The price of your greed Is your son and your daughter What you gon' do When there's blood in the water
Утром, закрывшись в одной из туалетных кабинок, Итачи закатывает рукава и с досадой не обнаруживает на руках, куда ежедневно входит игла, живого места. — Кисаме, — зовет он чуть громче шепота. Тот, стоя по ту сторону кабинки, отзывается. — Чем могу быть полезен? — Куда можно ставить инъекции? — Если мне не изменяет память, то теоретически подойдут любые вены на руках и ногах. Занимательный факт: если ввести инъекцию в корень языка, можно добиться примерно того же эффекта. Но я изучил только один способ внутривенных инъекций, потому не рискну экспериментировать. И вам не советую. Слушая неоправданно многословный монолог, Итачи продолжает рассматривать синяки и коросты в поисках еще нетронутого участка кожи. Зрелище не радует, но, если изловчиться, можно выхватить местечко между двух заживающих отверстий. — Впрочем, не думаю, что вам стоит об этом беспокоиться, — продолжает Кисаме и в голосе его звенит насмешка. — Если вдруг ваша ошибка по какой-либо причине будет иметь фатальные последствия, это я останусь рядом с вашим мертвым телом. А вы переместитесь на ту вероятность, где у вас все получилось. — Помолчи, — огрызается Итачи, наполняя шприц. — Надеюсь, вы не приняли вчерашнее слишком близко к сердцу, — Кисаме говорит на прежней интонации, но отчего-то уже не так весело. Итачи приваливается спиной к перегородке между кабинками, закрывает глаза и, мысленно сосчитав до пяти, решает промолчать. Он ставит укол, руку сводит от боли, приходится сжать зубы, чтобы не издать ни звука. — Вы в порядке? — буднично спрашивает Кисаме и не получает ответа. Утро выходит крайне паскудным. Покинув кабинку, Итачи возвращает Кисаме сумку. Бросает беглый взгляд в сторону душевой, но приходит к выводу, что лучше потерпеть липкое ощущение на коже и запах табака от волос, чем мыться здесь. Они завтракают в ближайшей забегаловке, уже с утра набитой помятыми после вчерашнего празднования посетителями, и отправляются в путь. Кисаме молчалив, Итачи задумчив. Только ступив на проселочную дорогу, он отбрасывает все лишнее, кроме самой концепции: каждый раз, когда объект наблюдения может находиться в нескольких состояниях, реальность разделяется. Как детальки головоломки, он двигает факты о двух своих жизнях в поисках той радикальной точки невозврата. Не случилось восстания четыре года назад, следовательно, Шисуи не погиб, а он сам не присоединился к Акацки. Почему? Вероятно, помогла либеральная политика Четвертого. Почему? Девятихвостый никогда не нападал на Коноху и Минато не пришлось жертвовать жизнью ради спасения деревни. Со скрипом он принимает мысль, что та, другая жизнь, пошла по иному пути вне зависимости от его собственных решений. Значит, должно быть другое отличие. Перед глазами встает очередное воспоминание о том, чего никогда не было: Ему четыре или пять. Стоя в коридоре, он подсматривает сквозь щель в неплотно задвинутых дверях. На татами в отцовском кабинете сидит парень, по возрасту, наверное, генин или немногим старше. Растрепанные отросшие волосы, белесая кожа на руке, изуродованное лицо и бинты, скрывающие левый глаз. Он болен — Итачи чувствует это в его речи, движениях и особенно во взгляде. В памяти воскресает щемящее чувство сострадания, но никак не подробности беседы. Только одно имя, которого более чем достаточно — Мадара. Значит, вот где другая реальность дала сбой. Обито и его жена, джинчурики, — люди, которых не должно быть в Конохе. Или же… — болезненно думает Итачи, сравнивая две реальности — те, которые просто обязаны в ней быть. — Вы сегодня особенно тихий, — замечает Кисаме. — Снова хуже себя чувствуете? — Нет, — он делает паузу и все же дополняет, — думаю. — Смею надеяться, не о вашем вчерашнем собеседнике и его потрясающих теориях. Вместо ответа Итачи бросает на Кисаме короткий колкий взгляд и чуть ускоряет шаг. Он надеется, что напарник поймет намек, но тот решает развить тему. — Я понимаю, почему вас это беспокоит. Но почему из всех версий вы зацепились за самую абсурдную? Из всей его лекции связно звучало только предположение о материальности чакры. — Я не хочу это обсуждать. — Отчего же? — с нажимом уточняет Кисаме. — Мне не нужно объяснять, почему взгляд на мир безумного бродяги не может являться безоговорочной истиной. Я в своем уме. — Очень хочется в это верить. Итачи резко останавливается и смотрит на Кисаме сквозь шаринган. Тот глядит в ответ и через неоправданно долгую секунду натягивает самую язвительную из своих усмешек. — Давайте обойдемся без пустых провокаций? Полагаю, если вы в своем уме, вы не станете применять ко мне техники своего шарингана просто потому что мы не сошлись во взглядах на безумного бродягу. Возразить нечего и все же злость жаром течет по спине, заполняя собой тело. Становится сложнее дышать и, пока собственные эмоции не спровоцировали приступ, Итачи отворачивается. Они продолжают путь в натянутом молчании.***
