Не Преклонившийся

      Пытаясь воспрепятствовать чужому вторжению в свой разум, Даймен упрямо мотнул головой, растрепав гриву. Что за грёбаная чертовщина, кто-нибудь ему, наконец, объяснит? Опять, копать ваши пни?       Чужая, такая же неполная жизнь.       Не глядя на то, кому могли принадлежать эти чужие впечатления, останки души и чувств — Айзенграу чувствовал, как ему, внезапно, стало больно. Яркое солнце сквозь листву. Такую зелёную и яркую… Как её глаза. Мне любопытно. Сколько же ещё ты будешь преследовать меня, стерва? Наша встреча с тобой не случайна, рыжая. И вот что-то, а она не окончена. Я ведь знаю, ты не погибла. Тогда, в этом местечковом аду. Старину-Даймена тебе не провести. Чёрта с два, детка. Раньше тебе удастся найти способ попасть в самое грёбаное ядро земли.       Айзенграу всё же видел Рэйн. Видел мельком. Живой и здоровой.       Нет, никак не дневные долбаные грёзы, или, там, помутнение рассудка за неуёмным поглощением Будвайзера в свободное от работы или машины время. Похоже даже, что несколько раз. Её неосторожность несколько раз стала его достоянием. Негласным отпущением грехов. Посреди сна, казалось, но он однажды разглядел слишком уж знакомый силуэт в ночном окне его квартиры. Поздние прогулки по пожарным лестницам… Как романтично, не так ли, мисс Рэйн? Вонь замшелого захолустья, хлопья ржавчины, кроткие звяканья уставшего, видевшего окрашивание только в далёких светлых снах, металла… Всё что требуется для создания лирического настроя, и даже больше. Понравилось тебе там, снаружи, под дождём? Может быть, ты хотела, чтобы он, как в стародавних кинолентах про вампиров, пустил тебя на чай самолично, к тому времени успевши накрыть полный стол самых изысканных чёртовых яств? О, нет, это было бы слишком статично. Чертовски противный, воняющий как многомесячная падаль, ссаный штамп.       Он нисколько не спорил, что девушка старалась быть незаметной, как смерть, наступающая в разгар крепкого сна. Однако в последний раз он уловил её присутствие в той самой, сегодняшней поездке за город. Пожалуй, вот оно, засранец. Не льсти себе, мост, пропотевший маслом. Это-то и является объяснением того, что отвратило его от надобности самоубийства. Ты сделала его даже чуточку лучше, мисс Рэйн. Сделала сильнее. Ты — чёртова грёбаная Скарлетт О’Хара, и даже не думай отрицать этого. Может быть, ты ещё и знаешь, чьё в нас бьётся сердце? Знаешь… на досуге, ежели таковой когда-нибудь свалится на нас с тухлых небес, я желал бы побеседовать с тобой об этом. Чёрт возьми, я знаю, что и ты тоже. Будем же сильными до того момента.       Сильные… Они ведь способны не только бездумно ломать. Благодаря природе своей воли, они научены и строить. Созидать. Им подвластно всё. Даже создать своему Отцу дорогу обратно в жизнь. Не так ли, мистер Сэндмен? Ты ведь, по сути, не успел закончить своё повествование? Чего же ты хочешь? Ты уверен, что я смогу продолжить его за тебя? Он жестоко улыбнулся, сверкнув отчётливыми клыками. И в то же время, в этой улыбке не было зла. Совсем. Смотри же, Сэндмен. Вот он я. Пред ликом небес, в которые когда-то глядел и ты. Небеса никогда не стареют. Не страдают. В них не живёт затаившаяся болью человеческая суть. Они чисты, непорочны и честны с тобой. Бесстрастны и вечны. Это так. Для всех нас — таких, как я и ты, давно мёртвый. Всё, что было частью нашей истинной природы — никогда и не принадлежало одному только этому миру.       Потому что является частью чего-то большего.       И в таком ключе… да. Ему было нечего терять. Больше нечего…       Улыбка померкла, становясь чужой. Странно доброй. Тихой и умиротворённой. Ей вторили глаза Дайма. Глаза, что сейчас застлала странная пелена — больше напоминающая собой слёзы счастливого приятия. Как тот самый, благодатный лунный свет. Так улыбаются ангелы. Или же принявшие их вид.       И сейчас Даймен Айзенграу вдруг задался вопросом — а что же он, собственно говоря, чувствует к этой самой, рыжей? Это… на первый взгляд, как будто бы не любовь и не страсть. Не влечение. Не валяние в чьих-то ногах в надежде выпросить милость для себя. Неполное чувство. Урезанное. Ограниченное. Такое, в котором словно бы недостаёт какой-то значимой, очень крупной части. Несовершенное, тупое, недалёкое чувство.       Чувство, что невозможно без чего-то большего.       Большего, нежели он сам.       Но… Может быть, он действительно по-своему любил её. Дал себе возможность впитать это собственное признание всецело, считаться с тем, расставить для себя приоритеты, если угодно. Именно она, эта рыжая девчонка, Рэйн — была тем, что желало его сердце. Мечтало о ней, как ни о ком ином. Мечтало… он и сам не ведал, сколько лет. Раньше, чем явился миру он, Даймен Айзенграу. Каким бы несовершенным, придушенным, неполноценным чувством ни была эта зависимость — она неизменно была его достоянием. С того момента, когда он, Даймен Айзенграу, впервые увидел её.       