Дополнительная глава, повествование которой будет идти от лица Арсения.
Выключив телефон, я привалился к белой стене телом, запрокинул голову и тяжело вздохнул. Чёрт, сам еле слёзы сдерживаю. Его голос так дрожал. Он точно сейчас плачет. Зажмурившись, считаю до десяти, чтобы не разрыдаться прямо в больничном коридоре. Меня всего трясёт, мне страшно за результаты анализов, мне страшно за Антона, бедного, но такого прекрасного Антона. Прости меня, мой мальчик, что я так поступаю с тобой. Меня вот-вот не станет, я не хочу, чтобы ты знал это. Сердце внутри ныло от такого решения, но голова понимала, что это лучшее решение. В любом случае, у меня язык не повернётся сказать ему, что скоро умру. Да и обузой для него становиться не хочу. Он переболеет. Он простит. Он забудет. Он взрослый мальчик, со временем, обязательно поймёт, почему я так сделал. Найдёт способ жить без меня. Грудь высоко вздымалась при каждом громком вздохе и опускалась на выдохе. Воображение назойливо воспроизводило перед глазами ту дискотеку и эмоции, которые мы оба переживали. Утро королевской ночи. Встречи после смены. Антоша, мой Антоша, которого я никогда не забуду. Я так скучаю по этому весёлому мальчишке, зелёным большим глазам, родинке на носу, которую бы поцеловал прямо сейчас, вместо того, чтобы трястись за результаты обследования. Обнял бы его тощее тело, чтобы не сидеть в мрачном белом коридоре, где пахнет смертью и лекарствами. Слушал бы его дурацкие шутки и рассказы со школы, а не писки приборов из чужих палат, где лежат такие же, как я. Я безумно боюсь сейчас оказаться в одной из таких палат. Не люблю больницы, не люблю угнетающую атмосферу в них, не люблю врать, не люблю быть один, я люблю лишь Антона. С последней нашей встречи прошло две недели, я не знаю, заметил ли он, что попрощался с ним по другому. Он просто был рад снова увидеть меня. А то, как Антоша потом испачкался мороженым в кафе. Я улыбнулся стене этому воспоминанию. Она мне ничего не ответила. Хороший собеседник. А время шло. В кабинете были слышны тихие разговоры. Врачи обсуждали, что делать со мной. Есть ли у меня хотя бы ещё два месяца жизни. Не знаю, почему я так уверен, но знаю, что Тоша поедет на зимнюю смену, и я поеду тоже. Если ещё буду жив. В последний раз. В последний чёртов раз я увижу его глаза, в последний раз поцелую его мягкие губы и умру в тишине. Как я ненавижу эту жизнь. Ненавижу, что не могу ничего с этим делать. Не могу поменять сюжет своей жалкой жизни. — Арсений, зайди, — дверь кабинета наконец открывается и из неё выходит невысокий врач в белом халате. Я, выйдя из мыслей о мальчике, сразу переключаюсь на медика. Встаю и, слегка пошатнувшись, захожу в светлую комнату, где сидят ещё несколько человек, но они что-то увлечённо пишут на компьютерах. — Присядьте, — указывая на стул, врач закрывает дверь за мной и садится за стол. Я же кусаю губы и не церемонясь сверлю взглядом уже седоволосого мужчину. Работать в онкологическом отделении морально сложно, чувствую это. Провожать чуть ли не каждый день пациентов на тот свет правда тяжело. — Что могу сказать, — он выдыхает и подбирает слова, чтобы правильно преподнести результаты. — Всё не так хорошо, как хотелось бы. — хмурясь, я жду более конкретных слов. — Тебе честно всё сказать или помягче? — Давайте сразу честно, — не задумываясь сразу отвечаю. — Ремиссия окончена, — сердце удар пропускает, по всему телу проходится холодный колющий пот. — И вряд-ли она придёт ещё раз. У тебя рецидив. Не знаю, из-за чего. Я, насколько осведомлён, сразу, как у тебя ремиссия началась, ты в санаторий уехал, а через полгода в детский оздоровительный лагерь. То есть, диета у тебя соблюдалась. Был сильный стресс? — врач отрывает взгляд от листа и переводит на дрожащего меня. Я правда весь как на иголках сижу. — Стресс у меня только сейчас, — отвечаю хриплым от страха голосом. Не хочу видеть смерть столь рано. — Понял тебя. Просто всё это может спровоцировать рецидив. Значит произошло неполное лечение, — подытоживает врач. — Надо будет сдать ещё несколько анализов, определить твою степень и как лечить будем. Скажу сразу, чаще всего после рецидива степень увеличивается. Больше пока не знаю. Но готовь деньги, — я просто киваю его словам, не силясь отвечать. — У меня есть хотя бы два месяца для жизни? — мысленно думаю, что написать в завещание, если честно. — Думаю, да. Ты неплохо выглядишь для, по моему мнению и прогнозам, третьей стадии. Но я даже не представляю, как у тебя голова болит без обезболивающих. — Только на них и держусь, — грустно хмыкнул. Мне правда тяжело без таблеток. — На сегодня всё. Можешь быть свободен, — врач сочувственно смотрит на то, как я ещё несколько секунд сижу и перевариваю полученную информацию, потом просто встаю и не попрощавшись выхожу из кабинета.***
