New, what do you own the world? How do you own disorder, disorder Now somewhere between the sacred silence Sacred silence and sleep Somewhere, between the sacred silence and sleep Disorder, disorder, disorder
Беззвучно, урвав момент уединения, Итачи перебирается с ветки на ветку, осматривается в поисках подходящего места. Он мог бы найти укрытие надежнее, но отчего-то ни один рукотворный угол не вызывает доверия. После недолгих поисков его выбор падает на лесную поляну, где он создает вороньего клона, с которым они садятся напротив в идентичных позах на расстоянии чуть больше вытянутой руки, смотрят друг другу в глаза. Картина кажется неполной, ей будто не достает ни объема, ни честности. Итачи использует технику маскировки, чтобы изменить внешность клона. Одежда, воспроизведенная с дотошной детализацией. И теперь на поляне не Итачи и его клон, а он настоящий и тот, другой. Один здоровый и крепкий, в униформе АНБУ, со сдвинутой на бок маской. А под одеждой у него давние следы от пыток. У второго темнота вокруг глаз, запавшие щеки и под черно-красным плащом выпирающие кости, синяки от уколов и покрытые сыпью ноги. Долгое время оба молчат, рассматривают друг друга, будто привыкают к мысли, что вот она, долгожданная и вместе с тем такая нежеланная встреча с собой. Тот, что в униформе АНБУ, заговаривает первым. — Оставь меня в покое. Второй молчит и это ожидаемо, но все равно раздражает. — Это моя жизнь. — Чушь. Не могу же я ее у тебя забрать. Они затихают. И тот, что в униформе АНБУ, сам понимает, что начал в сердцах говорить совершенно не то, что имеет значение. — Ненавидишь меня? — спрашивает тот, что в плаще. — Ненавижу. — Потому что боишься стать таким же? — Циником, лжецом и предателем? Я никогда таким не стану. — Лучше циником и лжецом, чем бесхребетным и наивным идеалистом, которым манипулирует каждый второй, разве нет? — Ты извращаешь факты, чтобы не признавать, что просто завидуешь. — Завидую. И признаю это. Не тому, какой ты, а тому, что у тебя есть. — Ты сам не сумел это сохранить. — Ты тоже не сможешь. — С чего это? Итачи смотрит в глаза напротив и не узнает. Это совсем не как глядеть в зеркало. Тот, второй, отличается настолько, словно они никогда и не были похожи. — И как бы ты поступил на моем месте? — спрашивает тот, что в униформе АНБУ, и второй прикрывает глаза, обдумывая ответ. — Найди способ поговорить напрямую с Четвертым. Он единственный, кому ты должен доверять безоговорочно. — А с Саске? Правильного ответа на этот вопрос не существует, потому уже в который раз они стихают и, слушая шум деревьев и пение птиц, рассматривают друг друга. Наконец, тот, что в плаще, говорит, впрочем, без привычной для себя безапелляционности: — Саске знает. Хуже уже не сделать. — Он будет ненавидеть меня. — Это не то, о чем тебе сейчас нужно думать. Сосредоточься. И здесь он безоговорочно прав. — Зачем нам эта встреча? — спрашивает Итачи, но не получает ответа. Да и откуда знать об этом клону, если он сам до конца не понимает? Второй будет говорить только то, что сам Итачи в него вложит. Он закрывает глаза, считает до десяти. — Ты не спросишь меня о своей жизни? — спрашивает тот, что в униформе. — Нет. Я не хочу обсуждать с тобой ни свои решения, ни Кисаме, ни болезнь. — Но твои решения нелогичны и скоро сведут тебя в могилу. Тот, что в плаще, коротко ядовито усмехается. — Какая тебе разница, если ты желаешь мне смерти? — он просто констатирует факт, но эти слова входят как игла между ребер. С таким глупо спорить. Как и с тем, что их чувства взаимны. — Ты ее заслужил, — звучит, как упрямое нежелание признавать очевидные причины своей ненависти. Разговор возвращается к началу. И это раздражает. Циник, лжец и предатель. Бесхребетный и наивный идеалист. Но за этим лежит что-то еще глубже. Впервые с начала разговора, всмотревшись в лицо напротив, Итачи признает, что они одинаковые. Итачи, бессознательно разрушающий