The only heaven I'll be sent to Is when I'm alone with you, I was born sick, but I love it, Command me to be well
— Отец. Мне нужно поговорить с тобой. Тот сидит на татами и, несмотря на выходной, без особого интереса просматривает полицейские отчеты. Обычная рутина, которую Итачи предпочел бы не нарушать. Но его появление, а тем более просьба о разговоре мгновенно заставляют отца переключить внимание. — Конечно. Итачи заходит в комнату, закрывает за собой дверь и садится напротив, сохранив почтительное расстояние. — Это касается клана и деревни, — начинает он. — Что-то случилось? — Да. Выслушай меня, — Итачи делает короткую паузу. — Один человек хочет встречи с тобой. У него свои счеты с советом. Он ищет тех, кто поможет ему пробраться в деревню. После смены власти он рассчитывает на заключение союза. Он говорит, что готов провести переворот малой кровью. Но я не знаю, можем ли мы ему верить. Когда он замолкает, отец сидит, скрестив руки и прикрыв глаза. Итачи смотрит на него и никак не может поверить, что все это происходит на самом деле. Просто сон, одна из реальностей. Наконец, отец глядит в ответ. — Итачи, ты понимаешь, о чем говоришь? — голос его звучит непривычно тихо. — Это заговор, государственная измена. Никогда еще Итачи не был так рад отцовскому недовольству. Он чуть не позволяет улыбке облегчения проступить на губах. Вдруг кристально ясным становится, что ничего Итачи не хочет так же сильно, как провала всей операции еще на стадии подготовки. — Я понимаю. Но должен был рассказать тебе. — Я… — начинает отец, но осекается, недолго думает, прежде чем продолжить, — я горжусь твоей преданностью клану, Итачи. Его слова не больно, но досадно задевают. Итачи надеется, что разговор окончен, но отец говорит после паузы. — Кто он, этот человек? — Он не раскрыл себя, подослал посредника. Но я думаю, что это Орочимару. — Орочимару?.. — отец хмурится. — Опасный человек. Я участвовал в расследовании по его делу. Итачи не отвечает, не отрывая внимательного взгляда от отцовского лица. Тот продолжает думать над услышанным и с каждой секундой это становится тревожнее. — Что ты сам об этом думаешь? — спрашивает он. — Думаю, в первую очередь мы должны беспокоиться о безопасности клана, — Итачи выбирает обтекаемую формулировку, как научил своим примером Данзо, но, похоже, отца такой ответ не устраивает. — Я должен обсудить это с главами других семей нашего клана… — А если они захотят переворота? — Захотят или нет… они в любом случае в праве знать. А я не вправе принимать такие решения в одиночку. — Я понял тебя, — Итачи коротко кланяется и закусывает язык. Еще ничего не произошло, но он чувствует, что финал этой истории предрешен. И это сделал он, своими руками. — Ты скажешь мне, когда примешь решение? — Конечно. Раньше, чем Микото. — А Саске? — Нет. Он еще слишком юн и неопытен, к тому же дружен с сыном Четвертого. Не думаю, что он сейчас в состоянии понять. Разве нет? — Да, я согласен. Выждав еще короткую паузу, Итачи поднимается с колен. Но уже в дверях останавливается и снова смотрит отцу в глаза. — Хотел спросить. Изуми приходила? — Да. — И что ты ей сказал? — Сказал, что клан Учиха — ее семья, а работа в полиции — ее долг. Итачи ловит себя на желании горестно выдохнуть — какое бы решение отец не принял, он совершенно безнадежен. — Ясно… — тихо отзывается Итачи. — Спасибо, что полагаешься на меня. — Иначе и быть не может. Ты ведь мой сын. Бегло улыбнувшись, будто не зная, как реагировать на похвалу, Итачи еще раз коротко кланяется и выходит из комнаты.***
Дождь заканчивается через день-другой и впервые за пару месяцев Итачи видит солнце наяву. Не такое теплое, как то, что разливается по желто-зеленым улицам Конохи, но все же достаточно яркое, чтобы встать с постели и, накинув на плечи одеяло, подойти к проему окна. Итачи не может вспомнить, когда в последний раз самостоятельно проявлял интерес к чему-то настолько обыденному. Обычно за него это делает Кисаме, когда говорит: — На мой взгляд, сегодня прекрасная погода. — Возможно, это прозвучит прозаично, но не могу не обратить внимание, насколько живописный вид открывается отсюда. — Раз у нас нет миссий, могу ли я предложить вам задержаться здесь на пару дней? Сегодня Итачи как будто впервые смотрит не его, а своими собственными глазами. На россыпь оставшихся после дождя капель, на низкие лучи предрассветного солнца, на