Сидя в прихожей, Итачи надевает сандалии, стараясь не создавать лишнего шума. Синяк на скуле налился лиловым и припух, напоминая о совершенной ошибке при любом сокращении мускулатуры лица. — Куда собрался? — окликает отец, выходя в коридор. Итачи не смотрит на него, продолжая возиться с обувью. — По делам АНБУ. Отец буравит спину взглядом так, что по плечам расходится мелкая судорога. — Идет расследование касательно лаборатории, где меня допрашивали. Нужно обсудить мой отчет. Итачи вытряхивает все имеющиеся козыри в надежде смягчить отцовский гнев. Стоило подумать об этом вчера, укладывая Шисуи в свою постель. Интересно, раздвоилась ли реальность в этом моменте?.. — бегло думает он и, поморщившись, злится на себя. Это явно не то, о чем сейчас стоит беспокоиться. — Если я узнаю, что ты ходил к нему… — отец осекается. Не находит чем пригрозить, но этого и не требуется. Обувшись, Итачи встает, ловит его взгляд и повторяет: — Я иду по делам АНБУ. — Очень хочу тебе верить, — отец скрещивает руки на груди и замолкает в том особом тоне, когда воздух вибрирует от напряжения. — Я отрекусь от тебя и оставлю клан Саске, если ты не найдешь себе женщину. В груди передавливает. Итачи замирает. Сжимает кулаки. Все это не будет иметь значения, если клан пойдет на государственную измену — ни семья, ни наследие — но все равно больно так, будто раны на живую шьют. Итачи отводит взгляд первым. — Я не опозорю клан, отец. К Обито он приходит разбитым, не готовым к разговору, с полным пониманием, что не услышит ничего хорошего. А тот встречает Итачи с обычным радушием, хлопочет на неприбранной кухне, болтает о чем-то несущественном. — Обито, — Итачи прерывает его на полуслове не в силах и дальше подбирать слова, — я совершил ошибку. — Какую такую ошибку? — Обито оглядывается через плечо и беззаботная улыбка приобретает оттенок принужденности. Итачи выдыхает сквозь зубы и, глядя перед собой, поясняет, ровно и четко. — Ночью Шисуи вернулся с миссии и зашел ко мне. Я пустил его через окно. Нас застал мой отец. Обито опускает чайник на край раковины, аккуратно вытирает руки и, закинув ладони за голову, проходит несколько кругов по кухне. Его шаги глухо раскатываются по помещению. Итачи, расфокусировав взгляд, сидит будто в ожидании приговора. — Я правильно понимаю, что наш план под угрозой провала из-за того, что ты не умеешь выбирать места для любовных утех? Вопрос не нуждается в ответе, потому Итачи продолжает просто слушать. — По этой части у тебя была максимально простая задача, — Обито останавливается у него за спиной. — «Никому не говори». Это значит, что ты можешь совокупляться с кем угодно, хоть с курицей, лишь бы это никак не помешало нашим планам. Его шаги вновь прокатываются по кухне, вызывая инстинктивное желание активировать шаринган и держать ладонь на рукоятке меча. Обито появляется в поле видимости, обходит стол, задумчиво разглядывая потолок. — Ладно, — он усаживается напротив и натягивает на лицо фальшивую виноватую усмешку, — что-то я разошелся. Не принимай близко к сердцу. Итачи тяжело сглатывает и пристально смотрит на Обито. Тот недолго молчит в раздумьях. — Давай по порядку. Ты хотя бы успел обсудить с отцом предложение о союзе? — Да, — даже с облегчением отвечает Итачи. — Уже лучше! И что он решил? — Он обсудил это с главами других семей Учиха и решил принять предложение о встрече. Вопрос заключения союза пока открыт. — Ясно… — цокнув языком, Обито запрокидывает голову, упирается ладонями в татами позади себя. Его взгляд медленно петляет между кухонными шкафчиками, прежде чем вернуться к Итачи. — Тебя он от дел, скорее всего, отстранит и в этом основная загвоздка… насколько, конечно, проще было бы, вытащи Фугаку голову из задницы. — Что конкретно ты имеешь ввиду? — Я имею ввиду, что, если бы он встретился с Орочимару — или кем нас там решил осчастливить Данзо — а потом явился бы к Хокаге с повинной, мол, так и так, враги деревни пытаются втянуть нас в заговор, то это бы решило все проблемы. И наши, и Учих. Сказанное