свое тело. Итачи, почти сознательно разрушающий свою жизнь. Если бы Итачи мог, он бы занял чужое место, где у него есть шанс все исправить. Если бы Итачи мог, он бы занял чужое место, где уже совершил свой выбор. Поддавшись собственной беспомощности, Итачи выхватывает кунай из бедренной сумки и клон зеркально повторяет его жест. Он осознает, что ничего этим не добьется, но все же срывается с места. Просто, чтобы эта мучительная встреча наконец закончилась. Стая ворон взмывает в небо и от их криков закладывает уши. Итачи стоит посреди поляны и, тяжело дыша, сжимает в руках кунай.***
Когда Итачи заканчивает свой рассказ, он чувствует не то пустоту, не то отчаяние. Последняя встреча с Изуми никак не идет из головы. Шисуи смотрит на него сочувственно, Обито мнет подбородок, должно быть, размышляя, как использовать новые знания себе на пользу. В последнее время эта его сторона неизменно вызывает раздражение. Впрочем, Итачи не из тех, кто привык перечить командирам. И все же где-то в глубине души он надеется, что Шисуи, который всегда был смелее и принципиальнее, чем он, озвучит все то, что застревает поперек горла. — Я думаю, так даже лучше! — наконец заявляет Обито, хлопнув ладонью по столу. — В конце концов, чем больше у заговора противников внутри клана, тем больше у нас союзников. Шисуи, — Обито смотрит на того с воодушевлением во взгляде. — Да? — Ты ладишь с Изуми? — Мы не так близки, как они были с Итачи, но вроде бы хорошо друг к другу относимся. — Отлично. Тогда сходи к Изуми под предлогом, что хочешь поговорить о переменах в поведении Итачи с ней, как с его другом. Вас у него не так-то много. Сам Итачи сжимает зубы и не понимает, как тот, второй, так легко терпит разговоры о себе в третьем лице. — И от этого вывести ее на разговор о заговоре? — уточняет Шисуи, подхватив за Обито. Неудивительно, что они так легко нашли общий язык — думает Итачи. Ведь у них обоих фальшивые улыбки. Следом за этой мыслью должен прийти стыд, какой всегда бывает, если Итачи думает о дорогих людях с презрением. Но этого не происходит. — Именно, — Обито щёлкает пальцами. — Итачи нельзя себя дискредитировать, а ты и так в списке паршивых овец следующий сразу после меня. Постарайся, не посвящая Изуми в нашу миссию, вовлечь ее в создание оппозиции внутри клана. — Это неправильно, — наконец, не выдерживает Итачи, приковав к себе взгляды обоих. — Итачи… — выдыхает Шисуи не то укоризненно, не то сочувственно. Обито не дает ему продолжить. — И что же, я стесняюсь спросить, здесь неправильного? — голос Обито становится куда более тихим и вкрадчивым. В пору бы испугаться, но Итачи ничего не чувствует, отвечает прямо и честно, как есть. — Неправильно скрывать от нее миссию, но использовать себе на благо. Обито усмехается. — Не надо прикрывать чувством справедливости свое желание откреститься от Учих и планов Фугаку. — Обито, Итачи не это имел ввиду! — спешит вмешаться Шисуи. Хочет заступиться, поддержать, вот только вызывает лишь досаду. Потому Итачи говорит на выдохе: — Нет, именно это, — и замолкает. Замолкает и Шисуи и даже сам Обито. Недолго сидят в тишине, пока последний не берет все в свои руки. — Слушай, я понимаю, твоя роль здесь незавидная, но ты должен играть ее до конца. Изуми и остальные, если мы найдем еще несогласных, все поймут, когда придет время. — Я знаю, — отвечает Итачи и хочет попросить не утешать его, но проглатывает слова. — Это все? Мне нужно в штаб, отчитаться Данзо. Обито с Шисуи переглядываются, несколько обескураженно. — Да, это все. По дороге в штаб Итачи задается вопросом, почему ситуация с Изуми настолько зацепила его. Ведь он сам пребывал в полной уверенности, что готов пойти на любые жертвы ради спокойствия и процветания Конохи. Ответ оказывается на поверхности. — Ненавижу. — Потому что боишься стать таким же? Тот добровольно принял на себя роль лжеца и предателя и в итоге стал тем, кого Итачи боится