомкнулись вокруг члена, и было это еще прекраснее, чем в мечтах. - За это, - Владимир готов был разбить себе голову об стену за идиотский ответ, но лучшего в данных обстоятельствах он выдать не мог. - Помилуйте, Владимир Оскарович, - невесомые прикосновения губ к основанию шеи вырвали сдержанный стон. - Все это естественно. У Владимира было иное мнение на этот счет, но он почел за благо промолчать. Тем более, что поцелуй возобновился, и говорить не было никакой возможности. Рука Верховного начала плавное движение, выдавая его наслаждение процессом. Пальцы то сжимались вокруг ствола, то проходились по всей длине самыми кончиками, то дразнили головку, то опускались ниже, чтобы приласкать чувствительную точку под яйцами, о которой Владимир до этой ночи представления не имел. Терпеть сладкую пытку было невозможно, поэтому бедра начали безотчетное движение навстречу руке, однако Верховный, очевидно, не собирался заканчивать вечер так быстро. Левая ладонь снова легла на шею, сдавливая, лишая крох воздуха и заставляя почти постыдно скулить от ослепляющего желания. - Ну-ка, пойдемте. Владимир заморгал, недоумевая, куда делись руки, куда делись губы, куда делось вообще все, кроме неудовлетворенной страсти, которая сжигала его теперь изнутри. - Ну что вы, в самом деле? - голос Верховного звучал теперь строго и довольно резко. - Нет у нас времени на это. Владимир медленно поднялся, путаясь в штанах, спотыкаясь, добрел до кровати, на которой деловито раздевался Александр Васильевич, все также изящно отставляя в сторону мизинец. Эта милая деталь, никак не сочетавшаяся с его обыкновенно сумрачным и аскетичным обликом, вернула Владимира к действительности. И в самом деле, времени у них не было. О чем он будет думать, когда придет его последний миг? О том, что он сделал? Или о том, чего он не сделал? Владимир предпочитал первое. Поэтому совесть и стыд не проснулись в нем, когда он избавился от оставшихся деталей одежды, окончательно решив свою судьбу и примирившись с ней. Не возникло в нем ни малейших сомнений, когда он опрокинул Верховного на спину, пользуясь более крепким телосложением и неожиданностью. Александр Васильевич выглядел удивленным, но вместе с тем и удовлетворенным. Во всяком случае, никакого наказания за самодеятельность не последовало. Руки сомкнулись вокруг плеч, теплые губы жадно накрыли рот, а бедра приподнялись в нетерпеливом жесте мужчины, давно сгорающего от желания, которое было Владимиру слишком хорошо знакомо. До того сдержанный и властный, теперь Александр Васильевич позволял Владимиру возвращать каждое прикосновение, что он получил от него. И Владимиру было, что предложить. Сдерживаться больше не имело смысла. Лихорадочные поцелуи сменялись чувствительными укусами, от которых Александр глубоко вздыхал, до боли вцепляясь пальцами в плечи, обхватывая бедра неожиданно сильными ногами, отчего в глазах темнело, потому что тела соприкасались излишне плотно, и животом Владимир ощущал его напряженную плоть. Верховный казался тонким, почти болезненно хрупким, но впечатление это было обманчиво. Владимир не ощущал своего превосходства, даже временно находясь сверху. Безупречным чутьем талантливого кавалериста он чувствовал, что Верховный сильнее, чем кажется. И морально, и физически. И не остановится ни перед чем. Владимир не знал, что еще ему дать, чем ответить на милость, которой нельзя было ожидать, и которой он, сказать по чести, не заслуживал. Подчинившись внезапному порыву, Владимир резко опустился ниже, оставляя на теле Верховного дорожку горячих влажных поцелуев, мысленно перекрестился и коснулся губами напряженного члена, не вполне хорошо понимая, что делать дальше. - Боже, Володя... Вы не обязаны... Одно только звучание этого голоса, тихого, молящего, дрожащего от страсти доказало, что Владимир именно что обязан. Он никогда раньше этого не делал, и сомневался, что окажет хорошую услугу, но попробовать стоило. Всего-то надо было делать так, как хотелось бы, чтоб сделали тебе. Владимир покрыл член Верховного мягкими дразнящими поцелуями, обвел кончиком языка головку и взял, наконец, горячую плоть в рот, стараясь, чтоб глубина была достаточной. Это оказалось не так просто, но ласковое прикосновение пальцев к волосам оказало необходимое действие, и Владимир решил, что можно обойтись и небольшой, зато ритмичной амплитудой. Сдержанные стоны Верховного, его дрожащие острые колени, которых Владимир периодически касался руками, прикосновение пальцев, зарывающихся в волосы и портящих прическу, над которой каждый день приходилось стараться битый час - все это заставляло Владимира двигаться быстрее, на каждом движении не забывая обвести языком вокруг ствола, каким-то