куцый садик за окном. Надеется почувствовать хоть что-то. И даже чувствует, что ему стало лучше, просто это «лучше» до сих пор далеко от «хорошо». Позади скрипит кровать. Кисаме, не скрываясь, подходит со спины, обхватывает руками сквозь накинутое на плечи одеяло. — Вы сегодня рано. Вас снова беспокоят странные сны? — Солнце, — отвечает Итачи. — Полагаю, сегодня можно будет продолжить наш путь. Хотите проветриться? — Слишком сыро. Пусть просохнет. Отвернувшись от окна, Итачи выскальзывает из рук Кисаме и возвращается в постель. Вопрос про сны немного выбивает из равновесия. Ухватившись за версию о череде совпадений, он старается не оценивать увиденное, как слишком личное. Особенно после того, как Шисуи перестал ему сниться. И все же полностью игнорировать происходящее тоже не выходит. Заговоры, политические интриги — все навевает чувство на грани тоски и тревоги. Итачи наперед знает, что отец согласится на переворот и испытывает брезгливую жалость к другому себе, который продолжает на что-то надеяться. Вопрос с менее очевидным ответом — кто такой Обито? Итачи смутно припоминает, что бегло слышал это имя в глубоком детстве, возможно, даже раньше, чем впервые побывал на поле боя. В реальности этот человек давно погиб, но отчего-то разыгравшееся воображение решило сохранить ему жизнь и наделить чертами Мадары, ради шутки надевшего маску Тоби. Поделись Итачи этим наблюдением с Кисаме, тот обязательно придумал бы раздражающий в своей прозаичной логике ответ. Например, схожесть имен Тоби и Обито. Когда Кисаме ложится рядом, Итачи отмечает, что сейчас тот редкий момент, когда в теле есть силы и ничего не болит. Отбросив раздумья, от которых мало толку, он усаживается на Кисаме верхом. Тот, пусть самодовольно ухмыляется, но все же выглядит удивленным. — Чем обязан? — спрашивает он. Итачи не отвечает, подается вперед, целует шею и плечи. Кисаме опускает ладонь ему на затылок, зарывается пальцами в волосы, едва ощутимо сжимает. На сетчатке глаза мелькает образ черного комка, забившего слив — Итачи перехватывает руки Кисаме. Ему не хватает размаха пальцев, чтобы полностью обхватить запястье, что никак не мешает прижать чужие руки к кровати. Кисаме усмехается, но принимает грубость как часть игры. Прижавшись губами к губам, Итачи прикрывает глаза. Сквозь ощущения, плотные, материальные, как гул чужих шагов по деревянному помосту, пробиваются совсем другие образы. Итачи будто спит наяву, подглядывая за самим собой в щелку между реальностями. Ему снова нестерпимо душно. Он расстегивает жилет, стягивает футболку и упирается руками в стену. Ни о чем не думает, просто делает то, что должен. Мыслями, чувствами он далеко отсюда, в тесной комнате постоялого двора. Кисаме рычит сквозь поцелуй и шумно, пережатыми от возбуждения легкими, втягивает воздух. Ему явно непривычно подчинение. Но, пока он не высказывается против, Итачи не ослабляет хватку. Отстраняется, склоняется ниже, проходится зубами по коже. — Рад видеть вас в добром здравии, — воркует Кисаме. Сухие руки касаются спины, с почтительного расстояния, но оттого не легче. Скользят по швам ниже плечей, а затем медленным движением вдоль позвоночника. Итачи удерживает дыхание медленным и ровным, не оставляя места никаким неоднозначным трактовкам. Отпустив руки Кисаме, Итачи сползает между его колен. При первой же попытке взять за волосы, он вскидывается. — Не трогай! Выходит резче и грубее ожидаемого. Они упираются друг в друга взглядами, неуместно напряженными. Молчание тянется десяток секунд. Наконец, Кисаме примирительно поднимает ладони. Ничего не говорит. Итачи переводит дыхание и, ухватив член за основание, берет в рот. Ладони опускаются на бока, оглаживают ребра, ложатся поверх заживших ран. Итачи сжимает зубы до боли в челюсти. Позволяет себе небольшую слабость — наклоняет голову, утыкается лбом в стену. Все уже знакомо — смазка, пальцы, резинка, только в этот раз Итачи это делает сам, не позволяя прикасаться к себе. Кисаме все понимает с первого раза, потому послушно лежит, распластавшись по кровати. Разве что мнет в пальцах простыни и выгибается в пояснице в ответ на ласку. Оседлав его бедра, Итачи медленно опускается. По телу пробегает приятная судорога. Он запрокидывает голову, шумно выдыхает сквозь зубы и недолго ждет, прежде чем начать двигаться. Руки почти заходят на живот. Итачи коротко, мелко вздрагивает, задерживает