Не Преклонившийся

То же время, Сити.       Он устало опустился на ступеньки родного крыльца. Стоило лишь только прикрыть глаза, и…       Что-то изменилось вокруг него. Незримо, однако, кажется, он начинал догонять — что к чему. Эти деревья, эта трава… Даже асфальт, играя оранжевыми отсветами заходящего солнца, не напоминал прежнего себя. Наверное, потому, что, наконец, он стал похож на родные, чёртом драные дороги Морнингстар Айленд? Наконец-то. Пожалуй, это было именно тем, чего Айзенграу-младший, сейчас спокойно себе восседавший на крыльце своего дома, столько времени и ждал, успевши попутно вляпаться в эти дебильные авантюры. Нет. Недаром говорят: все проблемы из-за баб. Позор, гром и молнии на его голову — но люди эти были чертовски правы. Люди, которых он так ненавидел, сколь бы ни пытался переделать себя. И сейчас эти люди снова незримо посмеивались и показывали пальцами, в очередной раз заставив его, Даймена Айзенграу, пускаться наперевес с пылесосом убирать песок на пляже. Проще говоря — отдохнуть со всеми своими притязаниями. Однако, в кои-то веки, он был этому рад больше, чем продолжению этого полюбовного чаепития в стране грёз. Постой-ка, вот эта муть, плескавшаяся в кружке? Это ведь и не чай вовсе. Ну, не английский явно. Так, веник, плетённый индусами, который по ошибке попытались заварить в чашке. Грязную работёнку с поллюциями друг друга на скудные мозги, совершаемую за этой самой чашкой, оставьте себе, пожалуйста. А старик-Айз уж точно пас. Его от этой соломы тошнит. Ну, побудет он где-нибудь в сторонке, да понаблюдает с безопасного расстояния. Почему бы не скакнуть из общества этих полоумных плебеев — да в императорское, так сказать, ложе?       Одиночество… Чем оно плохо? И разве плохо? О, нет, старина-Айз, только не начинай вновь свою старую песню. Пускай это выглядит чистой печалью, но… Это правило и наслаждение — быть одному. В одно лицо превозмогать свои проблемы, потому как те даром никому вокруг не нужны. В одиночку двигаться вперёд, оставляя позади зависимых от кого-либо. Единолично выходить из трудных ситуаций победителем. Только так ты лишний раз способен доказать себе — ты чего-то стоишь, чёрт возьми. Вне зависимости от того, что есть те, кто считают тебя частью какой-то «команды», что, может быть, и красиво на словах, но не соответствует истине, когда ты того особенно ждёшь. Все они лгут. По разным причинам, но едино — слишком типично и одинаково. Конечно же, ни к какой «команде» отношения ты иметь и не можешь. Всего лишь фикция и дешёвая уловка. Инструмент для создания лояльности к своей персоне — использующийся тем, кто нараспев говорит о команде. Порой такие ребята используют подобные инструменты неосознанно, и, как им самим кажется, действительно готовы помочь. Но. Всё будет как всегда. И в самый последний момент, от какого будет зависеть не существование чёртовой озоновой дыры над Антарктидой, но твоя судьба — такие просто разведут руками, или затеют полномасшатбное предательство. Бесследно пропадут, найдя иные интересные дела, нежели пялиться на тупое удивление, воцарившееся на твоей помятой физиономии.       Разве не так с тобой поступили твои настоящие отец и мать? Нет, а, Дайм? Свободно распущенная грива частично упала вперёд, заслоняя его печальное лицо. Он долго бегал взглядом вдоль стыков плитки перед самым крыльцом, как по улицам какого-нибудь неизвестного города — бесцельно ища путь к выходу отсюда. Сейчас Дайм очень не хотел бы думать об этом, ибо считал это прямым неуважением к своему отчиму, однако эти мысли вернулись вновь.       Видимо… я никогда и не задумывался, как часть вашей «команды», папа, мама… Я пойму и приму это однажды. А пока… я даже не знаю ни ваших имён, ни того, как вы выглядели. И вот… я здесь. В большом и чертовски дрянном городе. Таком тёмном и холодном городе. Как в склепе. Может быть… как какая-нибудь жертва на алтаре промозглого, окутанного мраком, заброшенного святилища?.. Словно оживший мертвец. И, как порядочный мертвец, я знаю истинный вывод изо всего этого. Потому что… со своими демонами ты останешься один на один.       