But I won't scream, Won't give them that satisfaction No I won't confess my false interaction As I breathe deep and prepare for my passing I hear them chant, burn the witch
Погода над Страной Огня продолжает портиться. Ветер приносит с северо-востока холод и низкие темные тучи. Немного после Отафуку начинается мелкий моросящий дождь. Но с каждым часом он крепнет, обращаясь глухой стеной ливня. Тяжелая от воды одежда липнет к телу, а земля то и дело разъезжается под ногами. Никто из них не предлагает перейти на бег. Промокшие, замерзшие и злые они плутают лесами без особой надежды найти место для ночлега. Хидан первое время ругает погоду, Страну Огня, Какузу, по вине которого оказался здесь, но постепенно выбивается из сил и впервые замолкает дольше, чем на десять минут. Кисаме, кажется, тоже не в настроении для шуток. Идущий позади Итачи смотрит им в спины и не замечает тот момент, когда они плывут перед глазами. На секунду его охватывает чувство полного бессилия. Взгляд находит только темноту. Итачи не понимает почему, но он не может ни вдохнуть, ни пошевелить языком, ни сжать зубы. Тупая боль обвивает тело кругами, и любая попытка пошевелиться затягивает их только теснее. — Господин Итачи? — Он, че, подох? — Будь так добр, замолчи и отойди. — О, хрена вы все нежные! — Господин Итачи, вы меня слышите? Он слышит и никак не может понять, отчего лежит на земле. Дождь хлещет по лицу. Боли, обвивающей тело, уже нет в отличие от непривычной слабости. Но, даже несмотря на нее, Итачи пытается упереться ладонями в скользкую землю и встать. Поначалу получается, но сил не хватает, он снова падает. Встретиться затылком с землей ему мешают руки Кисаме. — Ну че там с ним? — от голоса Хидана раскалывается голова. Итачи опять пытается встать, в этот раз использовав в качестве опоры напарника. — Вы позволите? — спрашивает Кисаме и, не дожидаясь ответа, поднимает Итачи на руки. — Надо найти место для ночлега. — Да понял я, не дебил. Боль возвращается, в этот раз куда более острая, круги врезаются в тело. В плечах ломит, будто кто-то пытается выдрать их из суставов. И ко всему этому добавляется новое чувство — невесомость. Итачи пытается нащупать землю, но находит только пустоту. Когда он просыпается, впервые за последние часы явственно осознавая реальность, то обнаруживает себя лежащим на полу. Вокруг самая обычная комната, одна из многих, где они обычно ночуют, правда, если присмотреться, то можно заметить следы разложения, какие со временем постигают все заброшенные дома. Но в печи горит огонь, а крыша надежно укрывает от дождя. Кисаме сидит рядом, смотрит на пламя и на его лице редко когда можно застать настолько задумчивое выражение. Итачи хочет позвать его, чтобы попросить воды, и только в этот момент осознает степень своего бессилия. Последний раз он болел еще ребенком, ощущения в теле непривычны, но по-своему Итачи даже рад им — банальная болезнь объясняет и слабость, и кашель, и те мелкие ошибки, что он начал допускать. И пусть Итачи предчувствует, что ночь, а, возможно, и следующие несколько дней будут тяжелыми, он испытывает состояние близкое к умиротворению. — Воды… — с усилием выдыхает он, и Кисаме тут же отзывается. — Как себя чувствуете? — он за плечи помогает Итачи подняться и поит водой, как младенца, из рук. Тот жадно припадает к бутылке. Каждый глоток отдается болью в горле. Сил ответить нет, потому Итачи заваливается на Кисаме. Тот обнимает, удобнее устраивая его у себя на коленях. Клонит в сон, но в последний момент спохватившись Итачи находит силы на еще одно слово. — Хидан?.. — Облюбовал чердак. Полагаю, что давно спит, так что не стоит беспокойства. Слабо кивнув, Итачи позволяет себе, наконец, расслабиться.***
