Не Преклонившийся

Сити. Через несколько дней.       Рассвет был ярок, безоблачен и хладен. Даже несколько призрачен. Казалось, ещё чуть-чуть – и сквозь небосвод проглянут звёзды. И где-то в невообразимой вышине – та самая, излюбленная редакторами особенно эпичных пейзажей, полоска млечного пути.       По крайней мере, так хотел он. И так был способен продиктовать.       Дыхание его нового тела, словно живущее вне здешних законов, втягивало с прежними, особенными силами этот морозный воздух. Содержавший в себе невидимую, но столь сладкую эссенцию ночных разочарований и утренних надежд. Ноги его, чувствовавшие под собою твердь крыши одного из высотных офисных строений центрального района Сити, подчинённых ведомости "Ллевелин корп.", были уже чрезвычайно крепки. "Ллевелин корп.", должная стать для него новым фундаментом, с которого будут смываться кровью грехи тех, что пошли против него однажды. Задерживая, обесценивая, обманывая, ненавидя здесь. Все части его нового тела были полны свежих сил. Сил, впитанных из всё новых и новых жертв, организованных его судом как за это утро, так и за прежние дни.       Теперь он отчётливо чувствовал, их хватало уже на нечто новое.       Парить гигантскими скачками по крышам, как мог только мечтать каждый мальчишка в этом мире, в том числе – и та самая частица, давшая ему новую жизнь – больше не составляло труда. Физическая стать этого тела, пускай и недостаточно напитанная внешними жизненными силами, позволяла подобное легко. Однако же, сейчас он всё ещё таился, по-прежнему стремясь скрывать всякое своё присутствие и намёк на необычность. Даже на эту крышу он попал только потому, что небоскрёб был строящимся, вернее, значился уже на финальной стадии строительства. Как и всё в Сити, стройка охранялась отвратительно, а потому бочком зашедшего в щель, сделанную латиносами в заборе для беготни до ближайших маркетов в обеденный перерыв, закутанного в чёрный плащ господина – никто, вполне ожидаемо, и не приметил. В такую рань вся местная диаспора ещё только готовилась заступить за неблагодарные труды по шпаклёвке, облицовке и укладке стройматериалов. А уж спускаться вниз ему более не требовалось – ибо он уже вполне себе ощущал, как его свойство мгновенно переноситься в любую точку, по крайней мере, в городской черте, посредством простого желания, было при нём. Истинные силы его постепенно овладевали нечеловеческим телом, строя и кроя его на свой лад. Для них оно было точно такой же стройкой.       Надобно признать, телесность сделала настоящий скачок по сравнению с тем, чем была ещё самым ранним утром. Сейчас он выглядел уже эдаким красивым ухоженным юношей с даже слишком правильными, ювелирно-тонкими чертами лица. А ещё эти глаза... Утратившие всякую связь с людским - с этими жуткими, кроваво-красными радужками, пересекаемыми горизонтальным зрачком. Довершали образ длинные, распущенные одной большой волной по плечам, неестественно чёрные волосы. Казавшиеся бесконечными. Вьющиеся под невидимым ветром и словно таявшие в окружающем воздухе. Высокая и статная, атлетичная фигура была под стать остальным начинаниям. Сейчас он вполне мог бы стать иконой интернета, телевидения, или прочих СМИ, потому как подобная идеальность не была свойственна этой жизни, изуродованной и огрубевшей, спустившейся на самое дно состояний человеческого. И быть ответственным за это он не собирался. Точно так же, как и не требовал икон, чтобы однажды быть тем, кто способен вести вперёд.       Секрет красоты был прост – выпитые им люди, чьи души он забирал, порой, просто ради насыщения. Но чаще - за преступления против того, чьё тело он вновь носил. Например, его прежний начальник. Стоявший в среде "Ллевелин корп." чуть выше той самой его частицы. Питавший к нему унизительную неприязнь, издевавшийся, списывавший свои проблемы на того стального, обозлённого таким к себе отношением человека, содержавшего в себе нечто большее, нежели просто человек. Сокрывший массу денег, что прежняя его часть честно заработала. Ради кого? Всего лишь ради своих бесталанных, убогих детей, которые купались в роскоши, при этом трудясь гораздо, гораздо меньше. Смеявшийся над ним. Обманывавший его – да примет последний