Один…       Ведь все мы, в конечном счёте, когда-нибудь сгинем в чёртовой тьме. Только вот само понятие тьмы у каждого подвергнутого каре, будет своим. Если угодно, Ад у каждого свой. И именно там я и встречусь с вами однажды — отец и мать, что оставили меня когда-то. Но когда это ещё будет… Так почему бы не насладиться тем временем, что ещё осталось у тебя в запасе, парень? Разве не ты говорил ещё недавно, что вся твоя долбаная жизнь ещё впереди? Если, на секундочку, оглянуться, и сопоставить всё положительное, чем ты успел обрасти здесь, в этом чертовски эпатажном Сити — перед тобой всё ещё высятся неплохие перспективы. Так и держись их, как столпов своего шаткого благополучия, дружок. Кажется, можно и бутылочку пива откупорить.       А пока, весь этот странный хмель так до сих пор и не разгаданного им узнавания этой рыжей стервы, как и вся эта вакханалия с попытками… догнать её, понять её идеалы, мотивы, её жизнь… Всё это это было похоже на отдельно взятый кусок именно его собственной, Даймена Айзенграу, реальности. Как будто некий аквариум. Тот момент, когда тебе кажется, словно ты и не выбирался из прошлого, а всё случившееся с тобой — точно одна мерзкая, болезненная придумка. Не более, чем мимолётный ночной кошмар. То самое ментальное загрязнение, и никак иначе.       Он вновь задумался.       Мама… Папа… Кем вы были?.. Чем жили? Как встретили друг друга, на чём сошлись? Может быть, вы знаете ответ на тот чёртов вопрос… Почему я, проклятый Даймен Айзенграу, вечно гонюсь за теми, кого не могу догнать?.. Почему я такой… медленный и жалкий теперь… Такой…ограниченный. Он в негодовании тряхнул густой и чёрной как смоль гривой, словно это позволило бы прогнать навязчивые мысли.       Крышка с бутылки прицельно отлетела в урну, отозвавшись задорным звоном. Трёхочковый, старина. А не подумать ли тебе о карьере баскетболиста? А, чёрт, нет. С твоей обычной грацией тебя самого забросят в корзину вперёд всяких мячей. А видок с экрана телевизора, демонстрирующий всем Штатам твою задницу, застрявшую в кольце, будет просто финалом твоего существования.       Чувствуя то, как ему явно необходимо отойти от вновь пробившихся в его душу мыслях об оставивших его родителях, Даймен наткнулся на иррациональную, явно начинавшую переполнять его, странную весёлость. Может быть, наконец, пиво сварили добротно. И это состояние быстро дало свои результаты.       А вот не спеть ли нам торжественный блюз в честь, так сказать, жертв твоего собственного обмана, засранец-Дайм? Тех, кого недавно, и так любезно подбросил на тот свет наш обожаемый, таинственный доброжелатель. Гляди-ка, вот и название достойное подобралось. Глядишь, и позвали бы выступать на большую сцену. Если, конечно, раньше не отделали бы по физиономии за всех поруганных. В его руках блеснула губная гармошка, с готовностью появившаяся из внутреннего кармана куртки. Пара пробных нот, и вот, Айзенграу, для храбрости сделав большой глоток пива, запел кружившие в его голове, наверное, ещё с утра, строчки. Для пущей атмосферы, придав голосу глубину и трагизм, и стараясь пьяно тянуть ноты. Подобно какому-то деревенскому дурню, решившему проорать оду любви своей возлюбленной, которая в тот момент должна была старательно пережаривать не первой свежести и вкуса гамбургеры на тесной, провонявшей дешёвым растительным маслом, кухне трейлера.       Но как, чёрт возьми,       Мимолётны…       Людские те чувства       И их полнота!       Сегодня красавчик       И дамский герой,       А завтра уж только…       С ногтей херота.       Харп, следуя пожеланиям Айзенграу, издал несколько резких, весёлых ноток с оттенком угрозы. Подытожив, тем самым, шуточное вступление.       Ах если б, да, если б…       Ещё лишь разок       Дать шанс вам…       Не шлаком бездушным       Денёк хоть побыть.       Вернитесь же, крошки!       Вернитесь…       Во грешную столь,       Паршивую жизнь!       