дыхание. Он говорит себе, что это не на самом деле. Просто еще один сон, в котором нужно играть еще одну роль. Унизительно покорную, беспомощную. — Твои швы быстро заживают. Это хорошо, — звучит за спиной. После секса Итачи валится на кровать, спиной поперек скомканного одеяла. Тело приятно уставшее. Он убирает волосы с влажного лба и поворачивает голову, глядит на Кисаме. Тот ухмыляется, протягивает руку, но замирает с вопросительным выражением на лице. Итачи коротко кивает. Кисаме проводит пальцем вдоль грудной клетки и неутешительно резюмирует: — Я, разумеется, не специалист, но по моему скромному мнению вам следует больше есть. Поморщившись, Итачи проводит ладонью вслед за Кисаме. Под пальцами — впадины между ребер. Он трогает несколько раз в нервной надежде, что ему просто показалось. — Насколько все плохо? Кисаме садится, чтобы лучше рассмотреть его тело. С врачебной дотошностью, лишенной чего-либо интимного, он трогает плечи, ключицы, грудину, тазовые кости. — У меня есть и хорошие новости, — Кисаме снова ловит взгляд Итачи. — Что-то мне подсказывает, что вы не могли так исхудать за пару дней, потому предположу, что отеки наконец сошли. Подняв руку, Итачи осматривает свои пальцы, снова тонкие и узловатые. Сгибает, разгибает и не чувствует сопротивления. — Пойду в душ, — говорит он, рывком поднимаясь с кровати. Итачи выходит из штаба, проходит несколько улиц, сворачивает в тупик. Там он приваливается спиной к стене и переводит дыхание. В голове тяжело и глухо, будто свинца залили. Недолго он стоит неподвижно, прежде чем рывком склониться в сторону. Пустая желчь, обжигая горло, льется на землю.***
Остаток дня они проводят в дороге. Воздух еще сырой и прохладный, но на контрасте с теплым солнцем это даже приятно. Приступы кашля короткие и не настолько надрывные. Привалы лишь немногим чаще и длиннее, чем бывало до болезни. Кисаме с упоением болтает, Итачи слушает, изредка отвечает. Его истории, соображения и случайные факты о Стране Травы помогают не думать о том, как утром сон накладывался на реальность. Но в зазоры тишины, когда у Кисаме заканчиваются слова, а Итачи не может придумать вопросов, мысли снова стекают к запутанным воспоминаниям. Должно быть, это последствия болезни, непонятно только с чего они обострились, когда все остальное тело пошло на поправку. Впервые Итачи серьезно задумывается о том, не нужно ли и про этот недуг поведать лекарю. В конце концов, он пробовал всего одно снотворное, купленное вслепую. — Сколько нам идти? — До ближайшего города, полагаю, не более часа. Итачи вспоминает, что так и не дал своего согласия на визит к очередному врачу. — А до лекаря? — О, вы все же обдумали мое предложение, — саркастично скалится Кисаме. — Полагаю, путешествие займет пять-шесть дней в нашем нынешнем темпе. Итачи только коротко кивает и даже с некоторым злорадством думает о том, в какие дебри другой он успеет зарыться за это время. По мере приближения к городу на пути им все чаще встречаются повозки и шумные группы путешественников. Лица непривычно веселые, цветущие, лоснящиеся. Когда они оставляют позади компанию молодых девушек, мурлыкающих народную песню, Кисаме раздосадованно цокает языком. — Кажется, удача не на нашей стороне. Рискну предположить, что в городе местный праздник. К стыду своему плохо осведомлен о местных традициях. — Остановимся в лесу. Кисаме прячет за звучным смешком недовольство на грани возмущения. — Знаете, господин Итачи, не хочу прозвучать грубо, но я иногда поражаюсь тому, как изящно вы сочетаете тонкий ум с бытовой глупостью. В пору огрызнуться в ответ или промолчать, но Итачи усмехается. Очевидная мысль о том, чем чреват для него сон на холодной и до сих пор сырой земле, банально не пришла в голову. На секунду его охватывает теплый трепет, он хочет поблагодарить Кисаме за заботу, но молчит. Переводит взгляд на украшенные цветами и гирляндами ворота городка. — Хотите прогуляться или подождете меня где-нибудь? — спрашивает Кисаме, когда они выходят на площадь. Людную, цветастую, наполненную светом, шумом и запахами. Лавочники торгуют едой и всеми возможными сувенирами. Люди в праздничных нарядах гуляют семьями, компаниями, парочками. Сглотнув комок в горле, Итачи отвечает: — Подожду. — Вам нужно поесть, вы помните? Аппетит не пробуждают даже запахи праздника, не смешивающиеся, но наслаивающиеся. Еще несколько месяцев