Медленно Итачи возвращается в сознание. Первое, что он замечает — это хитросплетение веревки. Его ладони перевязаны посередине и плотно примотаны к локтям за спиной. Несколькими кольцами веревка обвивается вокруг грудной клетки и бедер. На нее же приходится основной вес тела. Ноги связаны в коленях и щиколотках, от последних веревка тянется к запястьям, мешая распрямиться и попробовать коснуться пола. Следующим он осознает бамбуковый кляп во рту, из-под которого по подбородку течет слюна. Глаза закрыты повязкой. Из одежды ему оставили только штаны. В теле еще чувствуется слабость от яда, но Итачи все равно пытается подцепить веревку на ладонях. Та сидит крепко, не сдвинуть. — Я бы не советовал. Голос доносится как будто из ниоткуда. Итачи готов поклясться, что не чувствовал чужого присутствия. Ответ приходит сам собой — кукловод. После его совета наступает тишина. Под чужим наблюдением Итачи не решается возиться с веревкой. Он думает, что смог бы ее разорвать, если бы не слабость от яда, а, значит, ему остается только ждать. Скрипит и хлопает дверь. В помещение входят как минимум трое. — Очнулся наконец, ага, — еще один голос, кажется, подрывника. — Ни хрена себе вы заморочились! А проще его упаковать нельзя было? — третий голос, уже совсем незнакомый. И, наконец, четвертый, один звук которого заставляет вздрогнуть. — Спасибо, что заметил. Мне безусловно приятна твоя оценка, но спешу заверить, что упакуй, как ты выразился, мы его попроще, ему хватило бы и десятка секунд, чтобы снести тебе голову. Уверен, для тебя это не проблема, но мне лично хотелось бы избежать такого исхода. Он звучит знакомо настолько, как мог бы звучать голос отца или Шисуи, но Итачи никак не может понять почему, вспомнить имя, место встречи или хотя бы самую мимолетную ассоциацию. На его плечо ложится тяжелая мозолистая ладонь, все тот же голос произносит: — Прошу прощения, ничего личного. Кулак вбивается в живот. Итачи успевает напрячь пресс, но от удара такой силы это полностью не спасает. Сразу после пальцы с заметным усилием заходят под веревку на груди и рывком натягивают, так что узлы болезненно впиваются в кожу. Итачи понимает — это просто представление. Если ему сохранили жизнь, значит, будет допрос, который начнется не раньше, чем изо рта вытащат кляп. Его бьют еще несколько раз — в живот, в солнечное сплетение, по лицу. — Позволь перед тем, как мы начнем, я поясню тебе ситуацию. Мы можем сохранить тебе жизнь и даже сопроводить до границы. Нам нет никакого резона убивать тебя. Но для этого ты должен ответить на несколько вопросов. Сейчас я достану кляп и мы обсудим первый, самый простой — из какой ты деревни? Итачи удивлен тем, что они не поняли, и даже подозревает, что это блеф. В любом случае, он не собирается отвечать. — В смысле, нет резона убивать? Ты это серьезно? — вмешивается один из присутствующих на допросе шиноби. — Мне казалось, мы это обсудили. — У тебя какие-то проблемы? — угрожающе уточняет кукловод. — Да, мать твою! Моя религия не поощряет пытки ради пыток! Я вообще-то за его душу помолиться приперся! — А может тебе просто страшно смотреть, ага? — Эй, я ведь могу выбить из тебя это дерьмо! — Заткнитесь оба. Хочешь уйти — вперед. — Да легко! Обувь стучит об пол и снова хлопает дверь. — Покорнейше благодарю, — воркует палач своим тягучим голосом и растягивает узел на затылке Итачи, тащит кляп изо рта. Затекшая челюсть отзывается болью. Итачи сглатывает слюну, хватает воздух и сжимает зубы, догадываясь, насколько тяжелыми будут следующие часы. — Не одолжишь мне иглы? Пульс все же сбивается. Под звук шагов Итачи пытается успокоиться, вспомнить, чему его обучали. Абстрагироваться, расслабиться, следить за дыханием. Он думает, что готов, но все равно шумно втягивает сквозь зубы воздух, когда конец иглы входит под ноготь на