Обито воодушевляет, но лишь на секунду. Итачи нисколько не сомневается, что не сумел бы уговорить отца на такой жест доброй воли, даже если бы сохранил его доверие. — Мы точно правильно поступаем? — спрашивает он после затянувшейся паузы. — Смотря что тебя смущает. — Мы ведь по сути подталкиваем клан к измене. Вкладываем им в руки оружие. — Так в этом и суть! — Обито звучно щелкает пальцами здоровой руки. — Если они не готовы к восстанию, они его и не возьмут. А если готовы — воспользуются любой возможностью и я не хочу даже представлять последствия ситуации, где это произойдет не под нашим контролем! — он чуть поджимает веко и смотрит на Итачи с подчеркнутым подозрением. — Что, начал сдавать позиции? — Нет, — отрезает тот. — Просто хочу быть уверен в том, что делаю. — Ай-яй, Итачи. Никогда нельзя быть уверенным в том, что делаешь, — снисходительно смеется Обито. Наконец, он встает и возвращается к раковине, тем самым, ознаменовав финальную точку в самой напряженной части беседы. — Деть бы тебя куда-нибудь… — В смысле? — Чтобы отцу глаза не мозолил. Может, остынет немного и даст тебе второй шанс. С точки зрения линейной логики, конечно, глупо отсылать тебя куда-то на решающем моменте. Но, как эмоциональная махинация, может выгореть. Сразу после встречи с хозяином Кабуто, конечно же. Обито прав в том, что сама идея покидать деревню сейчас отдает тревогой, но Итачи не решается спорить. А тот хмыкает, явно войдя во вкус. — Из этого можно извлечь много пользы. Скажем, что тебя снова отправляют в Страну Рисовых Полей. У Фугаку будет повод переживать, помятуя о прошлой твоей там миссии — может и сменит гнев на милость. Ты главное потеряйся там на денек-другой дольше запланированного. А еще проверим, как Данзо выкрутится из этой ситуации. Если он действительно как-то с этими лабораториями связан, то ему придется придумать, как тебе объяснить, почему миссию выполнять надо не так, как сказал Хокаге. Получим с него косвенно информацию, а заодно нервы ему потреплем — мелочь, а приятно. То, как легко и логично, Обито плетет сеть своей интриги, начинает по-своему завораживать. Но завораживать не как чистое звездное небо или ночные огни родной деревни. Нет, это штормовая волна — можно только гадать, что останется после того, как она разобьется о берег и вернется обратно в море. Бездумно Итачи принимает чашку чая из его рук, делает жадный глоток, чтобы смягчить пересохшее горло. — Я, конечно, хотел, чтобы ты прощупал почву насчет Шисуи. — Я могу. — Нет. Вам лучше не видеться и не общаться. Итачи и сам это знает, но по спине все равно прокатывается неприятный холодок. Он только кивает. Упирается взглядом в столешницу и чувствует, как тяжелеет его тело, как наполняется силой и вместе с тем усталостью каждая клеточка. Странное чувство, чужеродное и в то же время как будто привычное. Это не мои руки — с удивлением думает Итачи и сам не может объяснить, откуда в его голове эта идея. Он складывает кулак, подносит его ко рту и коротко прокашливается. — Домой пойдешь? — с усмешкой спрашивает Обито. — Нет. — Итачи смотрит на него так прямо, как никогда. — Расскажи мне кое-что. — Что же? — Про Мадару. Обито не меняет ни позы, ни выражения лица, но его выдают детали — чуть дрогнувшие пальцы на чашке, сжавшийся зрачок. Он вдруг смеется и машет рукой, даже не скрывая фальши. — Ты знаешь, меня же сильно стукнуло камнем на Третьей Мировой, — Обито тычет в изуродованную щеку, а затем крутит пальцем у виска. — Повредился умом чуть-чуть, начал видеть всякое. Не расскажет — отчетливо понимает Итачи и тело снова становится податливым. Он отводит взгляд, несколько раз моргает и, вновь залив пересохшее горло чаем, встает. — Ясно. Как обычно, Обито провожает его до двери и не упускает шанса дать последнее напутствие. — Не суди себя слишком строго. Подвел ты нас, конечно, с размахом, но я могу тебя понять. Когда Рин вернется, найти бы сил не упасть прямо в коридоре, — он смотрит под ноги, словно уже примеряясь, где конкретно это будет. Итачи морщится, чувствует, как становится неуютно от излишней информации. А Обито только усмехается, явно довольный собой.***