назад Итачи ответил бы коротким согласием, а после ел бы все то, что Кисаме взял. Тогда, эти несколько месяцев назад, все было куда проще — Итачи пребывал в спокойной уверенности, что хуже быть уже не может. — Подожду в кафе, — уточняет он. Итачи видит, как сильно Кисаме пытался ему угодить, но ест все равно без интереса. Соленое, острое, сладкое — все имеет однообразный вкус лекарств и перемешанной с кровью мокроты. Он думает про выступающие ребра и острые, как у девочки-подростка никогда не переступавшей порог Академии, тазовые кости. И это придает силы, чтобы затолкать лишний кусок в горло. Итачи даже нравится идея найти тихую гавань, где они осядут до следующей миссии — возобновить тренировки, набраться сил. Как бы не претило это признание, но тело отчаянно нуждается в размерности и покое. Скучающим взглядом он окидывает площадь, в ранних сумерках ставшую только ярче. Итачи вдруг задается вопросом, будь здесь тот, второй, согласился бы он прогуляться. Впрочем, в его жизни нет Кисаме, только Шисуи. А с Шисуи, будь тот рядом, и он настоящий согласился бы пройтись. Итачи морщится, прикрывает глаза. Боль от убийства клана притупляется логическими доводами, а вот дыру, что появилась вместе с мангеке шаринганом, заткнуть нечем. Она привычно саднит, если ее не трогать, но любое прикосновение отзывается так, что сбивается пульс. А в последние месяцы, с тех пор, как Итачи начал видеть свои полные загадочных совпадений сны, это не просто случайные касания краев раны. Это больно так, будто кто-то запустил внутрь грязную руку и трогает голые, не прикрытые кожей, нервы. Оглядываясь назад, Итачи думает, что неплохо справлялся со своей ношей. Ему было не хорошо, но правильно в самостоятельно выстроенном мире принципов, идеалов и оправданных жертв. С другим миром, человеческим, ненадежным и неоднозначным, его связывало всего две нитки и обе сейчас порваны. И теперь Итачи замечает, как новую, совсем не похожую на предыдущие, накидывает на него Кисаме. Медленно, ненавязчиво, со свойственной ему деликатностью, изо дня в день он подтягивает узел не более, чем на миллиметр. Итачи снова смотрит на площадь. Небо уже совсем темное. Голоса и смех звучат все развязнее и пьянее. Кисаме нет около часа — слишком уж растянутый во времени ужин успевает остыть. Пользуясь моментом одиночества, Итачи представляет, что напарник погиб — по нелепой случайности в пьяной драке или попавшись под руку залетному АНБУ из Киригакуре. Итачи пытается найти в себе чувство горечи, боль утраты, но натыкается только на мысли об общем кошельке, лекарствах и рецептах. Он откидывается на спинку стула с чувством неприятного облегчения, но мысли продолжают идти по заданному вектору. В памяти всплывают то долгие красноречивые монологи, которые можно просто слушать, то ночи, когда согреться удается только теплом чужого тела, невзначай предвинутая чашка чая, ироничная усмешка и спокойный внимательный взгляд всегда к месту. Итачи не хочет, чтобы все это имело значение, но оно имеет. Кисаме возвращается с натянутой ухмылкой и, заказав себе ужин, сообщает: — К моему величайшему сожалению все гостиницы и постоялые дворы, коих в этом дивном городе не так много, выкуплены. Потому придется довольствоваться койко-местом в ночлежке. Новость не вызывает особых эмоций, потому Итачи встречает ее дежурным молчанием. Ночлежкой оказывается приземистый и потертый домик ближе к окраине городка, в отличие от большинства построек — деревянный. Глядя на него, кажется, что это место можно было бы отыскать с закрытыми глазами по запаху засаленных от пота простыней, перегара и дешевого табака. На открытых окнах залатанные сетки, пол веранды жалобно скрипит под ногами и покачивается как старый причал. У дверей на низкой лавочке сидят двое, в которых по одежде и лицам можно признать пьяницу и бездомного. Они смотрят на Итачи и Кисаме, но тут же, не сговариваясь, отворачиваются с выражением животного страха на лицах. — Вы не находите это ироничным? — спрашивает Кисаме, откидывая занавеску у входной двери и пропуская Итачи первым. — Что? В тесной прихожей пахнет канализацией. За сделанной из нескольких ящиков стойкой сидит крупная немолодая женщина с тяжелым взглядом. Она осматривает Кисаме с ног до головы, ничего не говорит, только кивает — разумеется, он уже был здесь сегодня и оплатил ночь вперед. — В нашем тандеме я вызываю больше страха в силу