Some say, now suffer all the children And walk away a savior, Or a madman and polluted From gutter institutions. Don't you breathe for me, Undeserving of your sympathy, Cause there ain't no way that I'm sorry for what I did
— Доброе утро, Саске. Итачи натянуто улыбается, застав брата на кухне — он чувствует себя слишком уставшим для искренности. Возможно Саске это замечает или просто его день тоже не задался с самого утра. В любом случае, он отвечает на приветствие коротким кивком. — Мама дома? — спрашивает Итачи, чтобы завязать разговор, и садится напротив Саске. — Сегодня похороны. Они с папой помогают все подготовить. — Ясно. Как твои дела? Вместо ответа Саске передергивает плечами. Сейчас, впервые после миссии увидев его при ярком свете, Итачи замечает, что брат бледен даже относительно своей по природе светлой кожи, а под глазами у него залегли темные круги. — Выглядишь уставшим, — замечает он. — Ты не лучше. Итачи коротко улыбается, в этот раз вполне искренне. — Много работы. — Ясно, — отзывается Саске ему в тон. — Я виделся с Рин. Поздравляю с допущением к экзамену. — Ага… — Саске заметно мрачнеет. — Ты не рад? — Рад. — Помочь тебе с тренировками? Вопреки ожиданиям Саске не воодушевлен, он раздраженно кривит губы и смотрит на Итачи исподлобья. — Не надо. Вряд ли ты найдешь время между работой на Четвертого и встречами с Шисуи. Сердце пропускает удар, спина покрывается мурашками, а в голове пульсирует только одна мысль — он знает, вне всяких сомнений, знает. Вот только не ясно, кто и зачем рассказал ему об этом. Отец? Мама? А может и вовсе Обито, чтобы порвать последнюю связь Итачи с кланом?.. — Не понимаю причем здесь Четвертый и Шисуи, — говорит Итачи не изменившись в лице. — Все ты понимаешь, — впервые в голосе Саске звучит настолько неприкрытая грубость. Он резко встает из-за стола в знак того, что добавить ему нечего, но Итачи не сдается. — Давай поговорим, — его голос вздрагивает. Саске уже направляется к дверям, но останавливается в последний момент, чтобы сказать: — Не хочу с тобой разговаривать. Было приподнявшийся Итачи оседает обратно за стол и больше не пытается остановить брата. Первой после ступора приходит злость, потому Итачи закрывает дверь комнаты чуть резче, чем следовало бы, и до боли стискивает зубы. Лучше так, чем, поддавшись эмоциям, идти к Саске и срывать на нем то, что копилось месяцами. В памяти совсем свежий разговор. — Я не хочу, чтобы Саске испытывал ко мне отвращение. — Итачи, он же твой брат. Шисуи заблуждался в своей непогрешимой уверенности, что они могут взяться за руки и жить, как им заблагорассудится. Его брат давно мертв, ему легко рассуждать об этом — думает Итачи и тут же стыдится этой мысли. Шисуи ни в чем не виноват, как и Саске. Проблема только в нем, неполноценном и неправильном. Описав пару кругов по комнате, Итачи тяжело опускается на кровать, трет лицо ладонями. А затем ложится и вопреки привычкам остается лежать. Можно пойти к дому Изуми тоже помочь с подготовкой, спустить злость на тренировке, да даже просто проветриться. Но Итачи не делает ничего. Церемония, как и любые похороны, проходит в тяжелом молчании. Стоя у отца за плечом, Итачи глядит в землю — благо ситуация позволяет скрыть свое малодушие. Ему стыдно посмотреть в глаза стоящему рядом Саске, стыдно поймать взгляд Шисуи, который вне всяких сомнений тоже здесь, стыдно попасть под пристальное внимание Обито, а особенно стыдно перед Изуми за то, что слишком занят собой, чтобы найти для нее слова поддержки. И поэтому, и потому что ее отца не жаль. Он был героем войны слишком давно, а последние годы — одноногим полубезумным стариком, который любил свой клан самым уродливым сортом любви. Зажатым между гордыней и всеобъемлющей ненавистью. Как, впрочем, и почти все из Учих. Прямо сейчас они окружают Итачи со всех сторон, стоят плечом к плечу, дышат в спину. И невольно он вспоминает, как убивал каждого из них. Руки пробивает дрожью, а на лбу прохладными каплями проступает пот. Воздуха не хватает, как в тех долгих мучительных сценах удушья, что ему снятся. Итачи сжимает зубы, впивается ногтями в ладони и хочет верить, что Саске не замечает его смятения. Беспричинная паника накатывает волнами и заставлять себя оставаться неподвижным — не легче самых жестоких тренировок на выносливость. Итачи резко садится. Волосы, одежда, постель — все мокрое от пота. И даже прохладный ночной воздух не помогает остудить разгоряченную кожу. Он