Не Преклонившийся

«И… Да.       Да, старик. Это я повинен в их смерти. От и до. Это я сжёг их дом вместе с ними. Разнёс всё это дерьмо в клочья. Я, и только я. Мне не хотелось бы другой судьбы для них — посягнувших на мою собственную жизнь. Мой мир. Мою природу, которая показалась им неугодной. И знаешь ведь как? Сначала я не чувствовал ничего. Мне плевать на то, как их горелые тела пылятся на соседних полках морга. Плевать и теперь. Но, знаешь, есть лишь одна чёртова закавыка. Всего лишь одна грёбаная закавыка. Её глаза. Её проклятые зелёные глаза. Сейчас — оно преследует меня. Снится мне. Её глаза. Такие зелёные, словно чёртов изумруд. Я мечтал бы найти тот молоток, что разнесёт его в пух и прах — да только пыль однажды осядет, и я вновь увижу их. Этого ты хотел добиться от меня? Считай, тебе это удалось. Я помню, ты всегда учил меня твёрдо стоять на своём, не пасовать перед трудностями, учиться смирению и сдержанности, и я слушал тебя. Потому что большего авторитета для меня нет, и никогда не было. Но теперь… Я не смог. Оступился. Упал. Как угодно. В любом случае — судить придётся вам. И к этому — я всецело готов. Твой приёмный сын. Даймен Айзенграу.» *** 26 ноября. Пригород Сити, Морнингстар Айленд. Местное кладбище. За три года до.       В момент, когда его босые ноги коснулись стылой осенней почвы, заваленной давно никем не убираемой, опавшей и почерневшей листвой, заворошившей собой жухлую, безжизненную траву… он твёрдо знал свои цели. И намеревался использовать отведённое ему время максимально полно, дабы все те задачи, что были вывешены перед его внутренним взором кратким списком, были исполнены.       Пресыщенное сырой мглой, вокруг стояло раннее, тёмное и крайне промозглое, осеннее утро. Свежесть и холод наполняли собою всё его существо. Тысячи шёпотов и чужих дыханий точно окружали, не давая ступить ни шагу без их молчаливого одобрения. Как и когда-то прежде, это было ему по вкусу.       Он попробовал пошевелить рукой. Движения, ожидаемо, давались, очень и очень непросто — всё его новое тело точно было скованно льдом и нежеланием делать вообще что-либо. Однако же, против его воли было бы глупо бастовать даже мертвецу.       Кем он сейчас и был.       Именно одно из его собственных, когда-то принадлежавшее важной его части тело, прожившее всего лишь чуть более четверти века, но успевшее своими руками связать ему верёвочную лестницу в полноценную новую жизнь — вновь стало его пристанищем. Временным. Ранее подчинённое холоду могилы, ныне же вытащенное из-под земли его могучей волей. Волей того, кто уже более полувека коллекционировал самоё себя. Управляться хладным трупом, судя по своеобразной внутренней телеметрии снова разросшейся, и начавшей пускать корни сущности, способной вытаскивать мёртвых из-под земли — было совсем непросто, но иного выбора у него решительно не было. Любая другая плоть — просто могшая подвернуться под руку… уже показала себя слишком слабой и неподходящей. Покуда к нему не вернутся истинные силы — диктовать абсолютную вседозволенность форм и содержаний у него пока не было никакой возможности.       Потому что… он начал узнавать этот почерк.       Однако сейчас всё его внимание было направлено на то, что он собой сейчас представлял. Видя, насколько он сейчас жалок и убог. Недостойный зваться живым. Живой лишь могучим волевым решением.       Живой вопреки.       Это было ужасно. Кроме понимания, что схоронен он был на том самом, полузаброшенном кладбище близ местечка Морнингстар Айленд, где его предпоследняя деталь и прожила остаток прошлой жизни в относительном уединении и труде над руководством к действию — он обозначился пониманием того, что это тело, кажется, пролежало в гробу, по меньшей мере, пару лет. Почерневшие и высохшие, невесть как дотянувшие до этого мига останки, изъеденные привычным разложением, как некоей неотъемлемой частью этого исхода. Без какого-либо сомнения, заставить их двигаться было очень непросто. С большим физическим трудом он обернулся назад. На огромную безобразную дыру в почве его собственной могилы, откуда ещё недавно, с таким живым рвением и скоростью откопался внезапно оживший труп. Удивительно, но, видимо, энергетические затраты на поддержание жизненной энергии и самосознания в застенках мёртвого тела здесь подчинялись совершенно другим законам, а посему — были попросту чарующими для него. Впрочем, никакого права отступать у него более не имелось. Ни физического, ни морального.       Он понимал, что вернуться в ту самую, настоящую жизнь ему так просто не дано — покуда не будет завершена его проповедь. Подразумевавшая собой… скажем так, некоторые жертвы.       Конечно, ведь, дабы снова разогнать жизнь по мёртвым сосудам, судя по ощущениям, восстанавливавшимся достаточно медленно и неспешно — нельзя было останавливаться. Ни на миг. Застывшие в однородную массу, почти полностью переработанные тлением ткани нервных клеток бывшего когда-то таким живым, быстрым и точным головного мозга, кое-как собираясь сейчас в комок, дающий новые ростки тканей, умещая в себе так мало от его настоящего — словно бы нехотя, начинали проводить первые аналогии и параллели. Давая его воле и сознанию понять до предела ясно — лёгким это путешествие не будет. Ждать одним часом от жалкого, малоподвижного набора нечисто поднятых из могилы останков, вдобавок ещё и ограниченных законами этого мира, каких-либо адекватных реакций и способностей к проявлению его настоящих сил, не стоило в помине. По крайней мере, покуда телесность не будет подведена к некоему знаменателю, способному охарактеризовать её относительную целостность. Когда начинать вершить замысленное правосудие — тем более было осязаемо. Лишь после достаточного восстановления плоти Глаза.       Тем самым, пока что, он, окунувшись с головой в самую отчаянную авантюру в истории своего существования, остался один на один с одеревенелым, стылым, мёртвым телом посередь ночного кладбища. Вдобавок, даже несмотря на практически полный набор необходимых частиц его первого и настоящего тела, сокрытых в мертвеце — всё ещё сопротивлявшимся его воле. И, наверное, этим впервые возбудив в нём настоящий интерес своим вызовом. Самому себе и этому миру. Это было жутко. Страшно для его людской составляющей, и одновременно захватывающе.       