физических данных, хотя объективно вы являетесь куда более опасным человеком. В подтверждение его слов комната казарменного типа, куда они заходят, притихает. Гастролирующие работяги, пьяницы, бездомные — все они не смотрят, но осторожно поглядывают на Кисаме. Свободна всего одна койка на два яруса. Стащив сандалии и не снимая плаща, Итачи молча карабкается наверх. Именно потому что Кисаме более устрашающий, его присутствие на нижнем ярусе предотвратит почти любую вероятность драк и грабежей. Но сумку с деньгами и лекарствами, он все же передает Итачи наверх. — Постарайтесь поспать. Ничего не ответив, тот лезет за лекарствами. Он насухо глотает вечернюю порцию таблеток и наполняет шприц. Желания раздеваться в этом месте нет, потому Итачи защипывает кожу на животе и ставит укол туда. Так даже лучше, учитывая, что бедра уже затянуло синяками от неаккуратных инъекций. Постепенно комнату снова наполняют голоса. Постояльцы переговариваются тихо, но их достаточно много, чтобы разговоры слились в единый гомон. Кто-то входит и уходит, скрипит пол, шуршит ткань, позвякивают пустые и полные бутылки. Под потолком, до которого Итачи может дотянуться рукой, вьется густой дым. Он кашляет и переворачивается на бок, старается не слушать, но отголоски фраз все равно чеканятся в голове. Вот работяга рассказывает, как строил мост в Стране Волн, пока их не прижали местные головорезы. Вот пьяница страдает об ушедшей жене. Вот старик рассказывает, как лишился ноги на войне, а до того был чунином Сунагакуре. А вот еще один голос, невнятный, словно булькающий, глотает слова. — Я точно уверен… в общем, если бы я мог доказать… вы только подумайте… чакра тоже имеет эту самую материю!.. — Ой да иди ты, Ученый! Последние мозги отбили, что ли? Нить рассуждения теряется в гомоне голосов, но непоколебимо выныривает из них в проблески тишины. — Получается… и жив, и мертв одновременно, во как!.. вы только подумайте! Это как бы порождает… порождает бесконечно много вероятностей… — Да ты отстанешь от нас или нет? Слышь, Ученый, каждый вечер одно и тоже! — Как будто реальности, наложенные друг на друга или вроде того!.. бесконечно много!.. вы представляете?.. Звук удара, короткий вскрик и торопливые шаги в сторону выхода. С бешено колотящимся сердцем Итачи приподнимается и успевает увидеть мелькнувшую в дверях спину уже знакомого бездомного. — Тьфу! Как таракан, ей богу — ругается работяга, поднимая с пола брошенный сандалий, а ему вторят остальные постояльцы. Итачи снова ложится, устраивается, кутаясь в плащ, жмурит слезящиеся от дыма глаза, но никак не может сделать вид, что ничего не произошло. И пусть бездомный старик сбежал, его слова продолжают звучать эхом в голове в попытке собраться в логическую цепочку.***
— Итачи, ты меня слушаешь? Он открывает глаза. В этот раз точно не спал — хорошо помнит, как вернулся из штаба домой, помылся, переоделся, вежливо отказался от ужина, прежде чем отец позвал на разговор. — Слушаю, — соглашается Итачи, а сам все пытается нащупать момент, когда реальность ускользнула от него. — Тебе снова нездоровится? — отец смотрит исподлобья, скрестив руки на груди. — Все в порядке. — Ты так и не пришел в себя после той миссии, — говорит отец с утвердительной интонацией. Итачи не отвечает, только проводит плечами и отец переходит к сути разговора. — Я обещал сообщить тебе первому о своем решении. Этих слов хватает, чтобы мысли о запутанных реальностях угасли. Итачи напрягается всем телом, выпрямляет спину, смотрит на отца глаза в глаза. В короткую секунду ожидания у него пережимается горло. Отец отводит взгляд первым. — Мы все обсудили с главами других семей. И я решил лично поговорить с тем, кто предлагает нам союз. — Почему? — голос предательски вздрагивает. Мгновенно Итачи выпадает из роли и, пока ждет ответ, с непроницаемым лицом пытается затолкать себя обратно. Отец тяжело вздыхает. — Многим семьям с трудом хватает даже на еду. Если не решить все сейчас малой кровью, то рано или поздно клан восстанет против всей деревни и я уже не смогу их удержать. — Но ведь Четвертый предлагал сократить штат полиции и начать брать миссии, как другие шиноби деревни. — Сам посмотри. Нам не дают работы за пределами полиции. Вы с Шисуи — исключение, Обито я даже обсуждать не хочу. С чего вдруг теперь ситуация изменится? Если голод вынудит клан стоять перед Конохой с протянутой рукой, едва