Однообразные дни в дороге, различающиеся лишь тем, насколько поганые места им достаются для ночлега, сменяются напряжением дней подготовки к заговору. Хмурое настроение Кисаме — осуждающим взглядом отца, а ухмылки — нелепыми смешками Обито. Ни разу больше они с Кисаме не заговаривают о других реальностях, но тот, как будто знает все, о чем Итачи думает, и не одобряет эти мысли каждой клеточкой своего тела. Добравшись до места, где по слухам обитает лекарь, они оба вздыхают с облегчением. Их встречает небольшой поселок, раскинувшийся на нескольких холмах, по большей части состоящий из неогражденных приземистых домиков с густо засеянными участками. Хотя находится здесь и несколько общественных улиц в округлых долинах между холмами. Продавцы в торговых лавках встречают покупателей, как старых друзей, и от всей этой атмосферы почти семейного уюта сводит скулы. Лекарь живет в самом обычном с виду домишке на вершине одного из холмов. Внимание привлекает разве что отличный от всех прочих набор растений в саду и стелящийся уже по двору запах жженых трав. Кисаме проходит первым, стучит в дверь. Им открывает смуглый мужчина средних лет в цветастом, как у женщины, кимоно, что выглядит несколько странно в сочетании с длинной клинообразной бородой. На нем нет протектора, руки выглядят мягкими, а плечи узкими — едва ли шиноби, но Итачи на всякий случай не расслабляется. — Чем могу помочь? — Добрый вечер. Просим простить за вторжение, мы разыскиваем лекаря по имени Кинтаро. Нам любезно сообщили, что он обитает в этом доме. — Все верно вам сообщили, — дружелюбно отзывается тот. — Это я. Заходите, не на пороге же разговаривать. Лекарь отступает, пропуская их в дом. Внутреннее убранство уже куда яснее выдает ремесло хозяина. По стенам шкафы со склянками и резными сундуками, всюду пучки сушеных трав и нанизанные на нитки грибы и непознаваемые в разрезе фрукты. Многочисленные запахи подчеркивают духоту вечернего воздуха. Оставив обувь в прихожей, они проходят вслед за хозяином. В очаге по центру гостиной догорают угли и, судя по всему, именно он является источником запаха. — Присаживайтесь, — Кинтаро обводит жестом татами и сам садится напротив. — Кто будете? — Меня зовут Кисаме, мой спутник — Итачи. — Рад знакомству. Рассказывайте, что вас ко мне привело. — По заключению врачей Амегакуре, аутоиммунная болезнь легких. Они разрушаются и лекарства могут только замедлить, но не предотвратить развитие болезни, — отчитывается Кисаме, пока Итачи безучастно глядит на сонные угли в очаге. — Ясно… — лекарь треплет кончик бороды. — А кто из вас болен? — Мой спутник. — Хорошо. Тогда я его осмотрю, — лекарь хлопает по коленям будто в предвкушении работы. — А тебя я попрошу пока покинуть дом. Кисаме натягивает милейшую из своих плотоядных улыбок. — Я все же предпочту остаться. — Увы, увы, я работаю только с пациентом наедине. — Значит, придется сделать исключение. — Я делаю исключение только для умалишенных, стариков и детей. Устав от еще толком не начавшегося спора, Итачи поднимает взгляд. — Кисаме, выйди. Тот осекается, смотрит скорее удивленно, чем с недовольством. Без дальнейших пререканий он встает. — Осведомлюсь пока насчет жилья. Встретимся на торговой улице внизу, — а затем обращается к лекарю. — Не могу не украсть еще минутку твоего драгоценного времени. Сколько стоят твои услуги? — Осмотр — бесплатно, а, если смогу чем помочь, буду рад любому вознаграждению. — Вот оно как. Очень благородно с твоей стороны, — Кисаме демонстративно расшаркивается в любезностях — сильно, должно быть, разозлился. — Все, не мешаю работать. Поправив Самехаду на плече, он уходит. — Итак, — лекарь встает и принимается перебирать предметы на полках, — надо тебя осмотреть. Освободи грудную клетку. Пока Итачи снимает плащ и футболку, Кинтаро засыпает в ступку несколько трав из своих многочисленных запасов. — Медицинское определение я услышал. Но что именно с тобой происходит? — Кровь горлом идет. Задыхаюсь. Слабею. Сложив одежду, Итачи снова садится и перекидывает хвост через плечо на грудь. Кинтаро заканчивает толочь травы, смешивает их с темной маслянистой жидкостью и, прихватив с полки кисть, заходит Итачи за спину. Тот ни о чем не спрашивает, только мелко коротко вздрагивает, когда кисть щекотно скользит около лопатки. — Как давно ты болеешь? — Два-три месяца. Недолго лекарь молча выводит линии и узоры по коже, затем почти беззвучно отставляет ступку. Итачи чует след чужой чакры, рисунки на спине обдает теплом, на грани жара, но все же не болезненным. Шиноби этот лекарь или нет, техники его достаточно необычные, чтобы пробудить тень интереса. Лекарь издает горловой звук, выводя им простой мотив, плавный, словно колыбельная. Его ладони ложатся на спину, поверх легких. Итачи дышит медленно и глубоко, сам прислушивается к ощущениям в теле — саднит горло, боль почти привычна, в глубине