До середины декабря я бегаю то по обследованиям, то очередные анализы сдаю, то меня колят препаратами. Говорят срочно ложиться в больницу и начать курс химиотерапии. Я знаю и понимаю, что надо. Понимаю, что стадия не вторая, и уже не третья. Но назло судьбе и врачам я созваниваюсь с директором лагеря и меня с радостью принимают на зимнюю смену. Оставшееся время я езжу туда и изучаю тематику смены, вспоминаю некоторые вещи из вожатской практики и почти не сплю в ночь перед тем самым утром, когда должны были заезжать дети.***
Звенит ранний будильник. 6:00 Так и не уснув, я выключаю его и встаю с постели. Остановившись около узкого окна вожатской комнаты, смотрю, что происходит снаружи. На улице ещё мрачно, но начинает светать. Вид открывается на левую часть столовой и костровую. Что-то щемит в груди. Больше всего я боюсь увидеть его. Тошу. И одновременно так хочется обнять его. Я боюсь, что он возненавидел меня. Хотя, это он и должен был сделать. Никто не заслуживает такого отношения к себе. Проглотив таблетки от головной боли понимаю, что плохо, что скрываю от директора своё положение здоровья. Ведь могу в любую ночь уснуть и не проснуться. И это слишком страшно. Не хочу умирать. Хочу узнать Антона в последний раз. Просто заново узнать. Заново влюбиться в его чистые глаза и широкую улыбку. — Подъём, вожатые, мои любимые, — слышится в коридоре голос заместителя директора и громкая музыка. Как же не до веселья сейчас.***
Я глупо прячусь у диджея всё время, пока не слышу возраст своего отряда. И всё равно сижу до последнего, пока не зовут вожатых, чтобы забрать отряд октябрят. Я видел его. Я точно видел его светлую макушку среди синих рядов кресел. Я не могу его перепутать ни с кем. Насупившись и уткнув нос в ворот красного худи, Тоша что-то читал в экране телефона. "Я знал, что ты будешь здесь" – назойливо крутиться в голове. "Знал, что придёшь отпустить ситуацию. Прости меня". Пока Андрей шёл впереди и вёл отряд, я контролировал ситуацию сзади. А сердце бешено колотилось. Тело дрожало. И даже больше не от осознания того, что я его вижу в последние разы, а от того, что не доживу до лета. — Лето ты это уже не встретишь, если не ляжешь сейчас же, — зло, чуть ли не крича на меня твердит врач. — Значит это лето было последним. Я не могу лечь сейчас, — стою на своём. Жертвую собой полностью, чтобы в последний раз увидеть его. — Кретин, — ставит точку в споре медик и уходит в кабинет. С такой стадией люди лежат в палатах с пищащими приборами, под капельницами и без волос из-за химиотерапии. А я здесь, рядом с ним.***
Я уже иду по длинному коридору от вожатой восьмого отряда и вижу в холле его спину. Стоит, показывая всем своим видом спокойствие. В любом случае я не смогу проскочить к лестнице так, чтобы он не заметил и не узнал меня. Ужасный тремор одолевает меня. Закрываю глаза, считаю до десяти, открываю. Тоша всё ещё стоит. Чёрт тебя побрал бы. Медленно иду так, чтобы точно услышал шаги. Как только двери холла за спиной, останавливаюсь. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Выдох. — Снова здесь? — уши чуть закладывает от накатившего волнения и стресса. Голова снова начинает отдавать пульсирующей болью.***
23:40 Я не могу уснуть. Думаю только о нём. Не о том, как бы подольше пожить, не о том, чего не успел сделать, а что успел, не о том, где брать деньги на лечение, да и вылечусь ли я вообще? Сердце в огне. Не выдержав, встаю пошатнувшись. Действие таблеток скоро закончится, нужно идти быстрее. Чуть ли не бегом спускаюсь по лестнице. Вот уже иду к нужной двери. Она такая же. Тихо прохожу внутрь. Как в замедленной съёмке подхожу к дверному косяку и чуть толкаю приоткрытую дверь. Он ведь тоже не спит. Изучаю его небольшое тело несколько секунд и шагаю ближе. Шаг. Ещё. Кладу руку на тощее плечо, которое еле заметно вздрагивает. Скольжу вниз и сначала сажусь на кровать. Ложусь рядом, приобнимая и пододвигая ближе к сердцу. — Я не хотел тебя отпускать, — признаюсь ему со всей открытостью и честностью. Я просто боюсь, что больше не смогу сказать ему этого.***