трет глаза, осматривает комнату, убеждаясь, что зрение окончательно восстановилось, и бросает взгляд на Кисаме. Тот спит наконец в естественной, привычной позе — на животе, протолкнув руку под подушку. Итачи тянется к нему, хочет потрепать жесткие волосы на макушке, но останавливается. Недолго думает, прежде чем снова лечь на бок, к Кисаме спиной. Сердце все еще тяжело колотится после резкого пробуждения, но сон возвращается быстро и почти незаметно. Чужие пальцы цепляют под локоть. Обнаружив себя покидающим кладбище вместе с кланом, Итачи замирает. Не спал ведь, не терял сознание, но тогда неясно, откуда этот провал и что он делал здесь, пока был там. Взгляд медленно скользит по руке от раструба перчатки к изуродованному лицу ее обладателя. — Жду через час, — коротко сообщает Обито над самым ухом и тут же отпускает. Слишком медленно до Итачи доходит осознание, что по случаю похорон его отпустили со смены, но встречу с Обито никто не отменял. Сегодня худший день, чтобы обсуждать настолько глобальные вещи, но за неимением выбора Итачи дает себе этот час, чтобы прояснить голову. Его проблемы, ссоры с братом, плывущие границы реальности, излишняя рефлексия не должны вставать на пути общего дела. Итачи дробит отведенное ему время на отрезки. Первый на дорогу домой, второй — переодеться из траурного в повседневное и умыться ледяной водой, третий — явиться к Обито. И, к его удаче, родители остаются с кланом, а Саске теряется в толпе. В одиночестве собраться куда легче. Напомнить себе, кто он, где он и зачем, будто мантру повторить: Девятихвостый никогда не нападал на Коноху, клан Учиха никогда не планировал заговор против Третьего, Шисуи никогда не вырывал свой единственный уцелевший глаз, Итачи никогда не объединялся с Мадарой и прямо сейчас он настоящий смотрит в зеркало в ванной, тяжело склонившись над раковиной, а не лежит на футоне рядом с отступником Киригакуре. Прежде, чем выйти, Итачи смотрит на свою до сих пор саднящую ладонь, но, как и в прошлые разы, не видит на ней укуса. И впервые собственное положение вызывает злость, столь острую, что хочется рычать в голос. То ли на себя, то ли на того, второго. Незачем им трогать то, что принадлежит другому, и передавать сквозь реальность раны, страхи, разочарования. Итачи встряхивает головой, еще раз умывается, повязывает на лоб протектор и, медленно сквозь зубы выдохнув, окончательно приходит в себя. На улице неуместно солнечно, тепло, почти даже жарко. Времени еще достаточно, потому Итачи без спешки направляется к дому Обито и совсем не ожидает, что его окликнут по имени. Шисуи скрывается в тени переулка. И сколько бы Итачи сейчас отдал за возможность укрыться там вместе с ним и поприветствовать поцелуем в губы. Но он здоровается тихо, буднично, без лишних эмоций. — Решил, что лучше нам прийти вместе, — поясняет тот, выходя на свет, но сохраняя уважительную дистанцию. Итачи только кивает и дальше они идут молча, пока Шисуи не нарушает тишину. — Как ты? — В порядке, — Итачи не хочет врать, но слова выходят сами собой. — А ты? — В общем-то тоже, хотя бывало и получше, — Шисуи оказывается честнее. Разумеется, если не смотреть ему в глаза. — Виделся с Изуми? — Мы толком не говорили. Итачи делает паузу, обдумывая, стоит ли говорить то, чем он хочет поделиться. — Она призналась мне в любви. Не хочу давать ей ложных надежд. — Вон оно как… — Шисуи задумывается и дает тот ответ, которого Итачи совсем не ожидает. — Но ведь ты ей еще и друг. — Друг… — эхом повторяет тот и пытается препарировать это слово, отделить скорлупу общепринятых смыслов от тех, что вкладывает сам. И, кажется, ни к кому, кроме Шисуи, оно не прикладывается в полном объеме. — Я говорил утром с Саске, — начинает невпопад Итачи о том, что не решился бы доверить никому другому. — И что? — Он знает. Между ними снова натягивается молчание, сейчас просто необходимое для того, чтобы сказанное не нуждалось в пояснении. И все же один вопрос Шисуи задает: — Откуда? — Я не стал спрашивать, но думаю, что от кого-то из родителей. — Дай ему время, — Шисуи повторяет тоже, что и раньше. Итачи прикрывает глаза, мысленно считает до десяти и решает ничего не отвечать. За час Обито тоже успел переодеться из траурного в куда более привычную униформу джонина, разве что без жилета. Открыв дверь, он расплывается в карикатурном радушии. Улыбается, приветствует, как старых друзей, приглашает на кухню, где уже стоят чайник и три чашки. Следуя