и презирает. Он закрывает глаза, считает до десяти и говорит, что пойдет и на это, если обстоятельства не оставят ему другого выбора. Штаб АНБУ нагоняет тоску и тревогу. В кабинете Данзо все на своих местах. Итачи знает свое — на полу, преклонив колено. — Как продвигается твоя миссия? — Успешно. На последнем собрании план переворота был озвучен перед всем кланом, начиная с чунинов. Насколько мне известно, главы всех семей поддержали его. — Рад слышать, что все идет своим чередом. Ну а ты? — Данзо подходит ближе и за подбородок поднимает на себя лицо Итачи. Тот каменеет, чтобы не скривиться. — Мне донесли, что ты зачастил к Обито. Говорить, когда чужие пальцы давят на подбородок неудобно, но Итачи старается это скрыть. — Четвертый поручил ему отслеживать мою миссию. — И как давно он привлек еще и Шисуи? — Данзо хмурится недовольный то ли новой информации, то ли тем фактом, что не узнал об этом раньше. — Сегодня. — С какой целью? Эту часть легенды они не успели проработать детально — просто не предположили, что осведомители Данзо сработают так быстро. Но Итачи спокоен. — Как и я, он будет наблюдать за кланом. — Но ведь ему должно быть известно о том, что происходит на собраниях, — холодно замечает Данзо и его пальцы сжимаются ощутимо сильнее. Итачи вдруг ловит себя на мысли, насколько бы все упростила смерть Данзо, от которой его отделяет лишь несколько движений. Да, тот сильный шиноби, но сейчас, вероятно, он не ждет нападения. — Я убедил его молчать ради блага клана. Он достаточно доверяет мне, чтобы послушаться и не делать резких движений, не обсудив их со мной. — Хочется верить в силу вашей связи, — пальцы скользят по шее Итачи и, если прислушаться к интонациям, сказанное имеет куда менее однозначный смысл. Конечно же, Данзо тоже знает. Не может не знать и оттого его прикосновения вызывают только больше тревоги. Итачи закрывает глаза, лишь на секунду — времени считать до десяти и возвращать мысли в привычное русло нет. Если Данзо умрет, то все закончится. Четвертый найдет компромисс с Учихами, у Орочимару не будет союзников в Конохе и желтым улицам больше ничего не будет угрожать. А сам Итачи возьмет на себя роль предателя и примет любое наказание. Он почти готов наполнить свои глаза чакрой, как вдруг приходит осознание — если он, наследник клана, убьет главу АНБУ, все станет только хуже. Клан будет снова дискредитирован, но в этот раз вполне оправдано. Отец еще крепче вцепится в союз с Орочимару. А Шисуи останется один на один с Обито. Итачи медленно выдыхает. — Будут новые указания? — спрашивает он, нарушая субординацию. Данзо не то ухмыляется, не то брезгливо кривится. Убирает руку. — Держи меня в курсе планов Обито и работы Шисуи. — Понял. — Можешь быть свободен. Уже в который раз, выходя из кабинета Данзо, Итачи чувствует раздражающую слабость в ногах.***
Быть снова в дороге не столько тяжело, сколько непривычно. Тем более, в дороге без конкретного пункта назначения. Кисаме больше не говорит об охоте на биджу. Впрочем, с самого начала было очевидно, что это не более чем повод. От того, насколько резко закончились их регулярные встречи с Кинтаро, ощущается горькое послевкусие. Слишком много вопросов осталось без ответов. Впрочем, так ли они нужны, если он все равно не жилец? — убеждает себя Итачи и все же с некоторым усилием отпускает деревню на холмах. Кисаме не стремиться завязывать беседы не по делу, идет чуть впереди, явно довольный своим обществом. Устало глядя ему в спину, Итачи глотает раздражение, уже не такое острое и горячее, как раньше. Около полудня они делают привал, чтобы переждать жару. Итачи принимает обеденную горсть таблеток и устраивается на траве в тени ближайшего дерева. Несмотря на несколько недель ремиссии и упорных тренировок, тело так и не восстановилось. Скинув плащ, чтобы хоть немного проветриться, Кисаме бродит меж деревьев неподалеку, а потом и вовсе скрывается из