Но это должно было случиться. Это было неминуемо. Неподконтрольно убийцам свободы и вечности, сколь высокие стены те ни пытались бы возвести вокруг его усыпальницы, озарясь высоким желанием надёжно отсечь его от жизни.       Та ночь, когда их нечестивые, мелочные старания показали всю свою бессмысленность, а надежды на спокойную и сытую жизнь под сенью узурпаторов начинали горько рушиться с подступающим вслед за той рассветом… наступила. В нём играл настоящий, мрачный восторг. И пускай весь остальной мир подождёт… Впрочем, он прекрасно знал, что лукавит перед собой. Потому как кто, как не он сам — мог бросить самому себе по-настоящему серьёзный вызов? Разумеется, только равный ему. Что сейчас и происходило — тянувшееся ещё с той поры, много тысячелетий кряду. А уже завтрашний день, вне ведома лжецов, необратимо изменит расклады.       В этом усталом, умудрённом и размякшем под веками достижений разума мире… почти не было места тем, кто хоть в чём-либо сильнее его коренного обитателя.       Человека.       Человека, что вероломно и бесстыже оттеснил собой прочие расы, будь то вампиры, полукровки, оборотни, и ещё масса стоящих того, чтобы быть сотворёнными, грациозных, осенённых собственной идеей и моралью, существ. Не давая тем ни шанса. Повсеместно поражая в правах. Низводя их, почитая самого себя за бога. Выведя себя на первый план. За что и был готов платить по счетам. Теперь. Пускай пока и не ведал того.       Истинно, этот день навеки взойдёт в историю этого обиталища праздности — как тот, что выкатил в свет нечто такое, что когда-то только носило личину рядового функционального организма. Человеческого организма. Однако теперь, превозмогая даже рамки смерти, казалось бы, равной здесь для всех и вся, вышедшее под сень этих тёмных небес. Для того, чтобы рассчитаться сполна и за всё.       Руки подчинялись уже лучше — практически голые, горевшие рубином кости, кое-как, редко оплетённые серовато-коричневыми волокнами повисших лохмотьев кожи и болтавшихся тут и там жил, извалянные в сырой глине. Прогнозируемо, поднятие из могилы сквозь толщу земли не прошло бесследно. Едва ли не вся та скудная, истлевшая и высохшая ткань, уже практически полностью исчезшая с и при жизни не блиставшего атлетическими кондициями, сухопарого тела — осталась на разрытой мёрзлой почве. Тело, естественно, двигалось и питалось отнюдь не биологией, а чистым его желанием. Энергией воли, не знающей пределов. По законам этого мира, оно никогда бы уже не смело претендовать на хоть единое движение посредством своего устройства, но когда по мёртвые клетки приходило то, что могло даровать жизнь целым мирам — эти определения становились столь несущественными… Жаль, пока было невозможно улыбнуться. Просто нечем. Ибо губ, как таковых, у него сейчас не было. Впрочем, почти голый, с кое-где ещё висящими редкими клочками длинных спутанных волос, череп — и так с полной готовностью улыбался во все сохранившиеся зубы. Не предвещая задуманным подношениям и дарам самой смерти ничего хорошего.       Далеко же тебя занесло в эту пору, Сердце…       Сейчас беспощадно пожранный вечным, ныне нарушенным отдыхом в шести футах под уровнем чужих ног, мертвец видел вокруг расплывчатые кляксы ветвей угрюмых деревьев, кое-как собирающиеся в некие паучьи сети под действием тускловато-оранжевых фонарей. Тех, что освещали проходящую совсем рядом с кладбищем, хорошо известную ему дорогу, выходившую на Либерти Роуд. Федеральную трассу, ведущую в Сити. Его отрезок, где был похоронен своим прилежанием давший ему жизнь — был открыт едва ли ни всем ветрам, кое-как окружённый редким заграждением из высоких деревьев. Свободный от любых намёков на спасительную сень леса, находившегося, впрочем, не так уж далеко. Так как, на его памяти, сектор с небольшим леском забили мёртвыми ещё в раннем детстве прежнего тела. Далее же, кладбище, как рак кожи, расползлось по окружающему лес полю, и, соответственно, выбирать себе местечко носитель частицы его телесности не имел ни единой возможности. В наступлении нового века — кладбище стало расти ударными темпами, всё больше надгробий несли на себе совсем смешные временные промежутки, отмечавшие собой всю нелепость и бездарность растраченных младых лет своих держателей. Что заставляло когда-то живого псевдо-человека разглядывать их с ещё большим рвением.       Ибо он знал — наступит тот самый день, и он вновь будет смотреть в эти лица.       Судя по осязаемой им топографии — предпоследняя часть была захоронена на самом севере кладбища. И здесь же, неподалёку, были могилы его прижизненных, немногочисленных знакомых, друзей и приятелей, иных из которых он ещё и умудрился пережить. Что ж, почему-то то существо вовсе не сомневалось, что всё сложится именно так. И сценарий его залегания близ тех, кому он когда-то был отчасти даже близок — был вполне возможен. Ирония судьбы продолжалась во всей её господской щедрости. Ведь здесь, в этом мире — эта же дорога, вливаясь в федеральную трассу через пару сотен метров, вела в тот самый Сити, где высились небоскрёбы «Ллевелин корп.», принадлежащие «Культу Кагана». Он с интересом, кое-как скрипя хрустящими и мерзко трущимися друг о друга, на закаменелых и погнивших хрящах, позвонками шеи, одновременно опасаясь, как бы эта трухлявая голова не слетела с плеч от таких невиданных для неё манёвров — даже пригляделся в том направлении, где, по идее, должны быть видны отблески света этого, хорошо знакомого ему города. Города, напоминавшего огромный храм.       