груди что-то клокочет при дыхании. Напев становится громче. Лекарь надавливает пальцами на несколько точек, позвоночник отзывается естественным хрустом и боль притупляется. От жары чуть ведет. Итачи делает глубокий вдох, пока Кинтаро размазывает рисунки по его спине… Итачи кажется, что он провалился в сон на десяток секунд. Когда мысли проясняются, лекарь стоит перед ним, обтирая ладони чистым полотенцем. — Я не обещаю, что помогу тебе. Но все же я могу попытаться, — говорит он и протягивает Итачи второе полотенце. — Но мне нужно подумать. Приходи через три дня. Уже на улице Итачи с удивлением обнаруживает, что там уже сумерки, а, значит, прошло куда больше времени, чем он думал. Наблюдение вызывает мелкую досаду. Он вспоминает, что хотел обсудить с лекарем свои сны, но резонно заключает — ненадежная тема для первой встречи. Поиски Кисаме не занимают много времени — тот, как и было оговорено, ждет на торговой улице в забегаловке с раменом. — А я как раз размышлял, не следует ли повторно навестить лекаря, поинтересоваться вашими совместными успехами в диагностике, — приветствует он, когда Итачи садится от него по левую руку. Выждав короткую паузу, для ответа, которого все равно не последует, Кисаме продолжает. — Мне удалось договориться об аренде небольшого дома на окраине деревни за вполне разумную плату. Так что все зависит исключительно от вашего решения. Спину немного жжет фантомными ощущениями от рисунков и курсирующей сквозь них чакры. Но боль до сих пор не вернулась. Итачи берет из рук Кисаме пиалу с чаем, отпивает и, наконец, говорит: — Мы остаемся.***
Кажется, впервые со времен войны Итачи видит отца за стенами деревни и эта ассоциация отдает неприятным холодком. Следуя за ним, сквозь ночной лес Итачи ловит в хитросплетении разочарования, злости и досады другую эмоцию. Ему жаль, искренне жаль, что все так обернулось, что отец, учившийся его создавать огонь на помосте у озера, и глава клана, готовый пойти на государственный переворот, — это один и тот же человек. И хороших воспоминаний о нем ничем не меньше, чем плохих. Вот только здесь и сейчас Итачи сопровождает его на подстроенную встречу с врагом, а синяк на скуле расползся на глаз и нижнее веко. Они оба подвели друг друга. Отец подает жест рукой, прежде чем остановиться. Итачи прыгает на соседнюю ветку и осторожно уточняет: — Нам дальше. — Я понял. Но ты останешься здесь. Кулаки сжимаются и зубы скрипят. — Разве не безопаснее пойти вместе? — уловка выходит не очень убедительной и отец ее закономерно отвергает. — Безопаснее будет, если ты меня прикроешь. Особенно со стороны деревни. Итачи склоняет голову, напоминает себе о смирении и покорности. И все же чувствует, что совершает очередную ошибку. — Я пошлю ворона, если замечу движение. Отец смеряет его взглядом в последний раз, прежде чем двинуться дальше, а Итачи вдруг понимает, как был бы рад услышать обычно раздражающее «я на тебя рассчитываю». Мысленно выругав себя за сентиментальность, он активирует шаринган и выбирает место для засады. Время тянется мучительно медленно. Ночь влажная, зато безоблачная. Ветер редкими порывами приходит с севера. Под ним шелестит листва и чуть слышно скрипят ветви, те, что потоньше. Итачи слушает внимательно. Он знает, что хвоста не будет — и Обито, и Данзо об этом позаботятся. Куда больше его волнует то, что происходит у него за спиной. Вне зоны видимости, вне зоны слышимости отец принимает решение о государственной измене. Надежда, что он сделает правильный выбор, еще теплится и приходится самостоятельно ее гасить, чтобы потом было не так горько разочаровываться. Кричит ночная птица. Между корнями шуршит мелкий зверек. От всей этой умиротворяющей гармонии делается жутко. Будто в таком месте не может происходить того, что сейчас происходит. Итачи морщится, на десяток секунд прикрывает глаза. В этот раз мысленный отсчет не помогает взять себя в руки. Несколько раз он бросает взгляд через плечо, но видит только темноту и выхваченные из нее ветви ближайших деревьев. Луна успевает заметно съехать по небу к моменту, когда звуки за спиной меняются. Идет назад — понимает Итачи и напрягается до боли в мышцах. Вслед за шумом приходит движение — отец не особо старается скрыться. Он приходит пешком по земле и, глянув снизу вверх, кивает, призывая спуститься. В один прыжок оказавшись рядом, Итачи ждет вердикт, но отец молча идет в сторону деревни. На его лице не читается ни одной эмоции, потому, попробовав все обходные пути, Итачи спрашивает