ли это предотвратит восстание, — отец повышает голос, но резко затихает, словно одернув себя. — Итачи, разумеется, я понимаю, что это было бы самое простое решение, но и ты пойми — совет слишком долго испытывал терпение нашего клана. Им стоило сначала предложить нам альтернативы и только потом сокращать расходы на полицию, разве я не прав? — Прав, — Итачи опускает взгляд и ловит себя на странной мысли. Отец сомневается в принятом решении и говорит сейчас не столько с ним, сколько с самим собой. Ищет то ли оправдание, то ли благословение. И сквозь это наблюдение Итачи впервые видит отца настоящим, живым, не идеальным и не уверенным в правильности своих решений. Сострадание мешается с раздражением. — Надеюсь, ты принимаешь правильное решение, — уклончиво отвечает Итачи и это явно не то, что отец хотел услышать. — Пока что речь идет только о встрече, не о союзе. — Ты пойдешь один? — Я хочу, чтобы ты пошел вместе со мной. Должно быть, все эти годы, через ссоры и непримиримые конфликты, отец продолжал искать повод оказать Итачи такое доверие. В груди болезненно колет. Просто нервы — говорит себе Итачи и неотрывно глядит на отца. — Я буду рад, — он коротко кивает. — Выспись и дай мне знать, как договоришься о встрече. — Понял, — Итачи медленно встает, но его снова нагоняет голос. — Я очень на тебя рассчитываю. Лучше бы не рассчитывал, — заключает Итачи про себя, пока еще не в силах осознать, что его клан действительно рассматривает возможность вооруженного переворота.***
Итачи открывает глаза в полной уверенности, что так и не смог заснуть. Но если видел сон, значит, по меньшей мере задремал. В комнате темно, на смену голосам пришли храп и размеренное сопение. Воздух все еще пахнет перегаром и табаком, но уже не так густо. Легкие ноют, вынуждая, зажав рот ладонью, спуститься со второго яруса. Пол предательски скрипит, потому Итачи ступает так, как ступал бы на миссии, где тишина — главный приоритет. Перед тем, как уйти, он бросает взгляд на Кисаме — тот лежит на животе, обхватив подушку руками, и, как всегда, выглядит крепко спящим. Прихожая пустует, дверь на улицу прикрыта, но не заперта. Толкнув ее, Итачи выходит на веранду, глотает свежий, без посторонних запахов, воздух, и заходится кашлем. В процессе он подмечает чужое присутствие, но не видит в нем никакой угрозы. Прокашлявшись и сплюнув в траву, Итачи смотрит на случайного свидетеля и признает в нем «Ученого». Тот сидит на земле, привалившись спиной к помосту веранды и глядит в ответ опухшими от спиртного глазами. Он грязный и тощий, а по заросшему спутанными волосами лицу трудно понять, сколько ему лет. — Не спится? — смеется бездомный, обнажив мелкие желтые зубы. Итачи хочет уйти, но после коротких раздумий опускается на корточки у края помоста. — Другие реальности. Что ты говорил? Бездомный снова смеется и, подхватив из травы палку, начинает чертить на земле. Почерк у него неразборчивый, а лампа над входной дверью слишком слабая и тусклая, чтобы давать достаточно света. — Так это… я вот что говорил: чакра материальна, как свет и воздух, видишь? — бормочет он, постукивая палкой по своим каракулям. — Части все связаны и всегда в… этом самом… в балансе друг с другом, в общем… мировая гармония, понимаешь? Все связано и спутано… Он бросает на Итачи полный восторга взгляд, но не встречает понимания. Возможно, именно потому решает зайти с другого угла. — Ты ж шиноби, правильно? Я сейчас объясню… в общем, если ты нападаешь на врага в темноте и он падает, ты ведь не можешь знать, убил ты его или нет. До тех пор, пока не проверишь. А до этого момента он жив, и мертв одновременно, ага? Итачи морщится, но не перебивает. — Вот. Так понятнее, да? Запомни это. Это важно, — бездомный роется по карманам и, достав словно из складок одежды, трубку и потертый кисет, принимается забивать. — Мир чакры слишком тонкий и сложный. Глазам верить нельзя! — он строго поднимает костлявый палец с надтреснутым ногтем. — Глазами мы видим только… это?.. ну, свечение, в общем. Синее, зеленое, красное, вот это все! Но оно ведь тоже материально! Ну, как свет, понимаешь? Как вода. Все материально так-то. Я это, то бишь, к чему? А! Так вот… пока мы не видим вещи, они могут находиться в любом состоянии. Вообще. И даже в нескольких состояниях одновременно. Ты представляешь? Итачи не представляет, но не спешит говорить об этом. Он сосредоточен на