Города, бывшего его…       Но… Нет. Спокойные чёрные небеса, наполненные предвестием недоброго утра, были ему наилучшим ответом. Для человеческого глаза — там никогда и ничего не было. Не важно… Прежде всего, если взглянуть на север, эта самая дорога вела в небольшое, уютное местечко, наполненное мигрантами, дегенератами, деревенщиной и пьяницами разных сословий и видов. Всё ещё населявшими ветхие постройки Морнингстар Айленд. В такие времена года устланный натуральными сугробами грязи. Одна только мысль о том, чтобы направить туда свои шаги, дабы предусмотрительно переждать где-нибудь в лесистой местности длительный процесс регенерации, отчего-то была противна ему. Да и на кладбище было однозначно спокойнее, так как, насколько подсказывали услужливые воспоминания тела, возвращавшиеся к нему с каждым новым десятком тысяч клеток мозга, охраны здесь отродясь не было. А уж в этот, относительно свежий сектор кладбища, не забредал практически никто. Судя по атмосфере запущенности и замусоренности, тут даже не убирали. Соседние могилы также не пестрели вычурностью и заботой о погребённых, едва ли ещё не заросшие диким бурьяном. Свежих цветов, венков или ритуальных принадлежностей в виде знаковых вещей или даже каких-нибудь фото — тут не присутствовало, как класса. Впрочем, это всё могли банально воровать. Население здесь было не из брезгливых либо суеверных, и пользовалось любой возможностью разжиться чем-либо за так, будь то хоть краюха двухнедельного хлеба с пятнами плесени, а будь хотя бы подвявшие цветы. Это всё, в общем-то, прекрасным образом играло ему на руку. Как никогда ранее. Ещё какое-то время было попросту необходимо пробыть в относительной тишине и максимальной тайне от местного прогрессивного сообщества, дабы стать похожим на человека хоть чуточку больше, нежели совсем никак. Оно таких фокусов, какой случился здесь и сейчас, никогда не понимало.       А значит, первейшим делом стоит пораскинуть пока что немногочисленными имеющимися извилинами. Куда и как скрыться с небольшого, неогороженного участка ещё одной его могилы. При этом — не наделавши большого шума, оставаясь в относительной целости по отношению к тому скудному ассортименту, что был при нём сейчас. А самое главное — надёжно укрыть себя от любого посягательства чужих глаз. Здесь он даже пожалел, что в округе нет ни единого отпертого склепа, куда бы можно было бы забраться на пару часов. Торчать всю ночь статуей на открытой, в общем-то, местности — было бы весьма опрометчивым решением. А ещё неплохо было бы подумать — где отхватить подобающую одежду, ибо вершить правосудие в обнажённом виде он точно так же не собирался. Да и не считать же за одежду те сгнившие лохмотья, что кое-где всё ещё прилипали к его разложившейся плоти? А раз пока ничто человеческое было ему насильственно не чуждо — отыскать её предстояло тоже где-то здесь.       Выправив немалым, в общем-то, волевым усилием голову на прямую траекторию, попутно представляя себе, насколько комично, как в иной паскудной тёмной мыльной опере, горе-судья смотрелся бы сейчас за одеревенелыми паническими поисками отлетевшей в какие-нибудь придорожные кусты, щёлкающей зубами головы, которой уже давали непростительную для памяти мёртвых нагрузку — он вновь заготовил себя, и приступил к задаче аккумулировать растраченные силы. Внутренне даже смеясь от поглощавшей всё его существо новой степени свободы, пускай пока ещё полной ограничений и запретов. Но такой новой, и, как говорится, хорошо забытой старой. Пробуждение силами того, кто никогда, ни разу за столь короткую жизнь не отступался от своей цели, потворствуя его воскрешению. И нам дорог дар твой. Дороже любого числа чужих, а вскоре и наших, душ и жизней. Следовало скорее принуждать регенерировать плоть, оживавшую с мучительными минутами. Медленно пробуждаться, сопровождая этот несвятой процесс всё нараставшей дикой болью и сумасшествием, которые бы в один миг уничтожили бы обычного человека. Следствие неизбежного оживления распавшихся клеток, помимо ударного роста ещё и преодолевавших смерть и разложение тела. Раздрай и распад нервов и тканей. Но, чёрт возьми, как же ему это нравилось. Наверное, это одно из немногих состояний, о чём он мечтал, когда это тело ещё было живо. Теперь же — пора осуществления давней мечты, заложенной в рукопись, настала. Ему нравилось быть человеком. Пускай и давно умершим. Нравилось обладать ещё одной своей частью.       Странная, зловещая инфекция родом из чуждого, отличающегося во всём, мира… Наверное, если бы сейчас можно было трезво вдуматься человеческой стороной ума в происходящее — это было сродни как раз такому определению. Ведь ничего иного оживание настоящей формы преодолевшего большую часть воссоединительного цикла — не означало, как ни крути.       Наверное, долго бы ещё стоящий по стойке «смирно» гнилой труп предавался нескончаемым размышлениям, грозясь наверстать само утро за бодрой, едва ли не петушиной, эстетикой стойки прямиком на разорённой собственной могиле. Если бы те самые приключения, за которыми он сюда, в общем-то, походило на то, и явился — сами первым делом же и не нашли его сами. Пока ещё не обладавший панорамным или тепловым, аурным, и тому подобными спектрами зрения, вообще-то и вовсе одноглазый пока труп, в пустующей глазнице которого только начинала скапливаться влага, плавно вновь обращающаяся в клетки будущего второго глаза — он, конечно же, не имел никакой возможности узреть позади себя трясущиеся всполохи света отчаянно коротящего фонаря. И, в общем-то, был пока вполне себе глух для того, чтобы расслышать простуженное кряхтение и пьяный мат.       Зато прекрасно всё это чувствовал контурами своей воли.       — А ну, чёрт тебя подери, скрылся с могилы, кому говорю! Педераст, вандал! Сейчас полицию, твою мать, вызову — будешь знать, как шляться по мертвецам ночами! Наркоманы хреновы, чтоб вы провалились, сукины дети! — с величайшей степенью негодования, каковая была свойственна, в прошлом, служивым людям, заорал приближающийся, пропитой и прокуренный, хриплый голосище за спиной.       По всей видимости, его наверстал какой-то отставной военный.       Конечно, когда к нему обращались в полный голос — тут уж он мог расслышать и без лишнего напряжения. Пока что его расплывчатая, но мощная аура служила вновь нарождавшемуся телу своеобразным локатором вибраций, пускай пока что очень грубым и несовершенным без должной, но запланированной уже на сегодня подпитки. А вот довольно сильные вибрации ей были вполне подвластны уже сейчас. Пока что он отстранённо размышлял — и как теперь ему быть, имея то, что он имел сейчас? Пройти в самом начале пути такие злополучные филадельфийские манёвры — как любила говорить предпоследняя его частица? Правда, при этом, не блеща чувством самосохранения и страха, ибо хоть раскидай его лопатой и зарой вновь — он вернётся в тот же час обратно. Всего-то некая досадная помеха, которая раздражала его не более, чем надоедливый комар. Не способная нанести хоть сколько-нибудь ощутимого вреда, но могущая осложнить его мировосприятие в какой-то мизерной степени.       — Ты не понял, выродок?! Ну так сейчас будешь жрать землю прямо здесь! — не унимался кладбищенский сторож. О чём легко и непринуждённо догадался он, холодеющий и мертвеющий вслед новому телу, в решительности. Спокойный ещё и потому, как лишнее неверное движение могло оставить часть не окрепшего ещё должным образом костяка на земле, что отдалило бы период адекватной регенерации на неопределённое время. Которого у него, по-хорошему, могло и не быть. Совершенно очевидно, днём враз явятся те, кто опять зароют эти останки обратно, и вновь вытаскивай себя отсюда. А если ещё и наблюдение заведут, а потом, в обвинении в нечистой силе, захомутавшей несчастные кости, вовсе сожгут их в крематории — собраться будет на порядок сложнее… Он мысленно улыбался, осязая то, в какую авантюру он впрягся. Вновь. Как и встарь, когда он мог бодрствовать…       И тут разгневанный сторож высветил неуверенными пассажами своего моргающего фонаря то, что возвышалось посреди разорённой могилы…       Слова отборного мата и торжества враз просто намертво застряли в его глотке, как не прожёванный сырой картофель.       — Что это за херня, мать вашу… — это были его последние слова.       Зрелище медленно оборачивающегося на него, ставшего сейчас более свежим, склизким, однако по-прежнему черневшего, почти полностью утратившего кожу, прогнившего и гадкого трупа со свешивающимися из грудины и брюшной полости остатками внутренностей неясного чёрно-зеленовато-бурого цвета, издающими ужасающий миазм, способный свалить с ног и слона… Оно было точно бережно вырезано из самых его потаённых ночных кошмаров. Густо обсыпанная кусочками разлагающейся плоти, почему-то начавшими гореть красноватыми язычками пламени, сырая, совсем недавно разрытая почва только лишь подтверждала его худшие опасения. Глазницы трупа нашли его глаза, блестя в беспорядочных всполохах фонаря влажным тёмным нутром. Одна из них, левая — пронзительно, по-хозяйски смотрела на мир чудовищным, покрытым сетью чёрных сосудов, тёмно-красным глазом с горизонтальной щелью зрачка. Спустя буквально секунду, словно из некоей пены от «кипящей» плоти, в правой уже нарождался его аналог.       Этот кадавр… Точно подвергавшиеся несвятому насилию, кости его горели внутренним светом через сети трещин. Будто бы исторгая пламень. Смотритель окаменел, не имея в себе ни малейших сил возразить этому безумию. Уже два года он, засыпая, видел эту чудовищность каждую ночь, что обеднило, иссушило и подвело его к безумию, которое он пытался запить алкоголем. Он не решался рассказывать об этих снах ни жене, которая давно остыла к нему, ни своему сыну, у которого на уме было только разжиться очередной бутылкой ирландского виски. Списывал это на издержки от его промысла, однако, похоже, это было слишком навязчиво и различимо в мелочах, чтобы быть простым кошмаром.       И вот… Теперь… Оно было здесь. В точности такое, каким он его и видел.       Он хотел закричать, но лишь сиплый, натужный стон, вырвавшийся из глотки — был тому ответом. Ровно в тот момент, когда сторож уже стал медленно оседать, чувствуя, как бешено колотящееся сердце попросту начинает биться всё медленнее и медленнее, останавливаясь в то время, когда его колени достигли поздней осенней травы.       Не сказать, чтобы он не приложил к этому руку, ибо его сил вполне хватило мягко придержать ритм чужого сердца. Дабы, под впечатлением действительно сюрреалистичной и от этого ещё более кошмарной сцены — оно позволило его обладателю с, конечно, не самой спокойной душой, но умереть. Тело сторожа было, несомненно, изрядно подпорчено вредными привычками, но он был лишь одним из тех, кто живёт однажды. Одноразовый товар. Надо же, какой своеобразный чёрный комизм — эта старая новая жизнь, однажды лишивши его столь многого — теперь имеет своеобразно-красивую наглость возвращать ему свои долги вот таким незамысловатым образом, самостоятельно ведя в его длани тех, кому предначертано умереть. Однако отсюда была и польза. С куда как меньшим трудом поднимая уже начинающую обрастать новыми мышцами, оплетавшими посвежевшие, светящиеся ещё ярче кости, собственную руку — труп, в чьей бренной оболочке сейчас проживала законная часть сущности Легиона Имени Одного, попросту высосал все улетучивающиеся жизненные силы и душу из своей первой здешней жертвы, открыв счёт задуманному правосудию.       Ненавидящий охранять покой мёртвых, в частности, вверенное ему одно из тел Запрещённого — должен собой овеществить вечный покой. Да будет так.       Внешние и внутренние перемены не заставили себя долго ждать. Буквально за какие-то мгновения плоть, взявши воистину ударные темпы, успешно затянула собой ранее ужаснейшего вида труп. Явивши его новое тело, уже почти живое. Кое-где лопнувшая кожа, обнажавшая собой тёмное мясо, пепельный оттенок, впалые и обострённые формы — сейчас он походил на труп возрастом около недели. Но уже никак не двухлетняя мумия. Соответственно, теперь вполне можно было рассчитывать на доступное перемещение. Пока, насколько он осязал, без претензий на полёты во сне и наяву, однако уверенная походка человека, каковая будет у него уже спустя хотя бы полчаса, как и живая округлость сменит собой все эти недостатки полумёртвого тела — не могли быть поставлены под сомнение. Вполне довольствуясь этим, он, которому стало действительно куда проще передвигаться, всё ещё несколько деревянными, но уже гораздо более уверенными движениями, более полагавшимися на объём мускулатуры, что теперь имелся, и вполне окреп — переступил волну разрытой земли с раскиданными тут и там догорающими крохами мумии, и вышел за не слишком великие границы своей могилы. Через мгновение он приблизился к уже, в отличие от него, действительно мёртвому подсудимому.       Он присел рядом с телом, удовлетворённо осязая содеянное. Ощущая начало. Тёмные, светящиеся красноватым сиянием где-то в глубине, мёртвые глаза налились чужеродным стремлением. Они сияли жаждой в лупящем в лицо свете валяющегося на земле, и продолжавшего создавать светомузыку в такт какого-то только ему известного ритма, фонаря. Точно попавший на свет глаз хищной рыбины. Тонкие губы, казалось, вылепленные из воска, совсем бескровные, медленно вытянулись в лёгкой улыбке. Отчего в паре мест, ожидаемо треснули, явив собой тёмные и сухие, содержащие лишь не очень свежее мясо, ранки.       