виду. Итачи не следит за ним, ему неинтересно, чем тот занят и что высматривает по ту сторону рощи. Будь это важным, Итачи и сам заметил бы — разум в отличие от тела его почти не подводит. И все же, вновь оставшись наедине с собой, Итачи упирается лбом в это досадное «почти». Зачем нужна была та встреча? — еще один вопрос, оставшийся без ответа. Кинтаро сказал бы что-то о понимании и принятии. Но — Итачи уверен — это чушь. Он не хочет ни понимать, ни принимать того, другого. И откровенно говоря попытки связать сны и болезнь вызывают только усталость. Итачи кладет ладонь себе на грудь, чтобы убедиться в очевидном — он все еще болен. Там, внутри, под ладонью, за ребрами, в самой глубине что-то клокочет в ответ на каждый вдох. — Прошу прощения, господин Итачи, — Кисаме вновь появляется между деревьев с широкой ухмылкой на лице, — что отвлекаю вас от размышлений, но все же не могу не предложить вам взглянуть на кое-что весьма занимательное. Можно было бы спросить, о чем речь, но Итачи просто встает. Его ничего не занимает, он действует скорее по привычке и даже отсекает это, но не сразу, а в тот момент, когда отказываться уже нелепо. Их путь лежит через рощу к обрыву, за которым река и лес, куда более густой и древний. А вдалеке виднеются крыши и башни замка, лишенные любого архитектурного изящества. Очертания кажутся знакомыми и в ту же секунду, когда Итачи понимает почему, Кисаме озвучивает: — Замок Хозуки, тюрьма для шиноби. Место, где мы с вами никогда не окажемся. Итачи смотрит на крепость без тени интереса. — Вы никогда не задумывались, где проходит тонкая грань между теми шиноби, кто достоин заключения, и теми, кто заслуживает только смерти? Собственный голос говорит: — Какая тебе разница, если ты желаешь мне смерти? И сам себе отвечает: — Ты ее заслужил. Прикрыв глаза, Итачи подавляет накатившую злость. — Я не настроен на светские беседы. — Вот как? — Кисаме усмехается. — Настолько, что даже удосужились мне об этом сообщить? Я польщен. — Я ухожу, — предупреждает Итачи, потому что снова замолчать в ответ на замечание представляется ему глупым упрямством. Кисаме следует за ним, нисколько не обескураженный. — К слову, об этом! По моему скромному мнению целесообразно было бы определиться наконец с целью нашего нынешнего путешествия. Мы, конечно, можем вернуться в Амегакуре, но… — Кисаме многозначительно замолкает. Очевидно, что они не вернутся без веских на то причин, а сказанное — не более чем очередная провокация. Поначалу Итачи хочет промолчать или сказать, что ему все равно. Но вместо этого ищет ответ, принципиально, чтобы не давать в очередной раз решать за себя. Вариантов у них немного — Страна Земли на западе и Деревня Водопада на северо-востоке. И то, и другое одинаково не вызывает никаких чувств. И все же нужно создать хотя бы видимость того, что они ищут джинчурики. То ли для Мадары, то ли для Кисаме. — Деревня Водопада, — выбирает он наугад. — Замечательно. Но все же позвольте полюбопытствовать почему? — Кисаме скалится шире. Разумеется, он понял, что выбор был сделан случайно и теперь упивается этим пониманием. — Нам важно, где искать джинчурики? — Не то чтобы. Но мне показалось, что мы могли бы это обсудить. Кисаме накидывает оставленный на поляне плащ и они снова выходят на дорогу. Итачи тихо выдыхает сквозь зубы. — Я сказал, что не настроен на светские беседы. — О, это действительно было весьма и весьма не тактично. Всего на мгновение Итачи хочет остановиться и спросить, чего Кисаме добивается, но вместо этого молча идет вперед, стараясь не замечать отчетливый привкус крови в горле. Пока они идут на фиктивные поиски джинчурики, Коноха готовится принять у себя экзамен на звание чунина и, судя по обрывкам разговоров в забегаловках, это происходит не только во сне, но и в реальности. Дни кажутся нестерпимо долгими. Дорога сквозь однообразные поселки сменяется однотипными дежурствами. И все чаще Итачи