напрямую: — Что решили? — Что наши цели и методы их достижения вполне схожи. Итачи задерживает дыхание. Снова считает, всего до трех, прежде чем сделать рывок вперед и перекрыть отцу путь. — Ты уверен, что это единственный выход? — Мне жаль Четвертого и его семью, но его сострадание не остановило, когда он принимал требования совета. — Дело не в этом! Если ты ошибаешься, то это будет стоить жизни всему клану. — Итачи, клан хочет этого больше меня. Я не один год сдерживал их гнев. Уж поверь, они готовы на риск. Итачи делает полшага вперед, ловит взгляд, и шаринган в глазах отца — будто зеркальное отражение его собственного. — Пока не поздно, расскажи об этом союзе Четвертому. Приди с повинной. Как акт доброй воли. Это примирит клан с деревней. Фыркнув, отец скрещивает руки на груди. — Даже если Минато меня и послушает, это не решит проблему с советом. Рано или поздно все придет к одному исходу. Ошибка дает о себе знать. Отпустив отца на переговоры одного, Итачи не узнал, кто враг и на чем тот сманипулировал, потому теперь искать контраргументы приходится на ощупь. — Наш союзник силен, Итачи, — отец опускает ладони ему на плечи. — Мы только поможем ему проникнуть в деревню, он все сделает сам. А после Саске отправится к нему в обучение ради нашего будущего союза. — Саске… что?.. — голос теряет силу. — Саске отправится к нему в обучение, — повторяет отец нисколько не смутившись. Отпускает плечи, обходит замершего Итачи и продолжает пеший путь в деревню. Время словно ломается. Все кажется медленным — собственные движения, шаги отца. Все прочие звуки стихают. Итачи смотрит в удаляющуюся спину и кладет похолодевшую ладонь на рукоятку меча. Руки не дрожат. Нет никаких эмоций, только ясное понимание, что нужно делать. Ведь он уже проходил через это. — Ты уверен, что для Саске так будет лучше? — спрашивает Итачи, направившись следом. Его речь, его шаг безупречно естественные. Отец не ждет удара в спину, тем более, от родного сына, так что не успеет защититься или контратаковать. Главное сократить дистанцию. — Возможно, ему предстоит взять под свое начало клан. Раз у него нет твоих талантов, пусть ищет силу другим путем. — Ты скажешь ему? — Скажу. Когда все закончится. Сухожилия натягиваются. Взгляд чертит идеальную траекторию, чтобы одним ударом отделить голову от тела. Он набирает воздуха в легкие и… Чуть в стороне шуршат кусты — должно быть, птица или ночной зверек задели ветки. Итачи отшатывается, выпустив рукоятку меча. Отец резко оборачивается. Они встречаются взглядами и, как ни в чем не бывало, продолжают путь домой. Итачи идет вперед, медленно осознавая, что именно собирался сделать.***
Дом, который снял Кисаме, оказывается небольшим, но добротным. И уж всяко удобнее бесконечных номеров в гостиницах и на постоялых дворах. В первую ночь Итачи спит непростительно долго — Кисаме успевает подняться, сходить к торговым рядам за продуктами и аптечными расходниками, сообразить нехитрый завтрак. Аппетит так и не вернулся, но за последнее время Итачи приучил себя принимать еду, как лекарства. После он долго отмывается от дорожной пыли и остатков краски — вчера на это не хватило сил. Курс инъекций окончен, потому сегодня, осмотрев свои исколотые вены, Итачи вздыхает с облегчением. Болезнь удалось купировать и он очень хочет верить, что времени до следующего рецидива хватит, чтобы восстановить мышечную массу и вернуть хоть часть былой силы. Когда он выходит из ванной в одних штанах — остальная одежда сушится после стирки — Кисаме сидит на полу и обжигает на свече веревку. На вопросительный взгляд он ухмыляется: — Взял на себя смелость предположить, что вы захотите продолжить тренировки по Ходзедзюцу, — он смотрит наверх и, проследив линию его взгляда, Итачи обращает внимание на балку под приземистым потолком. Узлы, что выбирает Кисаме, хорошо знакомы, ощущение веревки на теле привычно. Все это уже не вызывает не то что паники, а вообще каких-либо лишних эмоций. За время, проведенное в Амегакуре, Итачи неплохо наловчился правильно ставить руки. Пора двигаться дальше, потому он позволяет Кисаме затянуть узлы потуже. — Я буду прав, если предположу, что вы хотите попрактиковаться в разрывании веревок? — закончив обвязку, Кисаме садится на татами на расстоянии вытянутой руки. Итачи закрывает глаза, подхватывает движение чакры в теле. Освобождает голову — пока тело не научится, ему необходимы сосредоточенность и полное спокойствие. Он двигает связанными за спиной руками, примеряясь под каким углом