Дверь хлопает, и он уходит. — Прости, — говорю в пустоту. Слёзы наполняют оболочку глаз и нервный вздох провоцирует их упасть. Вырвавшийся всхлип даёт старт истерике. Нижняя губа трясётся в припадке и я закрываюсь коленями, сложив руки на затылке. Он прав. Тоша прав. Я слабак. Я не смогу ему сказать, что чуть ли не молюсь каждую ночь, чтобы я проснулся и снова увидел его. Воспоминание про озеро, которое я зачем-то упомянул, кадрами всплывает в голове. Как же больно. Ужасно больно. Только страшнее ещё сильнее. "Живи для него, пожалуйста" – набатом звучит в голове.***
Автобус уезжает с территории лагеря, вскоре скрываясь за поворотом. Начинается лёгкий снегопад. Невесомые снежинки кружатся в воздухе, и тогда меня накрывает. Сглотнув ком несказанных слов, причины своего поведения и постоянной головной боли, слёзы катятся по щекам, очерчивая контур скул и падают на куртку. Не один я плачу, много кто из девчат плачут со мной. Но у меня не слёзы, а больничные скомканные листы с диагнозом рака головного мозга. Завтра ложиться на лечение, и чего ожидать мне от него, я сам не понимаю. Вряд-ли меня удастся реабилитировать после такого жуткого нарушения контракта с врачом. Голова резко начинает снова болеть и невыносимо тошнит. Странно, ведь я принимал таблетки с утра. Оперевшись на железные ворота, нам говорят идти. В глазах темнеет, а дальше я не помню. Проснулся в медпункте. Я слышу голос директора, тёти Нины, нашего врача, но не понимаю о чём они говорят. Так хочу хотя бы этот месяц протянуть. Год ведь только начался. А Антон... Он уехал. "Навсегда" – с болью и тошнотой пульсирует в мыслях.***
Стоя перед больничной палатой с комплектом чистого белого белья в руках, будучи одетым в точно такой же белый халат, становится невыносимо страшно. Спустя почти год я снова здесь. Уж не знаю, какие мне препараты вкололи, но пока ничего не болит. Собравшись с духом, захожу в одиночную палату. Почему одиночная? Я хочу, чтобы лишь врач увидел, как я умру. А ещё вид из этой палаты хороший, прямо на хвойный лес. С виду он такой мягкий, а иголки то прячутся под снегом и ждут своего часа. Такой же и Тоша. Снаружи такой мягкий, пушистый, милый, но если понадобится, иголки начинают выглядывать из-под белого одеяла. Этим мне он и понравился. Конечно, не только этим, там перечислять устану, но такой характер его только украсил. — Арс, чего стоишь? Заходи, — говорит мне со спины врач, положив свою тяжёлую руку на плечо, другой открывая дверь. — Вот, проходи, — неуверенными шагами, будто я заново учусь ходить, кладу комплект белья на кровать и подхожу к окну. Холодное стекло морозит пальцы, напоминая о погоде снаружи. — Сергей, — развернувшись к врачу, включающему приборы, жду, пока тот обратит на меня внимание. — Да? — разогнувшись вопрошает мужчина. — У меня просьба небольшая. Можете принести мне лист А4 и любую ручку или карандаш? — поставив руки по бокам, опираюсь на подоконник. — Арсюш, рано ещё завещание писать. Я знаю, и ты знаешь, что шансов немного, но надо же попытаться. Кстати, сфоткайся, пока с волосами, а то их потом не станет, — усмехается врач, указывая на мою чёлку, спадающую на лоб. — Мне не для завещания. Письмо человеку хочу написать. Важное очень, — голос немного дрожит, вспоминая Тошу. — Арс, ну вот что ты всё в негативное русло переводишь, — мужчина уже открыто возмущается, — всё хорошо будет, сам этому человеку своему всё скажешь скоро. — Просто дайте мне чёртов листок и ручку, пожалуйста. Для меня это важно, — не выдержав, опускаю взгляд и снова считаю до десяти, сжимая край подоконника в ладони до белых костяшек. — Хорошо, занесу чуть позже, — всё таки уступает. — Вот, ляг лучше, отдохни с дороги, — седой врач указывает на уже заправленную койку и уходит. Я знаю, что это за койка. Её, в случае чего, можно быстро перевезти вместе со мной в реанимацию. Ухмылка быстро слезает с лица, когда я понимаю, что сейчас и реанимация может не помочь. Потому что я настолько запустил болезнь ради Антона, что правда могу не проснуться, или того хуже, моргнуть и больше не открыть глаза. Нахер такие мысли.***