Он, но только не Эндрю Сэндмен… Что искал её столько лет.       И, похоже, так и не нашёл.       Умереть… так и не отыскав ту, которую ты любишь. Без возможности взглянуть в глаза её. Не имея шанса дотронуться. Не зная ответности или снисхождения. Понимая, что просто желаешь видеть её рядом. Наверное, больше своей собственной псевдо-жизни. Чертовски сильнее. Ты ведь тоже знал о ней раньше, чем был рождён, как тот самый Эндрю Сэндмен, я знаю это… Ведь твой Глаз — глаз Отца нашего… он видел её ранее. Сколько же боли ты унёс с собой, вставши даже из могилы, чтобы, вместе с новой жизнью Отца нашего, выплеснуть свои, наверняка превратившиеся в безымянные снаряды, ненависть, обиду и тоску, забравшие с собой многих из тех, кто был убит тем самым Единством Из Множества…       Впитанное тобой при жизни — должно быть, это была худшая участь для тебя. И Даймен был рад тому, что один из его погибших братьев, не склонивших голову перед Светом, нашёл, наконец, свою месть и упокоение.       Тот, кто имел великую честь быть отмеченным печатью творения, как высшая из форм псевдо-жизни, возвысившаяся над любой расой, уступая лишь Творцам — не даром имел силу зваться Не Преклонившимся.       И Даймен спрашивал себя: любил ли ты когда-нибудь ранее? Похоже, что… нет. Ведь машина неспособна любить. В её цели и задачи это не входит. Её уровень… слишком низок, чтобы достать до таких высот, не так ли, Айз? Это ведь высшая нервная деятельность, хрен её разбери. Где хотя бы её призраки среди жил кабелей, шарниров, шестерней и гидравлики? Где её голос среди микросхем? Где её дыхание в открывающемся выпускном клапане мотора? Всё равно, что пытаться разглядеть зёрна чистого грёбаного алмаза в тверди безродного, нахрен никому ненужного кварца.       Тогда… что же это?       Что такое — любить и быть любимым? Каково это? Ужасная боль внутри вновь спешила настигнуть его. Несправедливость. Злоба на тех, кому однажды повезло чуточку больше. Тех, кому доступна радость бытия человеком. Разрушительная ярость. Плавно переходящая в уплощённую бесчувственность. Видимо, в твою машину встроены некие тепловые предохранители, особенно чувствительные к тому, когда задница экипажа накаляется особенно жарко, а, засранец? Что такое любовь? Да хрен бы его знал… Побольше ломай и без того изломанные вконец извилины, мудила. Наверное, это не столь болезненно в отличии от постоянных дум об этом. В каком-то смысле, эта ограниченность становится даже полезной, братец-Дайм. Мечтай, или же подохни.       У меня будет ещё много вопросов к тебе, старик в небесах. Сегодня, и впредь, я — твоя телекомпания. Мало зависящая от твоих контролёров. Или, мне надо бы переиначить твои начинания, и назвать их контролёрами? Не столь принципиально. Важнее лишь то, что не властны вы над природой меня. Природой моего Отца.       Сим я обещаю — твоё новое шоу не наскучит тебе никогда.       Достав из кармана куртки тот самый, вынесенный из Камаро Вальтер, Даймен передёрнул затвор пистолета. Несколько раз. Вытряхивая все патроны с патронника, как водится в лихих полицейских боевиках. Для того, чтобы убрать оружие под пол. Навсегда. Его разговоры на сегодня ещё не окончены. Только вестись они будут иными методами. Зачем боевой машине лишние детали? К чему экипажу то, чего он не успеет и не сможет применить, когда всё начнёт рушиться? Он будет в состоянии постоять и голыми руками за себя и за старика, если то потребуется даже в следующий миг. Но ни за что не даст повода разувериться в нём. Не даст последней точке своей опоры в стане этого грёбаного мирка пасть. Даймен не хотел бы и думать, чем это может обернуться…       — Мы ещё встретимся. Ты, Рэйн. И ты, Отец наш, — прошептал Даймен, наконец, двинувшись к двери, чтобы спуститься к отчиму, только что окликнувшему его снизу. — Ожидайте, как умеете ожидать. Это истинное наслаждение — наконец, иметь силу позволить себе гореть.       И милость господня живёт в огне. Вернее так. Один дарует милость имеющими неестественную, лживую теплоту, небесами. Другой — холодным, но таким настоящим, никогда не способным тебе солгать, простором целого грёбаного космоса. Эти двое — вечные противники. Враги. Чемпионы самого длинного и самого быстрого стрипа, чёрт возьми. Им нет равных среди прочих, заведомо слабее и глупее. Есть лишь те, кто сможет влиять на ритм их противостояния, подбирая нужные ноты. Строчки. Слова. И те, кто неосторожно влезли между их молотом и наковальней — что будут стёрты в один мерзкий, мелкодисперсный чёртов порошок, как сгоревшие под нагрузкой шатунные вкладыши. Они не терпят случайностей, мешающих им, и не станут размениваться по мелочам. И здесь, для нас… это столь желанный всеми нами дар — гореть. Быть частью этой вечности.       Поглощены будут имена наши. Наши с тобой, Сэндмен. Его боевой машиной, чьим экипажем мы назначены быть от рождения и до смерти.       Но любой из нас — навсегда останется Единством Во Множестве.