обман в виде собственного обесценивания до неживого. Кроме погибшего тихо и мирно, прямо на рабочем месте, давнего знакомого, коего он коснулся своей ментальной составляющей, стоя при этом рядом с основным зданием в самом центре Сити, где расположилась сытая компания - было ещё несколько попутных трупов. Так или иначе, бывших знакомыми тому самому, заново рождённому Судье, а значит – приговорённых умереть. Очень быстро, в то же самое утро, к виновному прибавились и все остальные. То самое семейство, включая женщин и детей. Без каких-либо сомнений - он был попросту лишён этих черт. Без сожалений и промедлений - так, как завещал ему новый голод, замешанный на отличной от вампирской, доктрине. Голод уничтожения. Бесконечности циклов убийства. Яркая радость раздавленной головы. Счастье отделённых конечностей. Восторг выпотрошенных внутренностей. Удивление глаз, что более никогда не смогут видеть. Кровавые слёзы, вестники несогласия со словом его. Восхищение холодами мучения и истязания. Как давно он жаждал окунуться в это вновь... Ширившаяся армия его имени неостановимо шагала вперёд. И столь лёгкая, порочная радость... типично людская, но столь сладкая - заставляла его парить в эйфории. Наслаждаться этой кровью. Вычерчивать ей письмена, что были неясны любому прочему. Отрывки своих прежних жизней, составивших эти длительные проповеди. Он и в человеческих кондициях поразительно неплохо научился в кратчайшие сроки совершать никем не замечаемые, жестокие убийства. Подкарауливая жертв там, где те менее всего ждали – на ещё тёмных улицах, или, к примеру, на заросших разнообразной густой растительностью участках Центрального Парка, посреди переплетений улочек и нагромождений строительного мусора в гетто, и так далее. И каждый раз кондиции его росли взрывообразно. Всё выше и выше. Без сомнения, никак не сравнимо с его Свершённой Сущностью, но уже ощутимо. Ни единого мига жалости или сострадания от того, кто пострадал больше прочих в первую свою бытность, дожидаться не стоило ни под каким предлогом.       Узнававшие в последний миг того, кто пришёл по их души... они становились удивительно одинаковыми, не веря, и желая лишь одного – продолжать хоть ещё на какие-то мгновения свою никчёмную жизнь. Одного лишь не мог для себя понять он – с какой целью? Где всякий из них зарывал свой здравый смысл, жаждая жизни больше, нежели чего-либо другого? К чему цепляться за жизнь, когда она, в этих лицах, столь пуста и примитивна? Жизнь, которую они не заслужили, однажды павши ниже границ его милости.       Ему всегда было интересно внимать тому, как те самые людишки, коими полнился Сити, эгоистичны и высокомерны в личном плане. Без какого-либо намёка на, якобы, близкие им сентенции вроде толерантности или равенства, эти существа были прелестно нетерпимы к окружающим их. Всё то, что вы обзывали "благими намерениями", следуя убогой терминологии, жившей в убиенных - есть ничто иное, как преследование ваших же ущербных интересов, сформированных вашим возрастанием, именуемым вами "детством", либо же "молодостью". В вашем понимании, доброта, бескорыстность, счастье - лишь тени чувств истинных. То, что призвано прислуживать вам.       О да... каждый из них мнил себя локальным божком. Каждый желал однажды превзойти, перемахнуть, обезобразить образ ближнего своего. Вылезти наверх. К самому холодному Солнцу. Дабы чувствовать в себе силы диктовать свою слабую, черновую волю прочим, оставшимся ниже. Прочим, что, непрерывно грызя и испивая брат брата, останутся ненавидеть, презирать и завидовать. Одинаково стремясь однажды подняться ещё выше, скинув наглеца.       Отбросив редкие исключения, продиктованные произведением нашей воли, и сравнивая её с природой благодетели вашей, любящей клеймить, калечить и высасывать... Нам не жаль ни одной единицы из породы вашей. Для нас отвратительно созерцать, как Равный нам... одарил вас крыльями.       Низко и бездарно видеть ваш полёт.       И, спустя ещё несколько десятков смертей, он ступал по крышам Сити, окружённый пониманием мудреца, осенённого гораздо большим возрастом, нежели этот мир. Двигаясь к новой цели.       Теперь его реконструированное тело остановить было невозможно.       