Не Преклонившийся

То же время.       Он едва сумел продрать глаза в этот раз. Сейчас у Дайма сложилось полное впечатление, что они были проклеены разрекламированной проклятой «холодной сваркой» от очередного узкоглазого производителя с предусмотрительно спиленными рогами, какой стремился наводнить эту страну как никогда активно. Системный кризис в промышленности твоей родины, так, старина-Айз? Ничего нового, паралич вас разбери, сукины дети. Не важно. Абсолютно, чёрт возьми, не важно. Важно совсем другое. Вновь утро. Новое утро. Ещё одно, что ты, оловянная голова, встретил тем, кто ты есть. И, гляди-ка, вновь тот самый, приятный, мелкий дождь. Похоже, тёплый. Как тогда. В самом начале. Если бы сложить карты как-то иначе, чтобы только не вылез этот проклятый пиковый туз… Не сомневайся, братец, но все эти ссаные тузы вылазят из рукавов таких, как мистер штопаный аспирант, и именно тогда, когда оно совсем не нужно. Будь уверен, когда такие рядом — сиди ты в Тако-Белл или, там, в Хутерс, но именно тебе, а не ему, в бургере попадётся крысиный хвост. Или же, по-простому, кури марихуану бок о бок — но примут именно тебя.       Спрыгнув и кое-как застелив диван, он бодрым шагом прошёл на кухню, дабы сготовить себе нехитрый завтрак. Сегодня поздним вечером тебе ещё выходить в ночную смену, опять этот грёбаный турбинный цех просит нового героя, чёрт возьми. Вот погоди, Дайм. Запускать они его, скорее всего, тоже станут при тебе. И как только тебя затянет в одну из этих штук — там-то ты и познаешь всю очаровательную суку-прелесть очередной порции салата, запихиваемого в миксер. Впрочем, почему бы и нет? Будет чем чертовски попортить этим сытым задницам денёк. Проглотив тот самый салат, хлебцы с беконом, уже допивая чашку кофе, и чувствуя, как блаженное тепло буквально разливается по нему, Айзенграу-младший спокойно улыбнулся. Нет, парень, ты точно стареешь. Где тот прежний засранец, что не мог и минуты усидеть, чтобы не полить этот мир душистой струёй с того или иного ракурса? Бесследно скрылся в канализационных трубах. Хотя, дай только шанс — он тебе и настучать в виде морзянки своё мнение умудрится.       Вроде бы и та самая, долгожданная съёмная квартира. Наконец-то. Все прелести самостоятельной жизни перед тобой, засранец. Хоть лопатой греби. Только вот радости почему-то совсем никакой. Ты никогда не задумывался — почему так? Какие уж тут чёртовы грёбаные думы… Он и так знал ответ.       Сколько бы ни пытался, но Айзенграу-младший никак не мог отойти от тяжёлого впечатления, какое он производил на себя сам. Своё равнодушие и спокойствие — даже тогда, когда, казалось, убийцы путешествовали нога в ногу с ним. Наверное, глядя на Феррил, он должен был испытать ужас при осознании того, что она сотворила. Разумеется, тот случай был уже широко представлен в новостях, на какое-то время перебив даже истерию с этим неизвестным чудовищем. Которое, впрочем, не переставало от того подозреваться в совершении и этого дерьма. Стоило только включить ветхий телевизор, при нажатии клавиши на каком с той неизменно слетала лёгкой дымкой пыль — оно было тут как тут. Телеведущие стремились перекричать друг друга на свои лады буквально на каждом канале, после чего Даймен, ещё какое-то время пощёлкав пультом, и не выловив на немногих свободных от бесконечных монстров и убийств каналах ничего кроме пышущей жизнью рекламы или столетних, таких же пыльных фильмов, выключил этот антиквариат.       Он, конечно же, видел отдельные фотографии, что успели распространить в сети некие чертовски ретивые фотографы, и какие старательно изымались везде, где только появлялись.       Разрозненные части тел. Куски плоти. Обломки костей. Некоторые из них уже подъедались уличными дворнягами. Неужели всё это могла сотворить сестра Эфемеры?       