необъяснимым чувством зная, что это нравится Александру больше всего. Владимир отмахнулся от его рук, стремящихся остановить его, готовый принять все, что, как Верховный выразился чуть ранее, было естественно. Его вкус оказался терпким. Владимир решил, что именно таким он, вероятно, и должен был быть. Приподнявшись на локтях, он увидел, что Александр Васильевич закрыл лицо ладонью. Грудь его тяжело вздымалась. Подтянувшись выше, Владимир покрыл ее короткими поцелуями, коснулся носом шеи, не зная, что делать дальше. Собственное возбуждение временно отступило на второй план, но теперь снова напоминало о себе, становясь почти болезненным. Придя в себя, Александр Васильевич окинул Владимира внимательным взглядом, не терпящим возражений движением перевернул на спину и коснулся его губ теплым сладковатым поцелуем, пропуская руку меж телами и обхватывая своими восхитительными пальцами напряженную плоть. Нескольких рваных движений было бы достаточно, но Александр Васильевич, очевидно, почувствовал это, потому как поцелуй прервался, оставив после себя гнетущую пустоту. На смену губам пришли пальцы, мягко протолкнувшиеся в рот прямо как в недавних мечтах. Владимир с готовностью принял их, жадно лаская языком, не смея думать о том, зачем Верховному это потребовалось. Когда пальцы покинули его, он хотел, было, возмутиться, но прикосновение теплых губ к головке члена выбило все мысли напрочь. Владимир шумно выдохнул сквозь зубы и вцепился в простынь. Влажные пальцы мягко протолкнулись в отверстие, до того не знавшее таких ласк. Это проникновение было бы болезненным, если бы Александр Васильевич не взял одновременно с этим движением на всю длину, что, безусловно, требовало некоторых навыков. Впрочем, останавливаться на этом Владимир не собирался. Во всяком случае - не сейчас. Сейчас было слишком хорошо. Пальцы затрагивали какую-то точку внутри, от прикосновения к которой по всему телу разливались горячие волны острого удовольствия. На мгновение Владимир позволил себе задуматься над тем, как было бы, если бы вместо них было нечто более приспособленное к этому. И пришел к выводу, что лучше вряд ли возможно. Он не позволял себе касаться Александра Васильевича, хотя тому, возможно, и хотелось бы этого. И без того на его долю выпала большая милость, чем он мог позволить себе принять. До того счастливый от одного присутствия этого человека, Владимир впадал теперь в совершенное беспамятство, не осознавая в точности, стонет ли он, кричит ли, и какие глупые слова только просятся ему на язык, а какие - слетают с него. Наслаждение накрыло его внезапно, мощным взрывом, отключившим на мгновение все органы чувств. Владимир не мог припомнить, чтоб ему когда-либо было так хорошо. Хотелось продлить это ощущение, но мгновение абсолютного счастья быстро сменилось холодом и пустотой. Он лежал, не открывая глаз, медленно приходя в себя и страшась подать признаки жизни. - Володя, - ласковая ладонь легла на щеку, мягко погладила, скользнула к затылку, позволяя пальцам зарыться в окончательно растрепавшиеся волосы. - Я вижу, что вы меня слышите. Вы жалеете? - Нет, - Владимир не мог игнорировать этот вопрос, хоть ему и страшно было отвечать на него. - Но я не заслуживаю... этого. - Вы, безусловно, заслуживаете большего, - судя по звуку, Александр Васильевич иронично усмехнулся. - Однако это все, что у меня есть, если только вы не останетесь еще на пару дней. - Я хотел бы, - Владимир открыл глаза и резко сел на постели, оказываясь в теплых руках ждавшего этого Верховного. - Но я не могу, вы это знаете не хуже меня. - На день? - Александр Васильевич улыбался, перебирая пальцами волосы Владимира, ласково касаясь носом щеки. - Вы мне очень нужны здесь, мы с вами еще не все обсудили. - На полдня. Завтра к вечеру я должен уехать. - Что ж, в таком случае, полагаю, мы не должны терять ни минуты. На этот раз поцелуй получился еще более мягким и глубоким. Владимир вспоминал его потом, когда боль от гангрены становилась невыносимой. Вспоминал прикосновение нежных ладоней, которые могли стать жесткими и властными в любой момент. Вспоминал длинные изящные пальцы. Он думал о них, когда врач за неимением лучшего отпиливал ему ногу, предложив в качестве анестезии глоток отвратного спиртного. От тех рук он мог бы принять, что угодно. И наслаждение, равного которому ему не довелось больше испытать, и боль, и смерть. В беспамятстве и лихорадочном бреду, он видел снова танец дыма и пылинок под потолком просторного кабинета. Тонкую полоску света из приоткрытой потайной двери. Черные глаза над его лицом. И, когда смерть распахнула перед ним свои объятия, он был готов принять их без сожалений. Ему было, чем ей ответить.