Медленно поднявши с земли выроненный ранее сторожем фонарь, он двинулся на поиски обиталища первой жертвы, попутно видя, что его собственные кондиции постепенно растут. С удовлетворением отметив, что идти получается уже достаточно идентично вполне живым людям, да и восприятие возросло многократно — теперь он видел ауры, тепло, свет сквозь те предметы, через которые хотел видеть. Физические силы пока испытывать было не на чем, но, при попытке из интереса подпрыгнуть на месте — можно было уже вполне себе покорять рекорды прыжков среди олимпийского стана, хотя, конечно, до его настоящих способностей и навыков тем было не добраться. Сейчас его показатели были сравнимы с, например, обычным хорошо тренированным человеком, максимум — не самой великой силы дампиром — полукровкой от человека и вампира, но никак не с истинной его формой. Но, даже это было уже кое-что. Это вам не ползать в виде разложившегося, грозящегося развалиться при каждом движении, требующего невероятных энергозатрат, двухлетнего тела. Пока что он был не сильно-то и более, чем относительно простой обыватель. Пускай и потусторонней природы. Вышедший из могилы на променад — так сказать, проведать свой старый мирок. Свою реальность.       А реальность эта была самодостаточна сама по себе, стремившаяся выжать всё из самого понятия «человек». Превратив этот вид в гротеск. Театр абсурда. Темы ограниченности в этом мире были бесконечны сами по себе, выдавая за действительное только то, что было угодно его творцу. Здесь религии расцветали пышным цветом, разлагая неокрепшие умы, подкрепляя самих себя нескончаемыми потоками денежных средств, что покорные жертвы несли на алтарь собственных заблуждений, отдавая помимо собственного материального состояния ещё и свои души. Покупаемые.       До чего же знакомый почерк…       Когда предпоследняя частица его готова была взвыть от бессильной злобы, видя, как прежние её чувства никогда не найдут ответа здесь. Как её мироощущение катится ко всем чертям, а она сама, кроясь в псевдо-человеке, постепенно теряет всякое терпение.       Теперь он отлично помнил тот момент — самое начало нового тысячелетия, первая того весна, когда один из последних Не Преклонившихся приступил к созданию рукописи — исключительно ради той самой… грёзы. Когда сказал себе и ей: пределы наших с тобой владений будут столько далеки, сколь мы того возжелаем.       В странном смятении, что прочно поселилось в его душах на пути к опустевшей каморке сторожа, он добрался до своей цели, представлявшей собой обыкновенный домишко из грубо сколоченных досок, ютившийся неподалёку от некоего монумента, установленного местными потомками первых колонистов. Расположенный у самой ограды кладбища, разделяя это место ещё и с огромным, переполненным пришедшими в негодность венками и цветами, как и всяким прочим мусором, баком. Здесь же, воплощая собой давнюю, культивируемую испокон веков, трепетную заботу о посетителях, в лучших традициях этой страны, находился и вход на кладбище в виде приоткрытой дверцы в ограде. За которым, в свою очередь, виднелась та самая дорога, ведшая до вожделенной Либерти Роуд. Ах, эта память… Она развращала. Смекая, куда можно двигаться следом за наступлением рассвета для достижения своих просветляющих целей, он, всё ещё купаясь в настоящем бассейне злой, настырной боли от чувства собственной неполноценности и ограниченности в этом мире, медленно забрёл в ветхое строение. Хотя бы уже не так поражая своей деревянной, тяжёлой грацией, будто бы шёл совсем не он, а какой-то Пиноккио-переросток. Отчасти он, чувствующий себя в этом теле, точно какой-нибудь начинающий дальнобойщик в огромном тягаче, пока ещё не успел захватить вновь в своё пользование все его рычаги. Потому иногда начинал напоминать собой ту самую, зловещую куклу.       Он грузно сел на измятую койку, хрустя, казалось, всеми костями, что только были в этом воскрешённом потусторонними силами организме. В воздухе пахло сыростью, дешёвой выпивкой и стиральным порошком. Оранжеватый, тусклый свет, изливавшийся из одного-единственного источника, заросшей пылью и жиром лампочки на потолке, был ненавязчив и спокоен. Даже грел. Его человеческое начало. Потому что всё это было так знакомо и близко, что ему опять хотелось взвыть — как встарь…       Здесь нельзя было поддаваться сомнениям, ибо истинные первопричины всего, что его окружало, не требовали расшифровки. Для этой жизни основой были импринтинги, которые и стали основополагающими и в настоящей. Отсюда и все эти странно живые воспоминания, казавшиеся стремительно ожившей ложью.       Но пора было отставить эту несвоевременно нагрянувшую тоску, и остаться какое-то время в тишине этого скромного прибежища того, кто обозначил начало его линии. Засев неподвижно и безмысленно на ближайшие несколько предрассветных часов, затем — бесстрастно глядя на то, как холодная солнечная заря уже начинает заниматься на востоке. Этот момент будет отмечен его новой целью. И он уже ведал — какой.       Тогда-то, впервые, вокруг него начали словно танцевать снежинки.       Мелкие, едва заметные крупинки смёрзшейся влаги. То был его холод. Начинавший выбиваться извне, выходить наружу, используя это тело, точно некую антенну-передатчик. Удивительное, завораживающее зрелище. Это нравилось и ему самому. Не желавшему более думать о том, что было безвозвратно растрачено и реализовано, тем более — не впустую.       Вот первые кристаллики льда падали на грязный, истоптанный коврик на полу помещения, не спеша таять. Так и оставаясь каждый по-своему неповторимым, играющим в искусственном, слабом свете электричества своими яркими, иногда болезненно режущими гранями, как желавшее впиться в кожу стекло. Память, говорите? Да, всё именно так и было. Воспоминаниями был насыщен этот новый горизонт, воспоминаниями полнился его путь, и воспоминаниями же был надставлен по отношению ко всем его желаниям и действиям. И если в его нынешнем цикле они казались хоть и реалистичными, но крайне приглушёнными, то под этим снегом они по мановению ока оживали, представая так, словно отпечатанная минуту назад фотография — чётко, ярко. Всё так же горящая ароматами симфонии разрушения и непреодолимого ограничения.       Ранее непреодолимого.       