рассказе, вот только слова никак не собираются в осмысленные предложения. — Чакру ведь нельзя изучить без чакры, так? Я помню… мы вот ее изучали в этой… как ее? Ну, ты понял. Так вот! Значит, исследуя чакру, ты уже нарушаешь ее баланс. Ну, другой чакрой, ага? И вот поэтому ты видишь ее только в одном конкретном состоянии. Как мертвого врага. Ты когда смотришь на реальность ты, получается, изменяешь ее, вот как. Но что если… — бездомный прерывается, чтобы закурить, и запах трав в его трубке не похож на обычный табак, — что если каждый раз, когда мы узнаем состояние объекта, он как бы продолжает находиться во всех возможных своих состояниях? Просто в разных вероятностях. Логично же? В общем, это получается бесконечное множество. Это получается сколько состояний может быть, сколько и вероятностей, ты представляешь? Во как выходит! А вот помнишь этого… ну, шиноби, который и жив, и мертв? Помнишь? Вот, в общем, это ты получается. И у тебя как бы тоже много состояний и вероятностей. И во всех ты жив. А там где умер, ты как бы просто перешел в новую вероятность, где не умер. Иначе бы ты не мог наблюдать. Сходится же? Сходится. И, в общем, ну как бы получается, что вот везде природа одна, а того, как все сложится могло быть бесконечно много. Вообще любая вероятность есть у чего угодно. Вот так-то. Довольный собой, бездомный пригубливает кончик трубки и замолкает, а Итачи, все также сидя на корточках, продолжает смотреть на бессвязные символы на земле. Услышанное никак не приобретает смысл. — Возможно наблюдать сразу за двумя реальностями? — спрашивает он. — Ну, это вряд ли, конечно, — хмыкает бездомный. — Но так-то оно это… как называется? Гипотеза вроде как. Неизученно совсем, вот что. Пол в прихожей скрипит уже не в первый раз. — Ясно. Поднявшись на ноги, Итачи оборачивается, встречается взглядами с Кисаме. Тот ухмыляется особенно широко. Итачи ничего не говорит, проходит мимо него обратно в ночлежку.***
В первую секунду Итачи не понимает, что его разбудило. И даже лицом к стене, он ясно осознает себя — в Конохе, дома, в своей комнате и в этот раз даже точно помнит, как ложился спать. Воздух приятно свежий, без лишних чужих запахов. Звук повторяется и в этот раз он абсолютно понятен — стук в стекло. Итачи подрывается и видит по ту сторону окна фигуру в униформе АНБУ. Узнает не задумываясь и сердце пропускает удар. Будто в горячном бреду он кидается в сторону окна, непослушными руками открывает створки и тащит в комнату. Шисуи легко перебирается через подоконник, наваливается всем весом, чуть не повалив на пол. Они не успевают перекинуться и словом, вцепляются друг в друга руками, жмутся губами к губам. Итачи узнает запах, узнает фактуру кожи, даже прикосновения сквозь ткань форменных перчаток. Где-то на периферии понимания маячит мысль, что нужно отпустить, переговорить, да и просто небезопасно вести себя так в этом доме, где не запираются двери комнат. Но все это теряется за чувством ирреальности происходящего, словно достаточно отпустить и Шисуи исчезнет. И даже призрачная вероятность такого исхода заставляет горло пережиматься, а пальцы — крепче впиваться в чужую одежду, пропахшую потом и костром. Возбуждение бьет в голову. Итачи тащит Шисуи вслед за собой к кровати. Нельзя — не унимается дурное предчувствие. Итачи поддается ему, но лишь за тем, чтобы не упасть спиной на кровать, уложив Шисуи сверху, а медленно опуститься, не дав ни одной перекладине скрипнуть. Шисуи целует губы, виски, шею. Сжимает в объятьях. Трется кончиком носа о скат челюсти. Живой. Настоящий. Материальный. Просто был на миссии. В интересах Конохи или по прихоти Данзо — неважно, если он вернулся. Зубами Итачи стаскивает перчатку с руки Шисуи и, обхватив за запястье, ведет влажную теплую ладонь вниз по груди и животу. Нельзя — повторяет он себе и, беззвучно глотнув воздуха, прогибается в талии, когда рука Шисуи гладит сквозь одежду. А тот снова целует, уже не так страстно. Медленно, осторожно, как любит. Итачи помнит это так ясно, словно последний раз они просыпались в одной постели два дня, а не два месяца тому назад. Обнимает за шею, запускает пальцы в волосы, сжимает талию коленями. И успевает опомниться лишь за секунду до того, как тихо раздвигается дверь. Тусклый свет из коридора, ловя чужой силуэт, падает на пол прямоугольником, самым краешком дотягивается до кровати. И их с Шисуи тайна перестает