лучше делать рывок. Удовлетворившись результатом Итачи распределяет чакру по точкам в руках, плечах и спине. Он хотел бы справиться в одно движение, но с холодной головой понимает — будь это возможно, не было бы нужды в тренировках. Вдохнув полной грудью, Итачи тянет. Узлы впиваются в запястья и сходу не поддаются, но он продолжает, медленно, твердо, сквозь боль. По-своему натяжение в мышцах после долгого простоя кажется даже приятным. Веревка скрипит. Итачи стискивает зубы, удерживает себя от резких движений и вдруг чувствует, как веревка ослабевает. Сначала чуть ощутимо, а затем с хлопком рвется. Он шумно выдыхает и расслабляется, ощутив как тепло и легкость растекаются по мышцам. Запястья болезненно пульсируют в местах, где веревка оставила глубокие красные борозды. — Не сочтите за лесть, но вы неизменно восхищаете, — Кисаме ухмыляется и тянется к Итачи. Тот вкладывает руку в его ладонь и позволяет размять запястье. — У меня при большей мышечной массе получилось не с первого раза. — Распределение чакры, — сухо поясняет Итачи. — Разумеется. Могу ли я показать вам кое-что куда более любопытное? Итачи кивает и некоторое время, пока Кисаме разминает его руки, они сидят молча. Зыбкое умиротворение наполняет комнату, стелется по воздуху вместе с редкими пылинками в лучах солнца. — Думаю, синяков не останется, — заключает Кисаме и берет несколько мотков веревки. Обвязка, что он выбирает на этот раз, действительно не похожа ни на одну из предыдущих. Протянув веревку подмышками, он стягивает грудную клетку одним кольцом, а затем вторым, обхватывающим еще и плечи. Итачи пытается предугадать, куда пойдет следующий виток, и это даже по-своему азартно. Кисаме обвязывает левое запястье и кисть, цепляет ладонью к обвязке на плече, а затем, протащив веревку за спиной, повторяет идентичное крепление на правой руке. Ошибочно Итачи предполагает, что это финал, но Кисаме продолжает — впритык оборачивает веревку вокруг шеи, делает скользящий узел и завязывает у левого запястья. — Полагаю, — говорит он, поднимаясь на ноги, — я могу оставить вас с этим. Несмотря на сказанное, он не уходит, просто усаживается за спиной. Вопреки ожиданиям это не нервирует, потому Итачи принимается спокойно изучать узлы. Возможности ощупать их у него нет, зато есть шаринган. Выбранная конструкция куда хитрее прошлых. Веревку невозможно разорвать не выпрямив спину, не расправив плечи, не дернув руками, но любое из этих движений затянет скользящий узел на шее. В долгом молчании Итачи рассматривает, прикидывает, под каким углом возможно решить головоломку, образованную веревкой и его собственным телом. Ему удается зацепить ее на шее мизинцами, потянуть в разные стороны, но под скользящим узлом есть страховочный. — Развязать вас? — выдыхает Кисаме ему в затылок. — Нет. Пока я не скажу. — Ваше право. Итачи продолжает ощупывать веревку. Едва ли он сможет разорвать ее двумя мизинцами, тем более, не имея достаточного расстояния для рывка. Да и угол максимально неудобный. Некоторое время Кисаме наблюдает за ним, напоминая о своем присутствии лишь мерным дыханием, в затем кладет ладонь Итачи на талию. — Что ты делаешь? Тот знает, что стоит за такими прикосновениями, потому места для неоднозначности не остается. Ясно все, кроме причины, по которой Кисаме счел заигрывания посреди тренировки уместными. — Из-за того, как вы исхудали, я вижу натяжение каждой мышцы на вашей спине. Хочу заметить, что это по-своему весьма эстетичное зрелище, — уклончиво отвечает Кисаме, прокатываясь кончиками мозолистых пальцев вдоль ребер. — Сейчас не время. — Что вы? Самое время. Я лишь усложняю задачу наименее травмоопасным способом. Приближаю ситуацию к реалистичной, где враг мог бы пытать вас… — Кисаме сгребает распущенные волосы в кулак и толкает Итачи вперед, утыкает лицом в татами и сам наваливается сверху, — … или взять вас силой. Итачи скрипит зубами, хоть и не чувствует ни беспомощности, ни унижения, ни уж тем более страха. Есть другая эмоция, которую Кисаме уже не первый раз из него высекает. Приятная злость. — Вот о чем ты думаешь, — цедит он. — Не скрою, такие фантазии, где в роли вашего противника выступаю я, меня посещали, но, полагаю, насилие — это плохой задел для командной работы. Должно быть, Кисаме смягчил углы, говоря только про эстетическое удовольствие, иначе его возбужденный член не упирался бы сзади. Итачи выдыхает, говорит ровно и четко: — Развяжи меня. Это указание не обсуждается. Кисаме действует быстро и собрано — усаживает, подцепляет узлы в нужных местах, в считанные минуты избавляя Итачи от веревок. Тот, разминая, проворачивает запястья, плечи, шею — связанное тело досадно быстро затекает — прежде чем толкнуть Кисаме в грудь. Он почти не прикладывает усилий, что не мешает получить желаемый результат — Кисаме послушно заваливается на спину. Итачи седлает его ноги чуть выше колен, приспускает штаны и, обхватив член ладонью, ласкает резкими, грубыми движениями. — Никогда больше так не делай, — говорит он, поймав взгляд Кисаме из-под подрагивающих ресниц. — Прошу прощения, вышло довольно невежливо с моей стороны, — у того сбивается дыхание. — Если ты хотел связать и взять меня, так бы и сказал. — Не отрицаю, что задумывался об этом, — соглашается Кисаме и прерывается, чтобы шумно со стоном выдохнуть. — Но вы, господин Итачи, знаете ли, человек настроения. Не всегда легко подгадать правильный момент, чтобы предложить вам что-то. — Чушь, — Итачи отпускает, плюет на ладонь для лучшего скольжения и возвращается к своему занятию. Он не чувствует возбуждения, но странное будоражащее чувство власти над чужим телом забирает не хуже. — Чушь так чушь, — миролюбиво соглашается Кисаме, запрокидывает голову и скалится, обнажая ряды острых крупных зубов. Итачи сглатывает и сжимает пальцы чуть сильнее. Пятнадцатью минутами позже, когда руки Итачи отмыты от слюны, а живот Кисаме от спермы, тот присаживается на одно колено, чтобы смотать разбросанную по полу веревку. Итачи смачивает пересохшее горло и, привалившись поясницей к кухонному шкафчику, наблюдает, как ловко движутся руки Кисаме. — Возможно, вам будет интересно, — говорит тот, бегло глянув на Итачи с неизменной ухмылкой. — Это не просто мои фантазии. Кинбаку — практика на основе Ходзедзюцу. У нее есть и сугубо эстетическое начало, но, как вы понимаете, эротическое можно встретить куда чаще. Что говорить, практика отлично вписывается в кирийский культ силы и выносливости. Особенно если хочется приятно провести время со своей куноичи. Да и не только куноичи. Итачи хмурится, смотрит вопросительно в ответ на что Кисаме усмехается. — Знаете, как у нас говорят? То, что произошло в военном походе, навсегда останется в военном походе. Сдержать удивленное выражение на лице не удается — брови вздрагивают, предательски метнувшись вверх. Коротко прокашлявшись, Итачи отставляет пустой стакан и направляется в другой конец комнаты. — А наша с вами жизнь, хочу заметить, один сплошной военный поход, — Кисаме складывает в руках последний моток веревки. Предпочтя проигнорировать все выше услышанное, Итачи пристегивает к бедру сумку для сюрикенов. — Пойду тренироваться. — Могу ли я составить вам компанию? — Как хочешь.***
События минувшей ночи кажутся еще одним сном. Итачи сам удивляется своему спокойствию и все же с самого утра замечает за собой непривычную неловкость в мелочах — то спотыкается на ровном месте, то чуть не обжигает руку кипятком, то сворачивает не туда на хорошо знакомой дороге до штаба. По расписанию рядовое дежурство и перспектива проторчать весь день на крыше резиденции кажется лучшим планом на сегодня. Бегло поздоровавшись с другими воинами АНБУ, Итачи проходит вглубь раздевалки к своему шкафчику, чтобы переодеться. Все движения заторможены. Он останавливается, смотрит на свои руки, уже затянутые в форменные перчатки. Нужно собраться, но мысли никак не проясняются. — Привет. Он вздрагивает, поднимает взгляд на Шисуи. Тот улыбается абсолютно буднично и только в глазах читается еле уловимый след беспокойства. — Привет. Итачи улыбается в ответ и тут же возвращается к своим делам, хотя сердце заходится так, что трудно дышать. Он заканчивает переодеваться, захлопывает шкафчик и, мазнув по Шисуи взглядом, уходит в сторону туалета. Ждать приходится недолго — минуту или две. Шисуи заходит следом, закрывает дверь и приваливается к ней спиной, препятствуя случайному вторжению. Они недолго смотрят друг на друга, Шисуи было открывает рот, но Итачи качает головой — не то место, где он готов говорить. В ровном электрическом свете видно, как сильно измотали Шисуи эти два месяца и последовавшие за ними события — усталый взгляд, мешки под глазами залегли глубже, а щеки как будто запали. Итачи и сам не лучше со своими красными от недосыпа глазами и синяком на скуле. Дальше будет тяжелее и они оба об этом знают. Но сейчас, всего на несколько минут, пока не началась утренняя планерка, можно выдохнуть. Итачи подается вперед, прижимает Шисуи к двери и целует как в последний раз.