левом мизинце. — Это ведь простой вопрос, — кончик второй иглы поддевает, но пока не впивается в безымянный палец. — Мы ведь знаем ответ. Я просто хочу, чтобы ты его подтвердил. Протектор из убежища — понимает Итачи и еще теснее сдавливает челюсть, когда вторая игла медленно продирается сквозь плоть. За ней следует третья, четвертая, пятая… — Итак… зачем шиноби Конохи явились сюда? Сколько вас было? Где твои товарищи? Впервые с начала допроса Итачи одолевают сомнения. Что если этих шиноби наняла Страна Рисовых Полей? Вдруг они ничего не знают об убежищах и экспериментах над детьми?.. Вовремя Итачи осекается, вспомнив о том, что запрос на расследование был направлен лично дайме, и тот ответил отказом. Значит, любое неосторожное признание может стать поводом для международного конфликта. — Еще игл? — спрашивает кукловод. — Будь так добр. Палач сдавливает правую ладонь. — Я, должно быть, завалил тебя вопросами. Давай сосредоточимся на одном, самом главном — с какой целью ваш отряд вторгся на территорию страны? Выдержать вторую руку оказывается сложнее. Вслед за пульсом подводит дыхание — против воли Итачи шипит и шумно вдыхает. Он заставляет себя расслабить мышцы, не кривиться, не морщиться. Концентрация на этом чуть облегчает боль, но не помогает отдалиться от нее до конца. Закончив с ногтями, палач разочарованно цокает языком. Еще несколько игл он вкладывает в плечи, пропустив сквозь кожу и мясо насквозь. После ногтей это даже не страшно. — Очень жаль. С садистской дотошностью он принимается теперь доставать иглы, проворачивая и расшатывая. А после возвращается к побоям, в этот раз выбрав лицо. От первого удара в ушах звенит, а во рту явственно проступает вкус крови. Итачи подбирается, за что платится болью в пробитых иглами плечах. — Я повторю вопрос еще раз на случай, если ты забыл — с какой целью вы вторглись на территорию Страны Рисовых Полей? Разжав челюсть, Итачи сплевывает кровь. — Это довольно грубо, — воздыхает палач и обращается в сторону. — Если не затруднит, передай мне палку. Новые удары приходятся в основном по бокам и ребрам. И следить за своими ощущениями и ходом мысли становится все сложнее. Палач бьет долго, ни о чем не спрашивает. Хочет измотать — думает Итачи, и это последняя его внятная мысль на следующий десяток минут. Когда ему дают перерыв, он обнаруживает себя, судорожно хватающим воздух ртом. Ребра ноют от тупой боли и несколько из них вне всяких сомнений сломаны. Тело начинает сдавать, куда раньше, чем Итачи рассчитывал. Он чаще всего заканчивает сражения без серьезных ран, потому, справедливости ради, боль — не самое привычное для него ощущение. — Как я понимаю, ты все еще не настроен обсуждать цель вашего визита? Итачи продолжает молчать. Он готов смириться с тем, что рано или поздно покажет врагу слабость, готов к тому, что будет кричать, плакать, умолять о передышке. Ко всему, кроме предательства. Следующая пытка даже приносит облегчение — палач делает несколько надрезов на спине. Да, медленно. Да, глубоко. Но после игл и побоев это почти неощутимо. Итачи хватается за эту передышку, чтобы успокоить себя. — Если честно, я представлял все это чуть более впечатляющим, ага. — Тебе здесь, что, театр? — Ну нет, театр только у вас. — Закрой рот!.. — Прошу прощения, я вас не сильно отвлекаю? — в голосе палача звенит раздражение, которое почти сразу сменяется миролюбием. — Не поможешь мне? — С удовольствием, — рычит кукольник. — Только опусти пониже. Шаги и скрип веревки. Натяжение в грудной клетки ослабевает и после короткого свободного падения колени Итачи врезаются в пол. Он морщится и пытается предугадать, о чем палач мог попросить кукольника. Напряженное ожидание затягивается. Кожей Итачи чувствует, как палач садится перед ним. Тот представляется