не понимает, где заканчивается одно и начинается другое. Он уже ничему не удивляется, не задается вопросом, как оказался в том или ином месте и что делал до этого. Ответ и так очевиден — то же, что и всегда. Любая попытка контроля оборачивается крахом. И все, что Итачи остается — это закрывать глаза и, медленно сосчитав до десяти, раз за разом брать себя в руки. Он открывает глаза и нехотя признает, что в последнее время получается все хуже и хуже. Сегодня они ночуют в придорожной гостинице с маленькими, грязными, зато крайне дешевыми комнатами. Их общий кошелек порядком истончился. Днем Кисаме, как будто бы между делом, заметил, что после неминуемой закупки лекарствами, их дела будут совсем печальными. Если, разумеется, они не встретятся с Какузу. Итачи все равно, лишь бы только для этого не пришлось возвращаться в Амегакуре. Голод и сон в полевых условиях его тоже не пугают, но он решает оставить это умозаключение при себе, чтобы не слушать в очередной раз, как Кисаме ерничает. Повернувшись на бок, Итачи смотрит, как тот спит на соседнем футоне — они перестали ложится рядом — и уже в который раз чувствует удушливую злость. Кинтаро в воспоминаниях задумчиво произносит: — Он будто пытается присвоить себе кусок твоей жизни. Не счесть, сколько раз за прошедшие дни Итачи вертел эту мысль в голове, препарировал, рассматривал под разными углами и находил ей все больше подтверждений. Начинается дождь и стук капель о стекло, медленно смывает набившие оскомину мысли. А под ними находится другое воспоминание. Потухший взгляд и лицо без привычной ухмылки. Итачи тянет тонкую, как у высохшего покойника, руку и стискивает ладонь Кисаме. События, которых никогда не было, в реальности, которой никогда не существовало. Просто бредовые видения из-за варева Кинтаро. Не то, что стоит принимать слишком серьезно, и все же у Итачи тянет в груди. Он накрывает горло ладонью, дышит глубоко и медленно, не позволяя удушью подняться вверх из легких. Итачи ловит себя на отчетливом желании лечь рядом с Кисаме, прижаться к нему спиной и добровольно отдать ему кусок своей жизни. Тот самый, с которым он сам не справляется. Кашель прорывается наружу. Итачи поднимает ладонь выше, чтобы прикрыть рот и не выдать себя. Легкие сжимаются в судороге. Итачи рывком переворачивается на другой бок, коротко кашляет и глубоко вдыхает. Напоминает себе — решение порвать связь между ними было осознанным выбором, таким, которого нужно придерживаться до конца. Он снова кашляет и открывает глаза. Солнце слепит сквозь не до конца задернутые шторы. В комнате жарко и душно. Униформа неприятно липнет к влажному телу, а губы, напротив, сухие настолько, что пошли трещинами. Итачи не знает, почему лежит в полном обмундировании на кровати. Не помнит, как давно вернулся с дежурства. Если задуматься, он даже не может точно сказать, сколько дней прошло с момента его возвращения в Коноху. Нужно собраться, привести мысли в порядок, снова стать тем, на кого можно положиться. Слишком много завязано на Итачи, чтобы он мог позволить себе потерять контроль. И тем не менее позволил, сам не заметил, как все утекло сквозь пальцы. Есть ли смысл во всех этих заговорах и политических интригах, если он просто спит и видит сон? — спрашивает себя Итачи и резко садится с бешено колотящимся сердцем. Злость и стыд помогают вернуть мысли в конструктивное русло. Обито сказал: — Реальность только одна и она вот здесь, — и эти слова, как маяк, помогают не заплутать в собственных сомнениях. Наивный и бесхребетный идеалист, — напоминает себе Итачи. Слабак. Ничтожество. Он переводит дыхание, убирает волосы с лица и снова решает взять себя в руки, но в этот раз это не абстрактное решение, а волевое. — Сосредоточься. Итачи встает, снимает с себя униформу, переодевается в гражданское, собирает волосы и выходит из комнаты, чтобы умыться прохладной водой. Нужно заземлиться, успокоиться, что в