Завершив первый куплет озорно-грустным проигрышем, Дайм едко усмехнулся медленно темнеющим небесам. Затем сделал ещё глоток пива из уже наполовину пустой бутылки.       Мы были, наверное…       Даже друзьями.       Могли быть, похоже,       И кем-то поближе.       Красивы лишь вы были…       Увы, упругими местами.       Но, лишь костерок дьяволят       Теперь ваши пятки и лижет.       Забыв чудесную,       Земную благодетель,       Вы игрищам грязным       На младости признаках,       С рогатой же братией       Почтенье возделали.       На ваших перинках       Клопов пляшут призраки.       Не найдя ничего иного, как откровенно расхохотаться после второго, он едва нашёл в себе силы, дабы переодеть свой смех в весёлый проигрыш на незатейливом музыкальном инструменте. Какой… болезненный смех…       Мертва, увы, мертва       Любая ваша мысль.       Любовь мертва…       Заполнив чаши Рая       Тяжёлым запахом фекалий.       Населены кущи их стаей       Чертовски развесёлых крыс.       На этом моменте Дайм даже приостановился. Чувствуя явно нараставшее к себе самому, ощутимое чувство гордости. Эй, приятель, да ты прирождённый бард, мать твою! Не удержавшись, он вновь пьяно рассмеялся. И, желая поддержать тенденцию к повышению самооценки, вновь взялся за музыкальный инструмент.       Не нашим рукам даёте вы волю,       Строптивые сучки,       Рабыни своей красоты.       Не нашими шарами       Играете вы.       Не с наших вы с чресл       Срываете яркие шорты.       Не вам же знавать       Исход из весёлого Ада,       Так будьте же прокляты,       Дети людской суеты!       Только сейчас Дайм заметил сидевшего рядом с ним Сэда. Этого паршивца-священника, что вечно где-то пропадал, норовя объявится вот так — незаметно, и, разумеется, именно в тот момент, когда его меньше всего ждёшь. Легкомысленно закинув ногу на ногу, святой отец дымил сигарой, сосредоточенно разглядывая золотящиеся на закате облака, и не обращая ни малейшего внимания на того, к кому в этот час опять явился в гости. Сегодня он снова оделся несколько иначе. Блеск! Прямо как тогда, когда мы своевольно свинтили от этой готичной красотки, пламенной любовью полюблявшей нам лгать.       Дайм улыбнулся уголком рта, снисходительно поглядывая на вечно незваного гостя.       Надо же! Эй, что ни говори, но тебе идёт эта белая кружевная рубаха и модные багряные штанишки с высокими сапогами, как у каких-нибудь немецких офицеров, не говоря уж об этом богатом плаще с капюшоном — за место этой опостылевшей всем и вся робы, какая делает из тебя яростного проповедничка. Прямо борца с теми, кто ругает… А хрен его знает, что или кого ругает, чёрт бы тебя взял. Ты ведь никогда ему не говорил — кто ты, откуда ты взялся, из каких тёмных уголков разума выплыл, и чью честь защищаешь. Да и весёлый дедуля с небес с тобой. Сейчас не об этом, а о нашем новом, так сказать, сингле! Нравится моя рифма, Сэд? Запевай. Почувствуем себя на диком западе. Как в старые-добрые времена. Скоро и чёртовы индейцы покажутся, вот увидишь. А потом и этот душный Северин, только вот будет поздно, когда местные копы разобьют его пивко, и вкрутят ему горлышко глубоко в задницу. Пусть себе попивает свою фрустрацию.       Ах, сознание-сознание… куда же ты вечно едешь? Ты чертовски изобретательно. Хорошо лишь одно — твои труды могу видеть я, и только я один.       Кивнув сегодня опять разодевшемуся, слегка улыбавшемуся священнику, Даймен продолжил наигрывать что-то весёлое на харпе, притопывая тяжёлым ботинком армейского образца в незатейливый ритм. Он, наконец, принял взвешенное решение, и со спокойной душой отказывался от этой порочной линии, какой жили с ним порознь этот Северин Уайзмен и эта Рэйн Люпеску. Кто они, собственно, такие, как ни очередные странники, колесящие мимо твоего занюханного салуна, над которым висит прикрученная хром-молибденовыми болтами, запылённая табличка с буквами слова «Жизнь»? Пора, значится, начинать менять эту грёбаную жизнь. Смахнуть пыль, подкрасить стены, подтянуть-промаслить ставни и пендельтюры, чтобы не скрипели, что ли. Она у тебя пока что одна. А раз так, то и первая остановка… ты сам, старина.       