быть тайной. Нелепо, как будто что-то еще можно исправить, они пытаются отстраниться друг от друга, но… — Итачи… Шисуи… — голос отца звучит будто сорванный. Но быстро обретает силу, стоит Итачи дернуться. — Отец, я!.. — Одевайся и выходите. Оба. Сколько раз, будучи ребенком, Итачи сидел на коленях в кабинете отца, изображая смирение, пока тот прохаживался перед ним, скрестив руки, нахмурив брови. Это бывало раздражающе, обидно, унизительно, но никогда — страшно. Сейчас Итачи мелко колотит и холод от живота расползается по всему телу. Он закусывает щеку, чтобы удержаться от опрометчивых эмоциональных решений — не оправдываться, не доказывать, не хватать сидящего рядом Шисуи за руку в поисках поддержки. И уже в который раз в голове мелькает — хорошо, что Саске нет дома. — Как давно это продолжается? — спрашивает отец после долгого молчания. — С момента моей выписки из госпиталя, — глухо отвечает Итачи. Отец выдыхает сквозь зубы. — Вы сами-то понимаете, что делаете? — Да. — Я не таким тебя воспитывал. Укол злости поддевает между ребер. Итачи до скрипа сжимает зубы, до побелевших костяшек — кулаки. И на секунду забывая о планах, ролях и миссиях он открывает рот, чтобы ответить, но его прерывает шорох двери. В проеме стоит мама — растрепанная со сна, в запахнутом халате и с полным непониманием на лице. — Фугаку? Итачи, Шисуи?.. — она обводит всех присутствующих взглядом. — Что происходит?.. — Скажи ей, что происходит, — со злостью выплевывает отец. Итачи упирается взглядом в колени. Любая злость и запал отступают, остается только стыд. Жар приливает к лицу. Он хотел бы сказать, но не находит слов, понятных и уместных. — Говори, — повторяет отец с большим нажимом и, пока Итачи собирается с мыслями, рядом звучит голос. — Микото, мы с Итачи любим друг друга. — Что?.. — чуть слышно переспрашивает мама, но ее прерывает отец. — Помолчи, Шисуи! Я не с тобой разговариваю. Я не твой отец, чтобы что-то от тебя требовать, но, как глава клана, я считаю, что ты позоришь нас всех. Вы оба позорите. Слово Итачи должно быть решающим, он должен исправить случившееся. Сейчас, накануне встречи с хозяином Кабуто, он не может потерять доверие семьи. — Итачи, ты наследник клана, — голос отца тяжело прокатывается по комнате. — Ты мой старший сын и преемник! Продуманный план, все части которого сходились на плечах Итачи, трещит и рушится. — На тебя ляжет ответственность за продолжение рода, ляжет ответственность за весь наш клан. Ты это понимаешь? — Я это понимаю, — говорит он больше по привычке. — Я этого не вижу! — кажется, впервые на его памяти отец переходит на крик. Мама подходит ближе, просит: — Фугаку, мы можем просто поговорить?.. — но остается без внимания. — Сначала ты ставишь деревню во главу угла, откровенно презирая дела клана! Мне надоели твои бесконечные «я понимаю» и «я буду стараться»! Я терпел твои заносчивость и лицемерие только потому что ты — мой сын! Но — даже сказать противно, чем ты там занимаешься! — это терпеть уже не стану! Итачи медленно, сквозь зубы, выдыхает. Тошно от собственной беспомощности, от перепуганного лица матери, от того, что Шисуи приходится сжимать зубы до проступивших на челюсти желваков, лишь бы промолчать. — Я не думал, что кто-то узнает об этом. Я не хотел позорить ни тебя, ни наш клан. Он видит сжавшийся кулак, видит замах и осознанно ничего с этим не делает. Удар приходится в скулу. Итачи заваливается в сторону, но ставит руку для страховки. Любая попытка защититься закончится дракой, а это последнее, чего он хочет. — Выродок! Отец замахивается снова, но удара не следует — мама перехватывает его за плечи, а Шисуи за руку. — Фугаку, Итачи не виноват, — Шисуи смотрит тому в глаза. — Я склонил его к этой связи. Он мне во всем доверяет, ты сам знаешь. — Да ты!.. — отец делает выпад, но мама удерживает его. Она говорит тихо, но твердо, то ли умоляет, то ли приказывает. — Шисуи, тебе лучше уйти. Тот мажет по Итачи взглядом и, получив чуть заметный кивок, подчиняется. Когда дверь за ним задвигается, мама расцепляет руки. Впрочем, удерживать отца нет больше никакой необходимости. В последний раз осмотрев Итачи брезгливым взглядом, он тоже уходит. Мама недолго мнется, судя по всему решая, где ей стоит сейчас находится, но в конечном итоге следует за мужем. Только оставшись наедине с собой, Итачи прикладывает ледяные пальцы к горящей после удара скуле.