Не Преклонившийся

      Как только ужасные ощущения от прочтения прямого к нему обращения, чёрт возьми, от не кого-нибудь, а самого Эндрю Сэндмена, какой как будто специально отслеживал каким-то невероятным образом все его, Даймена Айзенграу, перемещения в пространстве и времени — нарастающая в нём, резкая, безумная ненависть ко всему вокруг потребовала выхода. Бессистемная. Всеобъемлющая. Такая, что, казалось, готова была собой спалить не только его, но и всё это чёртово грёбаное подобие кондоминиума вместе со всеми его обитателями, следом грозясь приняться и за этот обрыднувший Сити. Это был голос его иррациональности. Чистоты и величины его чувства. Голос, рождавшийся с этим непомерным, жгущим всё и вся внутри него, жаром. Сердце. Это оно. Работало как огромный, слишком мощный для этого тела мотор. С каждым прочтённым словом оно словно разгоралось. Брало новую планку оборотов. Теперь Айзенграу-младший чувствовал… наконец-то, оно разогналось до полноценного дыхания. Работало так, как ему было положено. Звало куда-то… Вперёд. Не останавливаться. Не сомневаться. Не отступать, каким бы беспросветным ни казалось будущее. А что есть то самое будущее? Как можешь ты, подобие человека, ведать — каким оно обернётся перед тобой? Что ты сможешь предложить ему взамен? Даймен, затуманенный откровениями Сэндмена, вдруг обнаружил себя на том, что он прямо здесь и сейчас, в этой заброшенной квартире, бесится, раскидывая и распинывая всё кругом, и яростно кричит.       Ты стал жертвой этого мира, однажды рождённый охотником. Ты оказался слабее того, против чего выступал. Вернее, пожелал выглядеть слабее. Не желая выделяться среди тех, кто тебя окружает — ты был рождён чужим для них. Не желая помнить. Чужим для этого мира. Тебя породил тот, кого Сэндмен называл Отцом. Подобно тебе, он был таким же сиротой. Потому ли, что родители отказались от него, погибли или пропали без вести? Совсем не из-за того ли, что рождён он был не людьми, и даже не человеческими методами?       — Блядь, провалитесь! Все! — Орал Айзенграу-младший, окончательно выходя из себя, и чувствуя этот печной жар, что буквально сжигал его тело изнутри, вот-вот грозясь добраться и до его внешних оболочек. — Ненавижу! Я столь многого хочу?! НЕТ! Я! ХОЧУ! БЫТЬ! ЧЕЛОВЕКОМ! Всего лишь человеком! Таким же, как и все эти тупые выродки вокруг! Почему вы тащите меня прочь?! Почему именно я?! Чем я оказался столь виноватым перед тобой, чёртов грёбаный Бог?! Скажи мне! Ответь, ты, ебаный молчун, любящий подсматривать! Где твоя истина?! Если ты только способен говорить, то ответь мне — чья кровь течёт в жилах моих?!       — Проклятые торчки! — Раздалось в коридоре. — Я вызываю полицию!       Снаружи квартиры завозились. Где-то рядом захлопали двери.       В попытке как-то отвлечь внимание, и успевши открыть исписанное баллончиками окно, ведшее на пожарную лестницу, Даймен, хорошо понимая, что все его дикие переживания и злоба соседям глубоко до одного места, и их, при первой же твоей трещине, чёртова задница, запихнут тебе в ту самую дырку, сам спрятался в пустующей комнате санузла. Темнота и традиционные для таких мест запахи, в иной момент его жизни, будь он не столь переломен и необычен, вызвавшие бы удушение рвотными массами тут же, сейчас оказались бесполезны.       Он весь горел. Кажется, в прямом смысле слова — майка на его груди начала тлеть и обугливаться.       Айз с удивлением смотрел на это чудо, видя как кожа его слегка светится в этой тьме. И свечение это пульсировало в такт его мощному, не похожему на человеческое, сердцебиению. Тем временем сосед с ружьём наперевес уже зашёл в квартиру. Через щёлку едва приоткрытой двери Даймен видел, как тот аккуратно, точно снимается в пробах очередного полицейского боевика, играя какого-нибудь отважного копа на задании по задержанию наркобарыг, осторожно обследовал жилище, бесшумно двигаясь от одного угла к другому, сжимая в руках этот классический Бенелли. Тактично прижался к стене, следом осторожно выглянув с ружьём наперевес в приоткрытое окно на пожарную лестницу. А вдруг он и впрямь бывший, а может быть и действующий коп? Вот тут-то тебе точно непоздоровится, придурок. И почему ты только так криклив? На обратном пути он обязательно заглянет в эту каморку, не сомневайся. И что он скажет, когда увидит тут тебя, а, засранец?       Если бы только он мог выбраться отсюда…       Тем временем, жжение и свечение в нём нарастало. Уже ли это глюки ото всех этих куч дерьма вокруг, и тебя, в качестве наилучшего их ценителя, нашли их злобные миазмы? Нет. Здесь было что-то другое.       Его сердце… Оно рвалось из груди. Так, словно имело, и хотело сказать этому миру что-то лично.       Кто все они? Кто такие — эти Не Преклонившиеся? Почему же живут они вот так — от рождения до смерти, стоя против этого мира? Против его управителей… Почему все они — сироты, рождённые некими… «частями» Отца? И кто таков — этот Отец? Почему Сэндмен назвал себя Глазом Отца, и обозвал его, Даймена Айзенграу, последним из них?       Он говорил… про Сердце. Ты хотел сказать мне, что у меня Сердце вашего Отца?       Сердце… Моего Отца?..       Темнота этой части брошенной квартиры осветилась уже настоящим, багровым, словно бы обладавшим консистенцией жидкости, пламенем. Он горел тем, что распаляло его изнутри. Это казалось одним из спецэффектов какого-нибудь обычного фильма ужасов, или же неплохо поставленным пиротехническим шоу. А может быть, это горела его память, в какой он, в своём варианте раннего детства, любил бегать вокруг большого костра, что, порой, разводил отчим на заднем дворе их дома в Морнингстар Айленд, дабы избавиться ото всякого мусора и опавших листьев с ветками, когда дело шло к зиме… Так уютно. Что-то родное. Бесконечно близкое… Людское тепло. Быть может… в прошлой жизни. Только эта жизнь была глуха к нему, сделав чужим для всех. Вечно одиноким. Вот, он смотрит, как жидкое пламя бежит по его руке. Но, вопреки всему, Дайму не было больно. Только лишь лёгкая щекотка. Он видел, как падают куски его кожи, догорающие и обращающиеся в какой-то, больше напоминающий рыхлую ржавчину, пепел. Оставляя почерневшее, словно раскалённое нутро. Всего лишь кости. Уже через несколько секунд — руки, как огромные колонны, перевитые грубым и могучим металлом мускулатуры. Грудь высоко вздымается и опадает, а по ней бегут мириады тлеющих искр, будто бы из этих, горящих багрянцем, расселин, протянувшихся по её поверхности. Ни дать, ни взять, целая долина стынущей лавы, глядя на размеры одной только грудной клетки…       — Я… я лишь хотел как лучше… — тихо прошептал он, горя этим красным, текучим пламенем, пожиравшим его кожу, одежду, и всё вокруг. Не замечая, как дыхание его становится всё мощнее и медленнее, а слова постепенно сливаются в хриплый, клокочущий рык. — Почему… Почему же я?.. За что?.. Столько вопросов… Столько чувств… И ни одного ответа…       Ни одного ответа…