Но… вы здесь неспроста… И очень скоро я выявлю, что вам от меня нужно…       Мимо его дома, по аллее, пронеслись на велосипедах несколько ребят явно дошкольного возраста. Кто-то из них со смехом указал на баловавшегося с харпом Айзенграу-младшего пальцем. Материться и похабничать в ответ же он не стал. А всего лишь ответил им приветственным жестом рукой. Взять хотя бы их, детей. Ничем таким ещё не испорченные существа. Невинные, как сами ангелы, чёрт бы их побрал. На них нельзя было злиться. Что бы эта мелочь ни делала. Потому всё, что делали эти маленькие засранцы — засранца большого, навроде Даймена Айзенграу, только веселило. Пожалуй, это для него был единственный тип людей, который нельзя было ругать, например, за хреновые дороги или низкие зарплаты. На них нельзя было повесить отсутствие достойных статей в ежедневной газете. Им невозможно было вменить рост цен на покрышки. Законы любви и притяжения, на которых строилась всякая новая жизнь, изначально были фундаментом появления нового человека. Неписанные законы симпатий с мужской и женской сторон. Какими я могу насытиться, глядя на тех, кто ещё не успел испортиться под воздействием слишком длинной жизни. Правильно. Глядеть на то, как веселятся, играют дети. А вот кого, скажем, могут создать урод и урод? Даже это ни за что не определишь, покуда их яркий и весёлый отпрыск не превратится в кошмарного прыщавого алкоголика и наркомана, гори оно синим пламенем.       Дети, которые… не боятся меня. Пока ещё не боятся.       Прервав ход далеко идущей мысли, Дайм поглядел на флаг родной страны, красиво подсвеченный закатом. Кажется, он слишком уж перепил. Только не говорите ему о морали. Как бы копы не трахнули его самого прямо тут.       — Ты определённо двигаешься к верному будущему, мистер Айзенграу, — наконец, отозвался Сэд довольным тоном своего глубокого, насыщенного голоса. Почему-то Дайму этот голос напоминал нечто, продуцируемое тяжёлыми, стальными деталями сердца межокеанского лайнера.       — Жизнь ведь, в сущности, занятная штука, не правда ли? — убравши обратно в карман харп, ответил Даймен после очередного глотка из бутылки. — Красочна не менее, чем полотно какого-нибудь импрессиониста, закинувшегося забористыми веществами. На шедевре такового нет таких мест, где взгляд бы не задерживался долго. Ибо каждый клочок созданного им мира, каждый его сантиметр… Он содержит в себе ещё добрый десяток чёртовых мирков и смыслов.       — Давай назовём это новыми начинаниями, — священник, снова закинув ногу на ногу, по-прежнему рассеянно глядел куда-то в небеса. Сегодня он почему-то выглядел почти что счастливым. Может быть, давеча он встретил кого-то, кого в известной ему степени ценил и уважал? Вот и радуется себе. Подъём духа должен быть и у твоих демонов, приятель.       Хе-хе. Если твои внутренние демоны кажутся такими радостными… это точно повод сдвинуть бокалы за чьё-то очевидное несчастье. Наверное, за несчастье того, кто тебе хорошо знаком, не так ли, Дайм?       Кто же… на этот раз?       — Будь по-твоему. — Айзенграу был с ним полностью согласен.       — В этом обстоит изящная прелесть человека, — вновь повернул к нему лицо Сэд. — Иметь возможность выбирать. Знать и хотеть этого. Если бы при людях не было выбора — кем бы они были? Разве имели бы право зваться разумными?       — Иметь в себе силу подняться вновь, — кивнул Дайм. — Каким бы беспросветным ни казалось будущее. Знать смелость встретить врага лицом к лицу.       Жить вновь…       Ему опять вспомнились слова из книги Сэндмена. То, что тот почитал, как нечто для него особенно сокровенное. Не сказать, что святое…       То самое… «Жить вновь». Вернуться во плоть несмотря ни на что.       