Спустя несколько часов, слившихся для печального юноши в некий густой туман, наполовину размешанный медитацией, поглоченный им незаметно, как долгожданные глотки живительной влаги после брожения по пустыне — первые признаки рассвета, забрезжившего на горизонте, выразившись в пока ещё совсем слабом, зеленовато-багряном небе где-то на самом востоке, осветили его понимание со всей удивительной ясностью. Его разум работал практически на прежнем уровне. Раны и некротизированные части тела почти полностью восстановились, явив собой уже вполне себе могущее показаться живым тело. Мышцы налились силой, конечности — должной подвижностью, суставы и хрящи — перестали издавать скрипы сродни неким несмазанным петлям. С чувством такта и особой, неторопливой расстановкой, он методично обшарил своё временное прибежище. К его удовлетворению, вскоре в стеллаже с, по всей видимостью, то ли наворованной, то ли предназначенной к торговле прямо здесь ритуальной одеждой для мертвецов — нашлись подходящие ему размеры фрака, штанов и рубашки. Ходить в костюме покойника, конечно, было презабавным моветоном, но перемещаться с кладбища по новые жертвы в абсолютно голом виде — совершенно точно было излишним. Имеющим негативное следствие в виде излишней приметности. В письменном столе у окна, при ближайшем рассмотрении, нашлись ещё и солнцезащитные очки, которые он прихватил уже после того, как переоделся в даже кажущуюся слишком официальной, одежду.       В довершение облика завзятого героя современных вампирских притч, в шкафу отыскалось ещё и мужское, чёрное длинное пальто, в карман которого и скользнули очки, которые сейчас выглядели бы на нём, как минимум, странно. Ну а затем — немедленно перекочевавшее на плечи уже вполне довольного таким раскладом юноши. Завершилось это нежданное-негаданное, но столь ударное прибарахление протокольным нахлобучиванием на голову среднего размера Борсалино. Кажется, несколько меняя заданный тон. Теперь для должного видка не хватало только скрипичного футляра с автоматом Томпсона в недрах. Образ был бы не столь полным, если бы он, самолюбивый и желавший видеть себя в лучшем виде, отрывши в одном из карманов теперь уже точно определённого как ворованного костюмчика, ещё и расчёску — не зачесал бы бережно свои, пока ещё короткие, чуть растрёпанные волосы. Назад. Предварительно смочив нехитрый инструмент водой из имевшегося тут кулера, стоявшего у самой двери. Здесь с делами было покончено.       Он тяжело взглянул на часы, мерно тикавшие на письменном столе. Отмечая, что время уже отсчитывает 5.40 утра — оставалось, как услужливо подбросила ему память, около пяти минут до первого автобуса, отбывавшего до Сити, как было ещё при его прежней жизни. Откуда ему как никогда было бы удобно начать свои передвижения. На его счастье — остановка как раз была в минутной доступности. А прилагать диких усилий, чтобы даже просто передвигаться, ему уже не требовалось. Скользкая, злая улыбка на изрядно ожившем лице вновь нашла его. Теперь-то уж никак нельзя было сказать, что ещё часа четыре назад — это был всего лишь изъеденный гниением до полной неидентифицируемости труп. Что ж, тем лучше. Напоследок проверив стол ещё раз, и найдя целых пятьсот долларов, задвинутых под какую-то грязную виниловую скатерть, наброшенную на столешницу, он равнодушно хмыкнул — ну точно, не иначе как выручка от приторговывания кладбищенскими аксессуарами. Наверняка и скудные цветы вместе с не самыми дорогими венками с его же собственной, можно сказать, могилы — прошли через эту норму местной поруки. Размышляя о первостепенных истоках такой унизительной вещи, как воровство — применительно к позиции самой многочисленной расы, он, оставив абсолютно никак не интересующие его деньги нетронутыми, поспешил удалиться из столь любезно приютившей его каморки.       Дверь тихо качнулась, на прощание жалобно скрипнув.       Пора было отбывать до новой контрольной отметки его жестокого плана, покуда с кладбища не раздались бы первые вопли, связанные с нахождением разложившегося в желе хладного трупа смотрителя. А раздадутся они весьма скоро — надеяться на снисхождение этого утра не стоило. Отсюда он и предпринял бегство до первого автобуса. Пора.       На остановке, к нему, никак не ожидавшему такого развития событий, помимо уже как раз подходящего автобуса, поспешили осознания собственной никчёмной пока что наблюдательности. Ибо уже в столь ранний час, с кладбища ехали обратно и местные жители. Во всяком случае, та ветхая, подобно недавней бытовке, старушка, что уже находилась на полустанке — явно закончила утренние мытарства с посещениями неких своих почивших родственников, с печалью и сожалением глядя на уверенно выруливавшую на полустанок, закутанную во всё чёрное, высокую мужскую фигуру. В свою очередь, пока ещё не наделивший себя ничем особенно мощным, кроме первичных зрительных вариаций и кондиций тренированного атлета, он, видя это, и привычным манером прагматично и строго размышляя о том, что кто-то даже мог уже обнаружить пустующую могилу и жалкие ошмётки рядом с той, и уже нестись вприпрыжку до полиции, соизволил изобразить из себя каменную тоску и одиночество скорбящего.       — Бедный, бедный молодой мистер… Я прошу прощения у вас. Вероятно, и вы в такую рань ходили навещать ушедших от нас? Какие бы годы ни минули, но они всегда напоминают о себе… Уйдут — и навсегда. Детям… Так тяжело без присмотра. Для них есть лишь сиюминутные радости, такие же греховные, как и сокращающие их земной путь. Пьют, принимают наркотики, сходят с ума. И некому ведь о них заботиться, — проскрипела старушка, обращаясь, к его неудовольствию, именно к нему. Так как больше было и не к кому.       — Вы абсолютно правы. Я здесь, дабы… навестить брата, — возвестил он тихим, спокойным голосом. Предусмотрительно не оборачиваясь.       — Я вас понимаю… Это всегда большое горе — терять родных и близких. Такие молодые — и уже спешат уйти куда-то далеко-далеко… Что же со всеми нами делается? Смерть — она такая, сама выбирает, кого оставить, а кого — забрать. Но справедлив наш Бог, что первыми забирает к себе самых обделённых, несчастных, и на всё воля его. Я схоронила здесь мужа, лежит здесь и наш сын. Он был солдатом, его привезли в цинковом гробу, а я так и не увидела его лица. Его жёнушка, проклятая проститутка, как пошла по мужикам, так, наверное, и до этих дней гуляет. Один только внук остался со мной, как бы только сберечь его. Он такой работящий, уверенный, в одиночку подымает наш дом, что ещё есть у нас… — ничего, видимо, не подозревая, продолжала повествование о своей горькой жизни старушка. Укоризненно, как умеют только старые люди, прожившие даже слишком длинную жизнь. Приобретающие особую силу духа на старости лет — когда, в обозримой перспективе, почти и нечего терять. Судя по всему, она плавно переходила на монолог с самою собой.       