Особенно ярко Даймен запомнил отпечатки настоящего, суеверного ужаса в глазах одного из павших — кои не смогло до конца стереть даже посмертное безразличие. Вернее, в глазах головы того, обретавшейся отдельно от туловища. Особенно же отпечаталась в его памяти фотография относительно целого тела, с которого с каким-то особенно циничным садизмом были вырезаны здоровенные куски кожи, обнажавшие мышцы. И Даймен прекрасно понимал, что сделано это было ещё при жизни несчастного парня. Должно быть, это чертовски больно. Интересно, с чем это можно было бы сравнить? Окунуть руку в огонь? Обернуться, как эти грёбаные выродки у Эфемеры в гостях, в колючую проволоку? О да, завернуться в это покрывальце как следует, и поваляться, как сука в период течки… Размазать это колючее дерьмо повсюду, мать вашу. Что-то ему казалось, что даже такое покажется милым детским аттракционом рядом с каким-нибудь прыжком в дырявой бочке с Ниагарского водопада. И те, кто всё это устроил — не сказать даже, твои закадычные приятели. Так что же? Должен ли он был видеть перед собой кровожадного монстра, который выпьет и закусит тобой, как каким-нибудь грёбаным французским круассаном, а, Дайм? Однако… Сколько бы он ни рылся в себе — ни единого отголоска страха ли, ненависти ли, отторжения ли… только ледяное безразличие. Он по-прежнему видел в ней, Феррил, только лишь эту вдорную, злобную девку, какой явно бы неплохо было бы записаться на приём к психоаналитику, и раздобыть рецепт с парой наименований особенно действенного долбаного успокоительного. Ничего не изменилось. Или даже… Нет, он бы не хотел говорить об этом и себе самому. Но… так было. Это был справедливый, без утайки и попыток переосмысления, вывод. И гласил он вот что.       Даймен Айзенграу чувствовал в себе солидарность. Почему-то просто видел это в своей душе. Быть может, потому, засранец, что ты проникся сортом жалости к ней?       Жалость? Вот чёрт. Откуда ты только выкапываешь всё это дерьмо… Из каких таких глубин? Почему нельзя объяснить это тебе тем, радиатор паянный, что ты просто понимаешь её? По-своему, но Феррил права. Она просто не имеет возможности мыслить как-то иначе. Взгляни на себя. Что бы ты видел перед собой, попади твой старик в такую чёртову грёбаную опалу? Если бы с него сняли шкуру живьём — как бы ты воздержался ото в точности того же самого? Столь ли важно — применительно к кому? Ты мыслишь хищническими категориями, братец-Дайм. Кажется, общение с вампирами плохо на тебя влияет. Хм. А можно ли плохо повлиять на того, кто сам по себе — отборнейшее рагу из зла и ненависти, какое обожают готовить в любой уважающей себя забегаловке у рогатого папаши в столице? Как можешь ты быть бесчестен перед собой хотя бы в этом?       Как там говорилось? Дорогой дневник, вчера я повстречал настоящего, живого ангела. Сегодня — я в сомнениях — праведен ли я? А завтра, осязаю, я убью его. Взгромоздив ноги на стол, он, раскачиваясь вместе со скрипучим кухонным стулом, расслабленно закурил, глядя на пасмурное, однако же, вот-вот желавшее проясниться, дымчатое утро за окном. Такое спокойное и лёгкое. Самое время проснуться всему Сити, и приниматься за насущные проблемы. Ты помнишь?.. Как ты любил такую погоду, когда был ещё мелким вредным чертёнком, которому для полноты картины не хватало только милого такого, мультяшного трезубца. Казалось, вместе с этим утром жили и те, кто когда-то давным-давно ушёл и из его, Даймена Айзенграу, жизни. Каждый такой миг заставлял его верить в то, что рано или поздно из его жизни уйдёт всякий, кто присутствует в той сейчас, или же только собирается это обозначить. Нет ведь ни единого чёртового гранта на то, что ближайший год не станет для тебя отмеченным уходом кого-то ещё?       Наверное… это и есть тот самый, твой путь. Твой миг просветления.       Твоя погода.       Что если, однажды, солнце взойдёт и на твоём небосводе? В какой такой чёртов миг? Почти сухая, тёплая, такая близкая, странно уютная земля. Тёмная, холодных оттенков, зелень, сквозь которую на тебя смотрит это лёгкое и спокойное, напоминающее прохудившийся саван, небо. Воздух свеж и тяжёл. Напряжённое, будоражащее ожидание… чего-то. Может быть, какой-то важной для тебя встречи? Что имеет сейчас значение для тебя? Задайся вопросом. Возможно, в следующий миг всё это застанет тебя за разглядыванием руин этой твоей грёбаной жизни. Поросших высокой, пропылённой осокой, высохших и посеревших шпал, ярко-ржавых рельс и поломанных, сгнивших сеток ограды… Куда они заведут тебя, парень? Ну? Что ты увидишь в конце? Пустырь. Ямы. Останки неизвестного назначения строений. Там давно не будет смерти. Только лишь пустота. Извечное чёртово состояние покоя и тишины. Наверное, это и есть именно то, что ты ищешь? Это и есть та самая дорога. Которую ты должен пройти сам. Не ведя за собой кого-либо. Твой личный апокалипсис. Твой сон.       