огромным — даже сейчас, когда они оба на полу, их лица и близко не на одном уровне. Палач берет Итачи за волосы, оттягивает голову назад. Второй рукой он обхватывает горло, не душит, просто давит подушечкой под указательным пальцем на кадык. — Приступай, — командует он и обращается к Итачи: — Не сочти за излишнюю самоуверенность, но я точно знаю, что ты нам ответишь. Не сейчас, так через пару часов. Не сегодня, так завтра… Пока он говорит, прохладные и твердые, как у покойника, пальцы касаются спины Итачи, совсем рядом с одним из порезов. Движения знакомы, кукольник сводит края раны. Итачи понимает, что сейчас будет за секунду перед тем, как его начинают зашивать. — Я не могу понять, с какой целью ты продолжаешь свои страдания. Из некой, так сказать, воинской солидарности мы не унижаем и не калечим тебя, но когда-нибудь наше терпение кончится. Игла пробивает кожу, стягивая рану хирургическим швом. Итачи уже шили на живую — он закусывал рукоять куная и терпел, но в тот раз, когда игла была в руках боевого товарища, было проще. Палач встряхивает Итачи за волосы, надавливает на горло сильнее. — Предположу, что сейчас тебе легко держать лицо, ведь ты чувствуешь себя героем деревни. Когда мы перейдем к унижениям, мы будем делать с тобой вещи настолько отвратительные, что, даже если ты вернешься домой, ты не будешь чувствовать себя героем. Скорее всего, ты даже не сможешь смотреть в глаза своим товарищам. Итачи сглатывает смешанную с кровью слюну в попытке ослабить судорогу в горле. Тщетно — чем дольше палач давит, тем невыносимее это терпеть. — Но, если ты выдержишь и это, мы перейдем к членовредительству. Начнем с компромиссных вариантов — зубов, ушей, пальцев на ногах… продолжим пальцами на руках, лишив тебя возможности когда-либо складывать печати. Следующими будут язык и глаза. Наконец, руки и ноги. В конечном итоге от тебя останется только искалеченные голова и торс. И вот именно это мы и вернем в Коноху твоей семье. У тебя ведь есть семья? Все сказанное — правда. Нет ни единой причины им этого не делать. Но разум всеми путями пытается уйти от осознания, что его жизнь, такая, какой он ее знает, здесь и закончится. Итачи концентрируется на боли, но последний вопрос разрастается в его голове… если он вернется домой калекой, то не сможет больше служить деревне. Итачи думает про слезы матери, про крушение всех надежд отца, про Саске, которого уже никогда не защитит. Про Шисуи и его обещание поговорить после миссии. Смерть кажется лучшей альтернативой. Итачи проталкивает язык между зубов и собирается с силами, чтобы сжать их. — О нет, я так не думаю. Чужая ладонь отпускает горло, чтобы перехватить челюсть. Пальцы до боли впиваются в щеки, против воли вынуждая разжать зубы. — Признаться, не ожидал, что мои слова тебя настолько впечатлят, — с досадой сообщает палач. — Что происходит? — кукловод отрывается от очередного шва. — Ничего заслуживающего внимания. Передай мне кляп. В попытке отстоять свое право на смерть, Итачи дергает головой. Но палач оказывается сильнее. — Раскрой ему рот пошире, — просит кто-то еще, кажется, снова подрывник. В три руки — четвертой палач по-прежнему удерживает Итачи за волосы — они разжимают ему челюсть так, чтобы пропихнуть кляп между зубов. Чувство унижения заставляет впервые с начала допроса потерять лицо — Итачи мычит сквозь бамбук, дергается, лишь бы сбросить с себя чужие руки. Поскольку кукловод продолжает шить, собственными попытками вырваться Итачи делает только хуже, неосмотрительно дернув один незаконченный стежок. — Раз на беседу ты не настроен, продолжим так. Дай знать, если захочешь поговорить. Когда кукловод заканчивает швы, палач снова берется за палку. В этот раз он бьет сильнее и дольше — по уже отбитым ребрам, по изрезанной