Где была бы ваша жизнь, а где смерть — не будь нас?       Спустя пару минут он уже знал и о пенсиях, коим стоило бы однажды стать повыше, и о нерадивых соцработниках, и о врачах, упорно рекомендующих лечиться под их надзором, и о президенте-идиоте, и о новом губернаторе, что, дескать, точно наведёт во всём этом бардаке порядок. Даже о том, как какой-то не очень традиционно настроенный фрик предложил новый способ лечения геморроя. Отличное начало дня для такого, как он. Лучше и не скажешь. Не оборачиваясь, он лишь холодно улыбнулся. Как бережно по отношению к высокому гостю. Людская непосредственность и доверчивость и в лучшие годы, бывало, экономили его время.       Подошедший вскоре к ним, старый International, скрипя тормозами, и обдавая густой, но такой привычной волной дизельного выхлопа, сочетающего в себе признаки несгоревшей солярки и сгоревшего масла, намекающего на доблестно выработавший свой ресурс двигатель изнасилованного недобрыми годами общественного транспортного средства — эффективно заглушил её последние слова. Право, слушать чьи-либо душевные излияния, особенно ничего не значившей для него единичной человеческой особи — ему было не по сану, да и строго мотивированный предстоявшими свершениями настрой тому абсолютно не способствовал. Более не оборачиваясь, и не помня этого эпизода, медленно, стараясь прослыть в головах немногочисленных пассажиров эдаким убитым горем мужчиной, он ужом пробрался в салон, и занял место у окна, направляя свой ищущий новых радостей взгляд на рассвет. Ибо не имел никакого практического дела до случайных, не осенённых бременем суда, свидетелей своего появления. Из-под надвинутой на глаза шляпы не было видно, как непрозрачная, красноватая чернота его глаз играет где-то в глубине малиновыми искрами, точно некий очень тёмный рубин. А вскоре, дабы не накликать лишнего к себе внимания в виду не самого естественного и незаметного для этого измерения цвета глаз — с первыми лучами зари, навестившими его впервые за столько лет, их успешно прикрыли собой трофейные тёмные очки.       Внешность пока всё ещё могла сыграть с несвятым воскрешённым злую шутку — покуда его возможности ограничивались не самыми передовыми.       Впрочем, гораздо важнее было то, что по его голову пока так и не заявились. Лучше для них. Ведь своё зыбкое преимущество они уже упустили.       Не очень-то и уютное, преисполненное тут и там гулявшими сквозняками, умевшими, как ничто другое, возвращать к жизни даже мёртвого, тепло салона — какой-то частью пробралось и в него. К которому возвращались и полноценные нервные окончания, тянувшие за собой и память — каково быть живым от этого мира. Теперь он словно и не умирал здесь, помня всё, или почти всё — как на духу. А ещё говорят — прошлые жизни невозможно помнить… В случае человеческого существа — без сомнения, так как от энергии одного индивида не остаётся ничего цельного, поскольку она вливается в общее энергополе, смешиваясь с миллионами таких же безликих, неспособных более держать при себе свои воспоминания, сущностей. В итоге — как вторично переплавленный металл, заливаясь в форму нового тела и новой жизни. Но только не дух его Сущности, который был неделим, либо делился исключительно только по прихоти своего обладателя. А значит, любые воспоминания были живы, стоило лишь обрести к ним нужный ключ. Вся суть существования повторно в этой жизни сводилась в бесконечный экзистенциализм, коим была пропитана и настоящая реальность поднятого им тела. Столь неполная в сравнении с той, что была предложена ему сейчас.       Он расположился поудобнее на обитом потёртым кожзамом, бесформенном диванчике, находя довольно занятным то, как в его мысли то и дело просачивается образ той женщины, которая была…       Рано. Слишком рано.       Стоило пока что абстрагироваться от своих чувств, как и от полнейшего хаоса в голове, громко и упорно скандирующего что-то в таком духе: трупы-трупы-трупы. И как же это сделать лучше всего? Ответ был очевиден: прокрутить мысленно свой быт здесь. Таким, каков он был до «временной» смерти.       Кем было то создание — та самая, его предпоследняя частица? Казалось бы, самым простым человеком. Скромным, не самым удачливым, вечно чем-то опечаленным, хмурым, и легко впадавшим в гнев от даже незначительного дискомфорта. Природа этого мира наградила его немалым умом, вынесенным из его истинной сущности, которую та не смогла подавить до конца. Никаких открыто демонстрируемых сверхъестественных способностей — лишь человеческая бытность, страдание в её рамках, боль от вынужденных бессилия и ограниченности. Он жил в спрятанном небольшим лесом, старом двухэтажном доме, расположенном в пригороде Морнингстар Айленд, на самой окраине.       Совершенно один.       В этих холодных, пустых стенах, где, в минуты заработанного покоя, медленно, но неотвратимо протекала его поддельная жизнь. Ближе ко времени своей смерти, выполнив обещанное им — он стал чаще посещать Сити, где много трудился в роли обычного, незаметного клерка, исправно заколачивая свои доллары. Именно тогда, начатая им ещё в девяностые годы деятельность — помочь вырваться из бесконечного сна — набрала обороты вновь, найдя в нём образ действия, и, в итоге, тот человек взял сию идею за свой смысл жизни. Единственный, истинный смысл жизни — к которому неизменно приходили прочие его частицы в разные времена. Он имел не столь много всего, отвергаемый многими, женщины всё время сторонились его, хоть и были в его истории. Будучи моложе, он поступал некрасиво, предавал их, искал лучшее, получая лишь насмешку над собой, так как редкая красота, его фетиш — обходила его стороной. За несколько лет до смерти он мечтал обзавестись семьёй, но не успел бы, да и вариантов для него всё равно не существовало. И, вероятно, гипотетический союз не был бы счастливым — в любом случае, они были бы слишком далеки друг от друга. Ведь он был холоден на закате своей короткой жизни, мало что влекло его так, как ранее.       Все его мысли занимала только одна.       И несть числа было тем переживаниям. Как не сосчитать было тех, что напоминали собой её… безжалостно поглощённых землёй. Тех, кого сломал и испил он голыми руками — не в силах простить. Без возможности забыть. Не способный смириться с тем, как… всегда будет где-то позади неё.       