их расположению, Итачи и Шисуи садятся рядом, Обито — напротив. Он складывает руки под подбородком и улыбается так широко, что изуродованная часть лица идет складками. — Рад твоему участию, Шисуи. Уж не знаю, делаешь ты это ради Итачи или потому что не поддерживаешь планы Фугаку, но, надеюсь, на тебя можно положиться, — по Обито трудно понять, но Итачи не сомневается, что за дружелюбным тоном скрывается угроза. Считывает ее и Шисуи. Подается вперед, говорит мягко, но с нажимом. — Я не поддерживаю ваши с Четвертым методы. Но я здесь ради Итачи и ради деревни. — Вот и славненько! — Обито улыбается еще шире. — Я, к слову, обдумал твой план, обсудил его с учителем Минато и пришел к выводу, что он довольно… дерьмовый. — Почему? — Видите ли, наивно полагать, что проблема упирается только в Фугаку. Для Учихи он слишком мягкотелый, зато мнительности в нем хватит на двоих. Потому — поправь меня, Итачи, если ты располагаешь другой информацией, — рискну предположить, что его накрутил и продавил на всю эту авантюру с правительственным переворотом именно клан. Фрагмент мозаики, который докладывает Обито, выглядит на своем месте настолько очевидным, что Итачи невольно морщится. — Я это к чему? — продолжает Обито, склоняясь чуть ниже к столу. — Допустим, сейчас вы переубеждаете Фугаку и он отказывается от своих планов. Возможно, даже сдает своих подельников. И становится предателем для тех, кто остался. А предатели, — Обито выразительно смотрит на Шисуи, — никому не нравятся. Причем, не нравятся настолько, что иногда совершенно случайно погибают при исполнении. К Итачи доверия в клане мало, потому он потом тоже с большой вероятностью погибает при исполнении. От главной семьи остаются бесхарактерная женщина и ребенок, из которых можно лепить, что угодно. То есть, рано или поздно мы приходим к тем же результатам. Обито триумфально замолкает. — Я думал немного о другом, — нисколько не теряется Шисуи. — Убедить его доложить о происходящем Четвертому. Я уверен, пока никто не пострадал, это не поздно сделать. — И что это нам даст? — Я думаю, это поможет очистить репутацию клана и решить разногласия дипломатически. Коротко рассмеявшись, Обито выпрямляет спину. Он скрещивает руки на груди и уже в который раз осматривает Шисуи. И удивительно, но, несмотря на издевку, взгляд его становится теплее. — Вижу, ты идеалист не лучше Итачи. Но, поскольку ты еще не так освоился в нюансах нашей миссии, я поясню: кроме нас с Четвертым, Фугаку с кланом, есть третья сторона со своими интересами — совет деревни, а, если конкретнее, Данзо. Периферийным зрением Итачи замечает, как вздрагивают пальцы Шисуи на стенке чашки. И очень надеется, что это заметил только он. — И пока мы не решим эту проблему, вряд ли он допустит компромисс между Конохой и Учихами. Да и вряд ли всех в клане устроит такое положение вещей. Так что, уж поверь, ты ослепнешь раньше, чем успеешь закончить. — Если оно того стоит… — замечает Шисуи, но Обито только качает головой. — Хорошо. Тогда могу ли я спросить про дыры в твоем плане? — Ни в чем себе не отказывай. — Почему мы не можем ликвидировать врага до начала экзамена? — О, тут все очевидно, — Обито улыбается, зажмурив единственный глаз от восторга перед самим собой. — До экзамена мы не сможем вычислить всех. А если атакуем раньше те, кого мы не поймаем, начнут действовать по обстоятельствам. Что, как ты можешь догадаться, приведет к большому количеству жертв. Шисуи поводит головой в знак не то растерянности, не то согласия. — Хорошо. А что потом? Допустим, мы возьмем под стражу всех заговорщиков. Но это будет не весь клан. Что, например, с детьми? Они вырастут с ненавистью к Конохе и рано или поздно история повторится. — Как по мне, достаточно просто не бросать их на произвол судьбы. Какими воспитать, такими и будут. — И кто же будет их воспитывать? Обито поднимает взгляд к потолку, беззвучно что-то считает, должно быть, количество сирот, что останется от клана. — Ну, их ведь не так много. Нескольких готов взять учитель Минато, мы говорили об этом. Мы с Рин детей иметь не можем, да и вы двое, если я что-то понимаю в анатомии, тоже. Шисуи бросает на Итачи удивленный взгляд, впрочем, без тени смущения или осуждения. — Он в курсе? Тот не успевает ничего ответить — Обито, кокетливо рассмеявшись, машет рукой и говорит сам за себя. — Ничего особенного, просто люблю знать как можно больше о людях, на которых возлагаю ответственность. — И тебя это