последнее время представляется недостижимым в стенах этого дома, даже сейчас, когда здесь никого нет. Итачи меряет шагами коридор, заглядывает на кухню, но отчетливо понимает, что не голоден. Не воодушевляют его мысли и о тренировках и даже про обычную прогулку. Все не то. Он не пойдет с этим к отцу или Обито, чтобы не позориться и дальше. Саске, Изуми — не хотят его видеть. Мысли долго вьются кругами, прежде чем Итачи признает, что есть единственное верное решение. Вот только стоит ему уже в прихожей закончить эту мысль, как Широ у порога подрывается. Отчего-то Итачи уже знает, кого увидит. — Привет, — он безразлично кивает отцу, присев, чтобы обуться. — Куда-то собираешься? — тот складывается руки на груди. — Да. — Куда? Идею соврать Итачи отвергает сразу. — Иду навестить Шисуи. Терять больше нечего. — Я же запретил тебе, — голос отца каменеет. Итачи поднимается, распрямляет спину в полный рост и смотрит отцу в глаза на равных. — Пока это не касается дел клана, мне все равно. Кажется, не такой ответ отец ожидал услышать. — Касается и напрямую. — Чем же? — Ты позоришь нас перед всей деревней. — Нет, — спокойно возражает Итачи, — пока никто об этом не знает. — Не будь таким самоуверенным. — Да, я допустил ошибку, — с легкостью произносит Итачи, даже не запнувшись на слове, что всегда пугало его. — И теперь, когда меня презирают в родном доме, я осознал цену своей неосмотрительности. — Если ты пойдешь, я отрекусь от тебя, — отец повышает голос. Итачи делает еще шаг вперед в попытке продемонстрировать, насколько ему не страшно. В голосе звучит совсем непривычная, будто чужая твердость. — Давай. — Что?.. — Признай это вслух перед всем кланом. Расскажи им о моей ненормальности, как рассказал Саске. — О чем ты? Саске, что, в курсе? Вряд ли отец стал бы врать, не такие у него принципы. Но уже все равно, он это был, мама или кто-то другой. — Сам спроси, — бросает Итачи и делает еще шаг вперед, но лишь затем, чтобы обойти отца и покинуть дом. — Стоять! — тот цепляет Итачи за локоть и дергает назад. — Мы еще не закончили. Тело наполняется силой. Рефлекторно, как в ответ на угрозу, в глазах разгорается шаринган. — Пусти. Пальцы на локте становятся мягче, но не разжимаются. — Итачи… — впервые голос отца звучит настолько растерянно. Но это не вызывает никаких эмоций. Итачи стряхивает его руку сам, отворачивается, открывает дверь. — Ты изменился, — вдруг говорит отец ему в спину. — Я перестал тебя узнавать. Хочется вернуть ему эти слова, но они становятся поперек горла от осознания — отец не менялся. Он всегда таким был. Упрямым, требовательным, глупым, неспособным поставить себя на чужое место. Впрочем, это справедливо для них обоих, потому Итачи говорит совсем другое: — Чушь. Просто ты только сейчас заметил. День стоит удушливо жаркий, солнечный. Итачи не может выбросить из головы назойливое недовольство, острое настолько, что в груди больно. Сейчас он видит отца как никогда ясно. И раз за разом спрашивает — как может брать на себя ответственность за целый клан человек, не способный поставить на место даже собственного ребенка? Если бы отец не поддавался так легко чужим требованиям и собственной неоправданной гордыни, не было бы ни заговора, ни операции по его предотвращению. Руки невольно сжимаются, а перед глазами уже в который раз два окровавленных тела в прямоугольнике света. — Наши страдания продлятся недолго. В отличие от твоих, — вот одни из последних слов, что отец сказал тому, второму Итачи. Какими будут последние слова, что он скажет Итачи здесь, в реальном мире? — вопрос страшный и отрезвляющий, как выплеснутый в лицо стакан ледяной воды. Ответ на него Итачи узнает меньше, чем через несколько месяцев, и от этого осознания становится не по себе. Дальше Итачи идет уже медленнее. Пытается выкинуть из головы мысль о том, что и так уже предрешено. И зацепляется за другую, весьма досадную: из всех его недостатков