Будет самым совершенным из глаз вглядываться в обнажённую, яростную жизнь, спеленавшую его святыми цепями… и не видеть.       Будет изо всех сил вслушиваться в злорадное молчание темнейшей из ночей… и не слышать.       Будет безнадёжно кричать, выть и рыдать, полосуя свою слабую грудь ножом… и не чувствовать.       Частица, ответственная за непомерный для неё, груз чувств единого целого.       Он никогда и никому не дал возможности заподозрить себя в этом безумии. В сих тёмных деяниях. Вытянув свою ношу до самого момента смерти. И успев выполнить всё то, что собирался.       Или же нет?       Этот вопрос не давал ему покоя. Как и отсутствие памяти о моменте смерти. Не стоит внимания… Очень скоро всё должно стать явью, или же будет обращено в пепел. Иначе не могло быть.       Стойкий и не сдававшийся, многими притесняемый, но так и не сокрывший прямого взгляда, живший всяким, далеко не всегда светлым или чистым трудом, работавший разными работами, под конец — офисным служащим в «Ллевелин корп.». Мучимый своими насильственно ограниченными перспективами, и находивший некое сомнительное утешение только в близящемся моменте погибели…       И в ней.       Однажды встреченная им во снах, как некое далёкое, затаённое воспоминание… Ночная грёза. Одним днём изменившая всё. Она стала для него той единственной, какую он всегда хотел видеть рядом.       Но главная проблема… Главная проблема того, кто вынужден быть запертым в стенах своей собственной темницы во имя лучшего будущего…       Он так долго не мог найти её. Сколько бы ни искал, не останавливаясь до самой своей кончины. Собирая в себе частицы целого, дававшие ему всё большие и большие возможности. Становясь много сильнее, быстрее, умнее с каждой новой деталью. Однако, чем тех становилось больше — тем сдержаннее, осторожнее и тише становился он сам. Боясь оступиться. Разрушить. Уничтожить всё, что он видит, слышит и чувствует — в миг эгоистичного, глупого и слабого проявления ярости.       Позволить обнаружить себя убийцам свободы и вечности.       И только… найдя её однажды, в жалкое мгновение пересечения их путей тогда, в Италии… встретил лишь её равнодушие и холод. Право, мог ли он мечтать о большем, вынужденный скрывать истинного себя?       Зная лучше, чем кто бы то ни было — частицы его собратьев, как одна из самых ей ненавистных, причинивших ей великую боль вещей… они никогда не сделают его, такую же частицу… милым ей.       Так величайший дар всегда уравновешивается столь же величайшим проклятием.       За что он, желая не знать слабостей, и продал этот мир. Возненавидел его самой чистой и самой сильной изо всех возможных модуляций ненависти. Так мог ненавидеть только одарённый запрещённым светом. Не жалея ничто — ни себя, ни родных, ни близких. Хотя таковых в этом мире для него истинно не было — ментальный дефект чужого вмешательства в его творение был налицо. Возненавидел настолько, что прозрел, наставив себя на путь создания на бумаге того самого мира, что будет ему упокоением. Ни разу не преклонивший головы… он всецело посвятил остаток жизни тому, чтобы воссоздать картину событий новейшей истории своего мира так, как тому было должно — чтобы вновь повести цельную Сущность в решительное, и последнее наступление против смотрителя этого мира, в который он попал то ли по ошибке, то ли по воле некоего злого умысла. То ли как заключённый. Частица Творца, нашедшая своё предназначение и место в их иерархии.       Вот только… Успел ли он закончить повествование?       Это ускользало из памяти.       Предпоследний… просто по праву призвания, всегда видел больше, чем прочие. Он всегда хотел выделяться. Чувствовать себя особенным. И чувствовал. Знал — ему не найдётся равных в том, чем он занял своё время. Ничья мысль, рука, жажда наживы или вызванное опасением человека за свою сохранность действие — больше не станет превосходить его. Несмотря ни на что, он верил в любовь, как в тяжкую, злую работу ради того, кого любил — дабы наслаждаться плодами совместного чувства. Которое когда-то придёт и к нему. С течением лет его короткой жизни, мечты были разбиты в пух и прах, когда человек раз за разом стремился убедить его в собственной ничтожности. Бесполезно. Только больше распаляя пламя костра, что горело на страницах его собственного сценария… Пускай и скрытно, но завистливый, злобный, честолюбивый, проклятый обострённым чувством справедливости и стремящегося к подобию подобия — оживший образ Глаза его в этом мире был, порой, слишком слаб и безволен, чтобы принимать судьбоносные решения. Однако его хватило, дабы выбрать и принять самое из них тяжёлое и перспективное.       Похоже, в последние годы жизни он был особенно нелюдим, оставленный негласно всеми, кто мог его знать. Должный быть брошенным — как и задумывалось это частицей, жившей в нём. Частицей, что давала возможность ему видеть несравнимо больше, чем любой прочий рядом с ним. Сидя в фактической изоляции в виде формации «работа-дом-работа», откуда выкраивал последние крохи своих душевных сил, чтобы продолжать письмо. И… собирать частицы, которые он, раз от раза становясь сильнее, видел всё лучше, и овладевал теми всё быстрее и быстрее. Приближать общий путь десятков, живших в нём, к новому пробуждению. К новому рассвету… Где же все те, некогда знавшие его — теперь? Наверняка давно его позабыли. Да и по состоянию могилы, откуда ранним утром выкрались его разложившиеся останки, это было справедливым выводом. Пустые страницы аккаунтов соцсетей, забытые пароли, заброшенная почта… Покрытые пылью комнаты, укутанная белёсыми саванами мебель, потускневшие краски рисунков, занавешенные выцветшими шторами окна… Пожелтевшие и свалявшиеся разрозненные листки его черновиков, написанные, порой, этим задорным, скачущим, неровным, так называемым «докторским» почерком. А иногда неразличимые, злые и протяжённые, полные погружения в личное безумие, строки, выделанные его собственной кровью.       А ведь когда-то, едва появившись в этом мире волею Глаза, он был весёлым, щедрым и добрым ребёнком…       Вынужденное ограничение своей природы заставило почернеть его волосы. Почернеть его взгляд. Почернеть вверенную ему часть души Короля.       Почернеть его собственный почерк.