Из того немногого, что Даймен успел впитать из библиотечного экземпляра, он сообразил, что это самое «жить вновь» — для Эндрю Сэндмена являлось некой сверхценной идеей. А ещё… множественность «Я». Тот, кто был рождён его идеей «жить вновь», он… был многочисленен? Иначе зачем писать о ком-либо во множественном числе? Так Даймен это видел. Миропонимание этого героя не ограничивалось одним «Я». Одним миром. Одной жизнью. Их были… сотни. Тысячи. Возможно, миллионы. Быть может, просто авторская задумка, но, глядя на всё то, чего Айзенграу успел наглядеться в этой книжке, особенно говоря об иллюстрациях — здесь Дайм не был готов дать шанса случайностям, красивым приёмам или оригинальности письма.       На страницах своей книги Сэндмен упрямо, штрих за штрихом, слово за словом, буква за буквой — создавал нечто сложное, многогранное, мудрое, и бесконечно… сильное. Вечное, совершенное сознание, вновь обретшее плоть. Сознание, вобравшее в себя нечто большее, чем какие-либо известные Даймену Айзенграу границы. Не способное уместиться в пределах одной лишь Земли.       Это… тот, кого он, Сэндмен, называл «Запрещённым»?       Вопросы… Столько вопросов… Необходимо срочно разжиться личным экземпляром этой книги. Тот, библиотечный, ты ведь так и бросил на столе, сбежавши из библиотеки, как истеричная сучка. Не так ли, Дайм?       Он как-то задумался, бросив взгляд бесцветных глаз туда же, ввысь, куда смотрел и беззаботно торчавший рядом Сэд. Я вижу первые звёзды сквозь тлеющую оболочку небес, обманчиво-голубых и непрозрачных днём. Такие далёкие звёзды, дети бесконечности, которые не способны быть скрыты стариком с небес, когда им это нужно. Действительно нужно. Так холодно заглядывающие в этот клочок камня, пронзающие меня взорами, которым, часто, многие миллионы лет. Понимая это… я так хотел бы присоединиться к ним. Уйти прочь отсюда. Забыть всё то, чем живу. Быть их частью. Быть… частью… чего-то великого…       Но что-то до сих пор так и держит меня. Пока ещё держит.       Рабочий день подходил к концу, возвращая востребованных им людей по домам. Мимо всё чаще и чаще мелькали машины, ведомые их хозяевами к родным очагам. Наверное, тебе их проблемы показались бы сущим пустяком, как, по правде говоря, и твои собственные — им, не так ли, приятель? Вглядываясь в пространство где-то между соседними домами, где темнели играющие листвой на слабом ветерке заросли, Даймен вновь задумался. Что же правит миром? Какая хренова конституция ли, или мудрый поводырь? Кто пишет законы, которые заставляют превозмогать? Да ладно тебе, перец перезрелый, истина даже не в вине, как любят говаривать отдельные пройдохи, у которых в биографии нет ни дня, чтобы встретить смену тьмы и света трезвыми. Всё просто. Проще, чем дырка под мышкой в домашней майке.       Это насилие.       Чем больше в объекте интереса того самого насилия — тем выше уровень вашего к нему внимания. Вы с лёгкостью бросаете одних, находя замену в лице других — лишь бы выиграть ещё пару крупиц именно его, насилия. Неосознанного, родимого насилия. Что, как ни оно — заставляет вас чувствовать власть над кем-то? Власть того самого, желанного рода — решать своим повелением чью-то судьбу? Это призвано ставить вас превыше своего вида, не так ли? Стоило бы признать, насилие, касаясь его влияния на разум — словно редкий тропический цветок в момент ещё более редкого, своего расцвета. Сочетающий при этом поистине редкую по обширности доступность. Как колоссальный торнадо, что красочно разваливает лачуги спешно удравших парней, побросавших там половину вещей, в числе которых и грязное бельишко в выцветшее сердечко. Как ископаемый долбаный ящер в музее. И, подобно всё тому же древнему, окаменевшему паршивцу — никто не знает, каково истинное, чистое лицо насилия. Пока оно не коснулось его самого, разумеется. Всё это притягивает ваше внимание, не так ли? В такие моменты ты забываешь обо всём, нажитом ранее. И вот, новая доза — и прежняя жизнь без насилия выглядит плоской, пресной и скучной. Сочное, яркое, стремительное — насилие никогда не надоедает. Не приедается. Всегда найдёт, что показать каждому из вас, даже самому требовательному. Мирные пацифисты лишь снаружи, являющие эталонное двоемыслие в головах, вы будете любить и ненавидеть его. Но всячески стремиться к нему. К родному и единственному, привычному насилию. Так же, как пламя пожара в ночи манит к себе безмозглых насекомых. Так же, как инстинкт размножения толкает рыбу в заботливо подготовленные сведущими ловцами сети.       