спине, по рукам и лицу. И эти удары выбивают любые мысли. Постепенно Итачи все заметнее отпускает самоконтроль — кривится и хрипит сквозь кляп. Ход времени нарушается. Бьют его десяток минут или пару часов — он уже не понимает. И даже когда побои заканчиваются, Итачи просто бессильно повисает и дышит так глубоко, как позволяют веревки. Сознание плывет. Рядом с лицом вспыхивает чакра. Он не успевает среагировать, как его голову обволакивает ледяная вода. В последнюю секунду глотнув воздуха, Итачи напоминает себе, что его не убьют, а даже если и так, то смерть по-прежнему самый милосердный исход, но телу все равно, оно готово сорваться в животную панику. От холода сводит скулы, уши, виски, даже зубы отзываются болью. Удушье подкрадывается постепенно, невольно Итачи снова начинает биться в веревках, уже не понимая, что никак себе этим не поможет… Легкие агонизируют. Итачи делает рывок и, почувствовав воздух, жадно глотает его и будто давится. Болезненный кашель рвется из груди. Чужие ладони ложатся на плечи со спины. Итачи пытается ударить, но безуспешно. Сначала он вспоминает, что связан, но почти сразу осознает — его руки свободны, просто слишком слабы для удара. Это наблюдение пугает не меньше судорожного кашля. И, прорываясь сквозь него, Итачи просит: — Хватит… В ответ его держат только крепче, но вместе с тем осторожно, чтобы не передавить грудь. Кашель медленно отпускает, тем не менее, оставив после себя привкус крови во рту. Итачи дышит глубоко и тяжело, осматривает комнату в заброшенном доме, согретую светом печи. — Кисаме?.. — хрипло зовет он. — А вы ожидали кого-то другого, господин Итачи? — тот смеется тихо над ухом. — Вам приснился кошмар? Итачи не отвечает, так как воспаленный разум отказывается осознавать пережитое как сон. Впрочем, других объяснений он тоже не находит. Со вздохом Кисаме укладывает Итачи на сложенную из плаща лежанку перед печью. Тот упирается, но без особого упрямства. — Отдохните, вам нужно восстановиться, если мы хотим отсюда выбраться в ближайшее время. Обдав ноги брызгами, вода опадает на пол. Итачи запрокидывает голову, глубоко вдыхает через нос. В ушах до сих пор шумит. — Ты все еще не готов говорить? — торец палки упирается под подбородок. — Очень жаль. Тогда продолжим. Итачи ждет удара, но вместо этого вновь чувствует, как в лицо бьет вода и от неожиданности вдыхает. Он приподнимается на четвереньки и вновь кашляет, пытаясь вытолкнуть воду из легких. А та жжет нос, горло, дыхательные пути и никак не выходит. Итачи задыхается. Его куда-то тащат, он слышит голос, зовущий по имени, но снова теряет связь с реальностью. Пощечина вырывает его из забытья. Вода, перемешанная со слюной, наполняет рот, течет из-под кляпа, выходит через нос. Легкие болят, внутри от удушья, снаружи от побоев. Собрав последние силы, Итачи тянет веревки. Те впиваются в кожу, скрипят, но не поддаются. В слепом отчаянии он продолжает тянуть. Он стонет и вцепляется зубами в кляп. Под мокрой насквозь повязкой глаза щиплет от слез. Кажется, что еще немного и он сможет. Вырваться, убить своих мучителей, сбежать, вернуться домой. К Саске. К Шисуи. К желтым от солнца улицам Конохи… Палач бьет палкой по лицу. Итачи обмякает, повиснув на веревках. Лежа на спине, раскинув руки, он смотрит в затянутый паутиной потолок. Дождь стучит по крыше и стенам. В груди невыносимо больно. Из последних сил Итачи поворачивает голову. Кисаме лежит рядом, не спит, устало наблюдает. — Признаться, я восхищен твердостью твоего характера. — Мы топчемся на месте. Это раздражает. — Немного терпения. Думаю, у меня есть, что еще попробовать. Итачи уже не пытается анализировать, кто где находится и что произойдет дальше, просто слушает шаги, шуршание… — Ого, — усмехается подрывник. Итачи не