Первый месяц прошёл не так плохо, как я думал. Сильные обезболивающие упрощали жизнь, из-за химиотерапии волосы начали активно выпадать. Привык, уже не первый раз. Все руки исколоты иглами от препаратов, штука, отсчитываются ритм сердца, равномерно пищала почти всегда. Линия кардиограммы ненормально дёргалась, как только я снова вспоминал Антона. Рана слишком свежая, чтобы вспоминать её со спокойствием. Листок с ручкой пока так и лежат на прикроватной тумбе. Не чувствовал себя плохо, чтобы написать те слова, что не смог сказать. Познакомился с несколькими людьми, у которых тоже онкологические заболевания, встречались каждый день в коридорах или у кого-нибудь в палате. В феврале уже теплеет.***
Второй чёртов месяц. Пошли осложнения. Сложнее дышать. Тошнота почти постоянно, препараты перестали помогать также хорошо, как раньше. Начинаю обдумывать, что писать в письме. Сейчас я знаю, зачем ко мне приходит врач. С очередными "нехорошими" новостями и прогнозами лечения. Одного из знакомых выписали с ремиссией, надеюсь, он больше никогда не вернётся в больницу. Другого провели на тот свет. Слышать, как умирают люди – страшно. Чувствую, даже если удача повернётся ко мне лицом, и я выйду отсюда, то прежним я уже не стану. На улице грязь. Не очень люблю за это весну и март в общем.***
Не знаю неделю, которую уже здесь, но уже апрель. Скоро Тошино день рождение. Ему 17 исполнится. Я так скучаю по нему. Почти дописанное письмо лежит в стороне. Хочу закончить его каким-нибудь коротким стихом. Но вряд-ли придумаю что-нибудь вразумительного. Как выйдет, в любом случае, уже не исправлю. — Что это за писанина, Арс? — стукая своей ручкой по моему письму, интересуется врач. — Моё, — всё, на что мне хватает сил ответить. Остальные силы трачу, чтобы прижать лист строчками к своей груди. На голове ни волосинки, в голове Антон. — Мы можем выписать тебя. Тебе дай бог неделя осталась. Ты можешь либо у нас умереть, просто как только приборы запищат, приду я и засеку время смерти. Либо домой поезжай, я тебе дам кое какую штучку с собой, и дома умрёшь. Потому что я вижу как тебе тяжело находиться в больнице. И жалкая неделя уже ничем тебе не поможет. Четвёртая стадия – это смертный приговор, — взгляд прикован к стене напротив. Хочется умереть прямо здесь и сейчас, желательно от быстрой пули, чтобы не успеть ни о чём подумать. — То есть, вы меня просто в могилу кладёте? — смотрю на врача, который всё это время был со мной и вечно подбадривал, а сейчас буквально говорит идти и самому умереть. Даже я Антону так больно не сделал, как мне сейчас этот человек. — Да, Арсений. Прости, мы правда больше ничего не можем сделать. Не придумали ещё лекарство от рака. Прости. Прости. И ещё раз прости, — папка с моей мед картой у него в руках, и мужчина медленно изучает её, — У тебя в основном тяжёлые болезни. А онкология передалась по наследству. Так что, — снова смотрит мне в глаза, — здесь или дома? — Дома, — голос дрогнул, повисла тишина. — Хорошо. Я позову медсестру, чтобы она помогла вещи твои собрать, — не говоря ничего более, он уходит. Перечитав письмо, я убеждаюсь, что орфографических ошибок нет и оставляю место для даты.***
Мне становится плохо прямо за столом. Мягкий свет освещает белый лист, почти полностью исписанный строками признания. Справа прикреплён стикер со следующим содержанием: "Отправить через 18 лет. Кому:..." и вся имеющаяся мне информация об Антоне. И номера его родителей, на всякий случай, чтобы уточнить информацию. Почему именно через 18 лет? Именно с этого возраста я борюсь с раком. Так что, это число символично для меня. Браслет истерично пищит, говоря о повышенном давлении. Сергей отключил в нём функцию вызова скорой помощи, поэтому я кое-как рисую цифру "18" чёрными чернилами домашней ручки, обозначающую сегодняшнюю дату и падаю с кресла без сознания. Последними мыслями были яркие зелёные глаза, широкая улыбка и светлые волосы Антона. Обещаю, я буду присматривать за тобой сверху. Через полчаса приедет бригада и заберут мой ещё тёплый труп. Куда – я уже не узнаю.