Ты ведь заметил? Когда твоя рука держит чью-то руку — чужая рука холодеет, чернеет, увядает… Подходя к своему кладбищу — отпусти тех, кто идёт с тобой. У каждого из них будет своя дорога. А это место они обойдут. И, наверное, не каждый заметит то, что тебя с ними уже давно нет.       Одно из худших проявлений человеческой природы — знать и чувствовать, что ты, в общем-то, никому не нужен. Не говоря уж о тех, кто, возможно, тобой любим. Никак не желая начать утро со своей отборной трезвости, Айзенграу опять разжился порцией крепкого кофе, бесцельно шатаясь по полупустой квартире, точно пьяный медведь. Надо же, долбаный ты дурень, ты даже в курсе таких понятий, как «любовь»? И что же это такое? Сопливые бросания в объятия друг дружке, лобзания, такие же заливающиеся выделениями признания в вечном бытии рядом, ночные зависания под окнами, бросания с домов за ручку с теми, кого вы называете «возлюбленными»? Или, наверное, скоропалительное решение, принятое в порыве фазы впрыска застрявшего в очередной щели тощего стручка? Вся ваша «любовь» — тот самый момент. Искра на электродах свечи зажигания. Так же быстро проходит, как и появляется. Кажется, он знал это лучше других, избавившись ото всего подобного дерьма в себе. Оставив лишь ясность, свежесть и простор для новой мысли. Его ли вина была в том, что выпал он на этот свет вот таким вот сухим, как трусы, повешенные сушиться на коряге посередь пустыни, холодным засранцем?       Дым мерно окутывает его густыми клубами. Рисует вокруг свои талантливые картины. Вон, кажется, летит горделивый журавль. Ах, нет, в следующую секунду он видел уже какую-то противную скалившуюся рожу. Вот так всегда, мать его. Вокруг всё серо и расплывчато. Есть ещё одно условие, какое вы любите выдвигать каждому, кто, якобы, вам почему-то начинает принадлежать, стоит только вам соприкоснуться, например, вашими половыми органами. Другим хватает и вовсе чужую задницу через три пальто пощупать. А что же оно гласит? А вот, чёрт возьми, что. Если не моя — значит, ничья. И вам кажется, что, только попробуй свинтить от вашей королевской милости какая-то очередная больная сифилисом потенциальная говядина, строящая из себя саму загадку и недотрогу — и вы ринетесь на неё с мачете, что Джейсон Вурхиз подавится от зависти. Да только ручонки у вас вечно коротковаты. А извилины, кажется, порой слишком гладки. Впрочем, если приглядеться к двум слишком уж гладким полушариям — вдруг это окажутся банальные булки очередной воспалённой собственными амбициями жопы? Только вот себя Даймен Айзенграу знал уж слишком хорошо. Внутри него жила смерть. Одна лишь холодная, что твой рефрижератор, смерть. Если бы только суметь найти для неё лазейку. Выход. Но где он? Где эти чёртовы грёбаные врата, разукрашенные эпитафиями его свободному времени?       Квартира была погружена в густое и вязкое безмолвие. Стены, подёрнутые мглой, казались старым подвалом. Тишина вокруг заставляла его слышать вопреки всему. Наверное, многим было знакомо такое ощущение, когда, находясь почти что в вакууме, насколько та самая тишина обволакивает — ты начинаешь слышать что-то чертовски странное или неожиданное, доносящееся словно бы из ниоткуда. Музыка. Разговоры. Рёв двигателя или шум океана. Да что угодно. Порой так можно буквально из ничего изловить действительно что-то интересное, а то и вовсе вдохновляющее. Так было и с Даймом. Всё это время, бродя взад-вперёд по скучному жилищу, пытаясь найти, куда бы только себя приткнуть, он как-то подспудно осязал словно бы застывший на одной протяжной ноте, некий безмерно безутешный, плачущий женский голос. Точно старая, меркнущая фотография. Точно умирающая на твоих руках любовь всей твоей жизни.       Элегия боли. Судьба любого страдания.       И тут Даймен встал, как вкопанный. Только сейчас до него, наконец, дошло.       Тихая, печальная мелодия. Она и в самом деле играла. Буквально совсем рядом — за восточной стеной его комнаты, которая граничила с соседней квартирой. Слишком отчётливая и красивая, чтобы её игнорировать. Клавиши. Рояль? Кто-то с неземным мастерством перебирал текущие, как ледяная река, ноты, обращаясь с клавишным инструментом на зависть злостным профи-завсегдатаям консерваторий. В классической музыке была сама жизнь, эти старорежимные инструменты носили в себе настоящий дух творчества. Не было этого бесконечного электронного пердежа и прочих призвуков грёбаного несварения, кривых рифм посредством одинаково посредственных голосов, или любого другого долбаного мусора. Классика в любом своём проявлении умела быть лаконичной и завершённой.       