и слабостей влечение к Шисуи заслуживает наименьшего внимания. Но именно это отец продолжает ставить во главу угла. Что нелепо настолько, что даже притупляет собственное чувство стыда. — Это не то, о чем тебе сейчас нужно думать. Добравшись до места, Итачи поднимает взгляд. Балкон закрыт, шторы задернуты. Значит остается только позвонить в дверь и надеятся, что Шисуи дома. С облегчением он слышит звук шагов и щелчок замка. — Итачи?.. — Шисуи смотрит на него и прежде, чем берет верх над эмоциями, на его лице поочередно отпечатываются растерянность, радость, беспокойство. — Привет. Что-то случилось? — Я могу войти? — Конечно. Бегло Итачи примечает бардак и даже это наблюдение вызывает трепет в груди. Стоит Шисуи пропустить его в дом и закрыть за ним дверь, сразу на замок, как выдержка заканчивается. Итачи наваливается, прижимает спиной к двери и целует. Так глубоко и отчаянно, что дыхание перехватывает. — Ты все-таки решился? — почти беззвучно спрашивает Шисуи, когда Итачи отстраняется. Тот утыкается лоб в лоб и отвечает прямо. — Я очень устал… Они снова целуются и от нахлынувших чувств жжет глаза и щиплет в носу. И кажется, что реальность действительно одна, та, что существует здесь и сейчас. — Я люблю тебя, — шепчет Шисуи в следующий перерыв. — Пойдем наверх? Они будто возвращаются в ту ночь, когда Шисуи после затяжной миссии постучался в окно. Ночи, после которой все пошло под откос. Как и тогда они вцепляются друг в друга руками, жмутся губами к губам. Чувствуют родной запах и фактуру кожи. Возбуждение бьет в голову и они валятся на кровать. Шисуи целует губы, виски, шею. Сжимает в объятьях. Итачи, обхватив запястье, ведет его влажную теплую ладонь вниз по груди и животу. А тот подхватывает, уже сам гладит сквозь одежду, заставляя прогибаться навстречу. Со смешком Шисуи целует распахнутые губы уже не так страстно. Медленно, осторожно, как любит. А Итачи в ответ обнимает за шею, запускает пальцы в волосы, сжимает талию коленями. Ему не нужно слишком много — хватает даже ласк через одежду, чтобы тихо, но совершенно не стесняясь своих эмоций вскрикнуть и поплыть от нахлынувших ощущений. Но совсем ненадолго, чтобы не заставлять Шисуи ждать. Легко перекатившись и подмяв его под себя, Итачи опускается ниже. Трется щекой о выпуклость на штанах, а затем спускает их и нетерпеливо ласкает член языком и губами. Шисуи хрипло выдыхает его имя, запрокидывает голову, накрывает рот тыльной стороной ладони. А Итачи украдкой смотрит на него и не может налюбоваться тем, насколько Шисуи открытый, живой и настоящий в такие моменты. Без вечной улыбки, без потухшего взгляда. Когда тот кончает, Итачи ложится рядом, устраивает голову у него на плече и говорит: — Я люблю тебя. И тоже хочу, чтобы мы стали семьей. Шисуи мелко вздрагивает и утыкается носом ему в волосы. — Мы станем, родной. Обязательно станем. Итачи поднимает голову и смотрит на солнце. Ему жарко и дурно, а в глазах болезненная сухость. Он трет висок, опускает взгляд и обнаруживает себя на скудном рынке незнакомой деревеньки. При всем желании не получается вспомнить, что это за место и как он здесь оказался. И это пугает, резко, до ускоренного пульса и сжатия в горле. Это только тот, второй, может позволить себе терять куски памяти, а он, настоящий, держит себя в руках и полностью отдает отчет о происходящем. Ведь если не верить себе, то больше некому. — Господин Итачи, — голос нагоняет со спины и, обернувшись, тот весьма ожидаемо встречается взглядами с Кисаме. — Не думаю, что в праве вас отчитывать, но не могу не указать на то, что вы собирались ждать меня в другом месте. — Я… — Итачи не может ответить. Куда Кисаме уходил, он тоже не помнит, но, замяв собственную растерянность, выбирает наиболее размытую формулировку. — Что у тебя? — К нашему везению, здесь все же есть гостиница, куда нас за весьма скромную плату согласились пустить на постой. Итачи только кивает.