В этот момент случилось что-то необычное.       Только сейчас Даймен Айзенграу заметил, что у самой дороги, на тротуаре, напротив крыльца его дома, стоит незнакомая девушка.       Он мог бы поклясться, что ещё секунду назад её здесь не было. Люди, появляющиеся из воздуха? Что, мой дорогой мир, вновь за старое?! На несколько мгновений он опять выпал из реальности. Чёрт возьми, это действительно какой-то его собственный мир. Вариация реальности, ещё более сумасшедшая и конченная, нежели всё то, что навязывали ему все вокруг. Спокойнее, придурок. Почему бы тебе не поразмыслить о том, что ты любишь выдавать желаемое за действительное? Кто тебя так задёргал-то?       Дайм напряжённо вгляделся в гостью. А та самая девушка, неподвижным, кажущимся застывшим взором продолжала смотреть на него. На них. Словно бы просто прогуливалась до того мимо, заметив у крыльца дружного семейства работников на благо «Dehesto Chemicals Consolidated» некое непотребство. Вроде того, как, например, они за компанию с Сэдом и отчимом Айзенграу коптили бы здесь диковатое барбекю из тех самых, недавно промелькнувших мимо детишек. Эдакий уличный гот; она была одета в выглядящее тяжёлым, викторианского стиля платье, чёрное как ночь. Болезненно красивая, тоненькая и хрупкая — эта особа казалась едва ли не совсем ребёнком, вчера сидевшим на школьной скамье. Или же намёком на долбаный киношный штамп в виде призрака юной леди. Однако же, вперёд прочего — она была способна умыть любых аристократов своей возвышенностью и выдержанностью. Леди… с неестественно жёлтыми, практически янтарными глазами. Прям как у Сэда, не иначе. Что ни говори, а их мимолётный взор не выглядел добрым. Скорее, он был настороженным. Вдумчивым. Изучающим. Глаза, видевшие слишком многое. Какого чёрта, да откуда ты такая здесь, вообще, взялась? Почему братец-Айз тебя тут ещё ни разу не видел?       Это странно, но… Жизнь вокруг словно остановилась. Внезапно, улицы вокруг опустели от машин, людей, и любого движения, что можно было бы обозвать живым. Город в один момент словно вымер. Пропал даже лёгкий весенний ветерок, оставив Даймена Айзенграу точно в какой-то звуко- и воздухонепроницаемой камере. Остался лишь этот незнакомый, смертельный холод, путающийся в пальцах. Хватающий за глотку.       Холод сродни тому, с каким смотрят на него далёкие звёзды.       Дальнейшие блуждания впотьмах отказывающегося заводиться разума были прерваны следующим. Девчушка, не обращая никакого внимания на него, Даймена, просто и понятно поздоровалась с Сэдом. Именно с ним. С неизменно спокойным, неподвижным выражением лица она воздела тонкую ручку в жесте приветствия. А тот всего лишь едва заметно, ответно кивнул. Дайм это хорошо понимал и видел. Поначалу и не придав этому какого-либо значения.       В полной уверенности в том, что это всё ему только кажется, допивши жалкие остатки пива, Айзенграу-младший, попутно отмечая, каким красивым багрянцем занялся вечер, сыто усмехнулся. О, гляди-ка, Сэд, вместе мы выглядим настолько нелепо, что даже эта злобная, бесчинствующая девчонка с нами здоровается. Видать, ей по душе подобная маргинальность. Только оцени, как она заигрывающе на тебя косится, мать вашу.       И вот тут-то его и осенило. В ту же секунду в спину впился злой мороз.       Стоп!       Разве Сэда может видеть кто-то ещё, помимо него одного?       Со скоростью пули отведя взгляд от своего воображаемого друга, мягко говоря ошалевший Даймен понял следующее.       Жизнь снова цвела и пахла вокруг. Рядом с домом фланировали машины, где-то пели птицы, по аллее то и дело сновали погружённые в свои дела люди.       Сэд и таинственная девчушка бесследно пропали. Оставив его здесь, у дома, совершенно одного.