понимает, что коснулось кожи на его боку, но вздрагивает от ни на что непохожих ощущений. Воздух вокруг предмета вибрирует пугающей хтонической силой. Итачи вдруг отчетливо понимает — это не предмет. Оно дышит, пульсирует и жаждет плоти… его шкура покрыта острыми зазубринами, похожими стальную чешую. Своими или чужими силами оно приходит в движение, медленно стесывая кожу с его бока. Кусок за куском, до мяса. И словно слизывает кровь с рваных ран, а вместе с ней и что-то другое, куда более важное. Уже не сдерживаясь Итачи вцепляется в кляп и кричит. Боль такая, будто его потрошат заживо, медленно перемалывая внутренности. Он мечтает умереть или хотя бы потерять сознание. Но этого не происходит и все повторяется с другим боком. Итачи не хватает воздуха. Его тело сотрясается от жалких, постыдных рыданий. Он хотел бы сдержаться, не чувствовать того, что чувствует, но в голове не остается ни одной спасительной мысли. Почти ласково палач берет его под подбородок, чтобы поднять бессильно повисшую голову на себя. Большим пальцем он размазывает слюну по коже. — Еще не готов ответить на наши вопросы? Медленно и глубоко Итачи выдыхает через нос и качает головой.***
Сквозь зазоры в досках, которыми забито окно, в комнату пробиваются сгустки тусклого света. Дождь ослаб, но не затих. Должно быть, раннее утро, просто низкие тучи никак не дают рассвету разыграться в полную силу. Раскинувшись на полу рядом со спящим Кисаме, Итачи прислушивается к своему дыханию. Воздух проходит путь от легких и обратно без затруднений, сердце бьется тяжело, но ровно. Вот только грудная клетка ноет. И не только она — фантомная боль пронзает бока и спину, лицо, кончики пальцев и все те места, где сходились тугие переплетения веревки. Итачи думает о тех, кто его пытал. Медленно, осторожно, надеясь хотя бы в этот раз не разбудить Кисаме, он встает. Ноги кажутся ватными. Но сейчас это не важно. Осмотревшись, Итачи находит искомое — прислоненную к стене в углу Самехаду. Приблизившись к мечу, он опускается на одно колено, проводит по нему ладонью и даже сквозь ткань чувствует, как вибрирует воздух. Страшная природная сила… нужно быть особым человеком, чтобы удержать ее в руках. Таким, как Кисаме. Итачи находит край бинта, высвобождает часть лезвия. Если присмотреться, чешуя чуть заметно движется — и правда будто дышит. Подушечкой пальца он трогает одну из зазубрин и та ожидаемо острая. Но этого наблюдения недостаточно, потому Итачи прижимается к поверхности меча предплечьем, закрывает глаза, задерживает дыхание… — Позвольте узнать… — голос Кисаме звучит далеким, будто доносящимся из другой реальности. Он обрывается, а затем звенит от не то удивления, не то испуга. — Господин Итачи! Но тот не обращает внимания и делает рывок вниз. Кровь брызжет на меч, на пол, на одежду. Рука содрана до мяса. Боль абсолютно идентична, и все силы уходят на то, чтобы не закричать. Уже через секунду Кисаме рывком швыряет его на пол, перехватывает за локоть и запястье, чтобы осмотреть рану. — При всем уважении, господин Итачи, — голос Кисаме подрагивает от негодования, — некоторые ваши поступки не поддаются никакому пониманию. Итачи и сам это осознает, как будто только сейчас окончательно проснувшись. И страх, вызванный потерей контроля над собственной логикой, пересиливает даже физическую боль. — Я возьму бинты. Очень полагаюсь на ваше благоразумие. Несмотря на сказанное, Кисаме продолжает сидеть, испытующе глядя сверху вниз. Раздраженно Итачи кивает, лишь бы избавиться от непрошенного пристального внимания. Когда Кисаме наконец отпускает, Итачи поднимает руку, разглядывает рану. Боковая сторона предплечья превратилась в месиво из мяса и разорванной кожи. Кровь капает Итачи на лицо, но он продолжает смотреть невидящим взглядом.