Попутно, в этих утренних мерцаниях, переносящих с крыши на крышу неразличимо для человеческого взгляда, мир, что он имел возможность видеть до того, как оказался в этой реальности – представал ему, точно совокупность граней огромного, кажущегося самой бесконечностью, некоего кристалла мирозданий. Одна грань несла в себе голубые небеса, другая могла являть подземелья, третья – густые леса, четвёртая – и вовсе один лишь яркий свет, несущий в себе тайны чужого просвещения. Словно некая ячеистая структура, неуловимо сложная и хрупкая, но вечная. Теперь он понимал, откуда взялись все те его странствия – когда луч его вечных душ, пущенный в эту бесконечную решётку, в пределах которой бесновался океан энергии безликой души, постоянно пополнявшейся и отдававшейся, отскакивал от граней, находя выход в самой произвольной. И как повела его рукопись, состряпавшая сценарий к тому, как найти правильную последовательность. Ставшая последним зеркалом, забросившим его луч в нужную грань. Он был благодарен себе, как тому человеку. Был благодарен человеческому. Наверное, единственный и уникальный раз в жизни этой Земли.       Но, как ни крути, а мелочные, зачастую типично мещанские, порою представавшие смешными, малозначимыми и незаметными на фоне цветущей жизни, ничтожные проблемы отдельно взятого индивида, обладающего некими скрытыми ресурсами - обращаются в страшные последствия для всех. Мира, существ, его населяющих, обществ и законов.       И их будущего - как печальный итог.       Стекло, разбившись, ранит лишь кожу. Стеклянные мечты, разбившись - хозяина. Всего. С ног до головы. Выкалывая глаза. Выжигая дыхательные пути. Выбивая страшным воплем осязание. Ломая кости. Круша внутренние органы...       Последняя крыша высотки – и его взгляд нашёл новую свою цель.       Что ж, пасынок Кагана… Настала пора познакомиться поближе. Твои крайние минуты устремились в последнее путешествие. В нас нет ненависти к вашей породе. Нет и любви. Есть лишь интерес. Необходимость. И ты поможешь нам утолить их… Теперь. Он, с лёгким налётом нирваны во взоре, взглянул на свою белёсую руку, лежавшую на тихонько леденеющем парапете. На неё откуда-то, словно сверху, а на деле отовсюду - падала удивительная, мягкая ледяная пыль, ослепительно сверкавшая в первых лучах солнца. Именно так, как умерший когда-то и мечтал, сейчас, гуляя где-то среди собранных им душ, молчаливо восхищавшийся этим зрелищем. Точно бесконечно маленький, стянутый незримыми границами этой точки пространства, но такой живой, бескрайний космос…       Затем, за его спиной, на крыше, наконец, материализовались те двое - неотступно следовавшие за ним со столь давних пор, что не ограничиваются рамками жизни. И сейчас преклонившие колено в молчаливом почтении и служении. Их полные горящего янтаря взгляды, забыв о всякой жизни, были устремлены на него одного.       - Молвите лишь ваше согласие, Лорд. Мы принесём вам сердца и души каждого из них - тех, кого не спасёт малодушие сих стен.       - Ступать голыми ногами через хаос... не помня страху и тайны - была мечта предпоследнего. Осязая надобность почтить его высокий исход... сегодня нам не требуется помощников и свидетелей. Это будет лишь наша доля, - чуть помедлив, тихо отозвался он.       - Вам должно брать в руки свои то, что было выписано от сих дней, теми мечтами, - прибавил он, - Идите же, и да творите. Уберегите последнюю частицу от алчности и глупости. Лишите крупиц слабостей и трусости. Всё разрешится в срок. Так молвим мы, и так будет сделано.       И тогда крыша вновь опустела, оставив его наедине с самим собой.       Мы есть мир — и мы же есть война. Мы будем ждать вас. Всех. На бал, что бытует устроен в честь последнего чумного пира. Тело это, последний подарок Глаза, кропотливо отстроенное Плотью и Костью нашими – даст нам отправную точку, замещая царствование. Будет тёплым многие, многие годы. Сотни, тысячи лет, если тому будет потребность. Но… всё живо более скромным и определённым промежутком чужой жизни. Несколько лет – и последняя часть мозаики встанет на своё законное место. Отныне, и во веки веков.       Предсказанный момент Инициации – да возлежит там, где встретит нас однажды явившаяся на рассвете грёза…