Он чертыхнулся. Того не может быть! Ведь та самая квартира, по заверениям сдававших ему жильё — необитаема. Какого чёрта?       Решивши проведать тех, кто затеял у него под боком концерт в заброшенной квартире, Даймен Айзенграу вышел из своей, и, не утруждая себя даже подобием вежливости в виде хотя бы стука, просто зашёл в соседнее помещение. Дверь оказалась не заперта.       И… там действительно не было никого и ничего. Лишь обычный набор покинутого людьми жилища.       Голые, ободранные стены. Облетающие обваливающейся побелкой потолки. Надписи различного, однако, чаще всего, матерного содержания, густо забившие собой всё и вся. Заросшие паутиной и грязью, кое-где закрашенные окна, сквозь которые едва проникал дневной свет. Оголённый до бетона, усыпанный мусором пол. Среди различного хлама, рваных обёрток, бутылок и какого-то тряпья были видны окурки косяков, шприцы — кто-то явно здесь курил и ширялся. Скорее всего, далеко не один и не десять чёртовых грёбаных раз. Но, будь он проклят, никакой новый дозняк точно не принесёт злостному торчку музу в виде вот такой совершенной, чёрт возьми, игры на клавишном инструменте. Тем более, когда никаких таких клавишных инструментов тут, в этой загаженной халупе, и в помине нет. Квартира была полностью свободна от каких-либо признаков концертного зала. Если только высокоинтеллектуальные торчки не носят рояль с собой, и вот прямо сейчас бегут на всех парах с ним наперевес по пожарной лестнице, проведённой у самых окон. Что за хрень? Здесь когда-то сторчался чёртов выходец из консерватории, а теперь его призрак позволяет себе иногда, так сказать, вспомнить былое?       Эта мелодия… Чёртов бред. Он мог различить в ней каждую новую октаву. Каждый свежий аккорд. Она ведь не могла просто взять и показаться?       Опасливо озираясь, Дайм медленно прошёл к окнам. Взгляд его упал на какие-то старинные, выцветшие фотографии, валявшиеся среди россыпи пожелтевших, измятых бумаг. " — Похоже, старые письма» — догадался Дайм, глядя на неровные, скачущие строчки. Айзенграу-младший присел на корточки, заинтересованный увиденным, и начал рыться в бумагах. Какие-то чужие люди. Чужие места. Вот, на фото, похоже, что-то, напоминающее собой тонущие в сумеречном свете руины древнего замка, припорошённые снегом. Совсем-совсем старые фото, будто бы сделанные на довоенную аппаратуру, мать его. Чертовски интересно. Этим снимкам, должно быть, грёбаная гора лет, и представляют они собой определённую ценность.       Почему мне кажется, что я… знаю это место? Неужели… я был там? Откуда я столь явно помню это? Даймен мотнул головой. Что за бред… Какого чёрта?       А это что? Вот ещё один, и тут уже панорамы, похоже, этого самого Сити. Гляди-ка. Только отстраивается. На дорогах совсем старые авто, взять хотя бы этих бесконечных Жестяных Лиззи. А вот…       Он не поверил своим глазам.       С очередного фото на него смотрел он. Тот самый мёртвый писатель. Эндрю Сэндмен. Хрупкий молодой парень, пускай и улыбавшийся этой доброй, странно печальной улыбкой. Здесь, на снимке, он был совсем молодым. Ещё живым. Ошибки быть не могло — это был именно он. Сзади снимка обнаружились даже инициалы, идентичные мёртвому, чиркнутые явно пером, оставившим тут, впридачу, парочку высокохудожественных клякс. Собрав найденные им снимки, и сунув их в карман домашних джинс, Даймен протянул руку к особенно ему приглянувшейся бумаге, исписанной аккуратными, прижимистыми строчками, записанными так плотно, что казалось — ещё чуть-чуть, и слова налезут друг на друга, смешиваясь в некое чёртово грёбаное подобие губки для мытья посуды, безнадёжно почерневшей от кучи отдраенных сковородок.       И…       Следующий миг расставил всё по своим местам — стоило только его глазам пробежать по первым же словам. Знал ли он, что так будет? Или же предпочитал молиться, чтобы этого никогда не произошло? Этого Даймен Айзенграу не ведал. Однако с каждым абзацем внутри него словно распалялся огонь. Сердце, пускаясь вскач, работало как мощный насос. Внимание в секунды обострилось до предела.       Он читал, и всей душой внимал тому, что узрел перед собой.