не беспокоит? — Пока наша миссия идет по плану, — Обито выразительно смотрит на Итачи, должно быть, припоминая его последнюю неудачу, — нисколько. — Справедливо. — Четвертый, если вам, мальчики, интересно, придерживается тех же взглядов. Легко заметить, как теплеет лицо Шисуи — Обито нашел, чем его подкупить, а вот Итачи чувствует, как внутри затягивается тугой узел. Значит, Четвертый тоже в курсе. — Не хочу с тобой разговаривать, — отдается эхом утренний разговор. Итачи на несколько секунд закрывает глаза, чтобы отогнать тревогу. — И каков план? Чем я могу быть полезен для миссии? Итачи делает глоток чая, чтобы смочить сведенное судорогой горло, и, следуя за голосом Шисуи, возвращает себя в реальность. У Обито пока нет планов на Шисуи более конкретных, чем наблюдение. И все же он назначает им следующую встречу через неделю, пообещав обсудить варианты развития событий с Четвертым и дать больше конкретики. — Что думаешь? — спрашивает Итачи, пользуясь тем коротким зазором времени, что они могут побыть вместе по пути от дома Обито. — Думаю, что он опасный. Даже нам с тобой не по зубам. — Вот как? — не то, чтобы слова Шисуи вызывали у него внутреннее противоречие, только если досаду. — Мне кажется, его почти невозможно просчитать, — Шисуи останавливается перед поворотом, за которым дорога к дому Итачи, и подчеркнуто по-товарищески стискивает его плечо. — Будь с ним осторожнее. Тот мог бы сказать, что и так осторожен и не доверяет безоговорочно ни одной из сторон конфликта, в последнее время даже самому себе, но он только кивает. — Учту.***
Кисаме оправляется со свойственной ему легкостью, но продолжает красноречиво бездельничать. Итачи никак не комментирует его решение выражать злость самым пассивным из всех способом. Он сам не горит желанием совершать лишние движения — приступов больше не случается, но тяжесть в легких никак не проходит, да и кашель становится отчетливее. — Нахожу весьма наглядным тот факт, что вы перестали принимать лекарства, стоило мне потерять возможность следить за вами, — замечает Кисаме, когда Итачи в очередной раз кашляет в кулак. В ответ на вопросительный взгляд он ухмыляется и поясняет. — Обратил внимание, что ваши синяки начали заживать. — Перерыв был меньше, чем ты думаешь, — вопреки привычке поясняет Итачи, но тут же одергивает себя. Кисаме ехидно цепляется к совершенной ошибке. — Что вы, господин Итачи? Кто я такой, чтобы вы оправдывались передо мной? Это ваше здоровье и вы вольны распоряжаться им на свое усмотрение. Сдержав желание огрызнуться в ответ, Итачи продолжает мыть оставшуюся после приготовленного им же завтрака посуду и это предел его вовлеченности в быт. Дальше в нехитром плане тренировка и душ, и это звучит неплохо, если не думать о том, что сразу после день не закончится. Пассивная вражда с Кисаме вызывает странные, совсем неожиданные для Итачи чувства. Он хотел бы просто злиться, но внутри все сворачивается тревожными узлами, перетянутыми струнами, между которых физически ощутимая пустота. Кисаме не хочет разговаривать, не ждет извинений, не позволяет загладить вину. И упираясь лбом в непробиваемую стену, Итачи ощущает пугающую, почти до паники, беспомощность. Выйдя из душа, он устало смотрит на вальяжно развалившееся тело. Кисаме не выглядит ни больным, ни измотанным, он просто продолжает лежать. И сил гадать, что тот хочет, уже нет, потому Итачи идет самым простым и проверенным способом. Садится рядом, кладет ладонь на середину груди и ведет вниз. И кажется, что его остановят, но вот рука уже достигает живота, лобка и, наконец, гладит пах сквозь тонкое одеяло. Кисаме закидывает руки за голову, ухмыляется. Игнорируя подступающее чувство тревоги, Итачи продолжает гладить. Тело Кисаме отвечает на ласку ощутимым напряжением, но это скорее разочаровывает, чем будоражит. Вспомнить, как все к этому пришло, стоит некоторых усилий. Кажется, что с того раза, когда Итачи позволил подвесить себя к потолочной балке, прошла целая вечность, а с вынужденно тайных встреч в Амегакуре еще дольше. Тогда Итачи был уверен, что ситуация под контролем, ведь любая инициатива исходила от него. Кисаме, должно быть, устав притворяться умирающим, кладет ладони Итачи на плечи и рывком укладывает лицом вниз. Тот не сопротивляется, хоть и не чувствует обычного для таких моментов жара в груди. Он как будто бы и не здесь совсем. Это только тело лежит на футоне, а сам Итачи где-то далеко. Ничего он не контролировал. Кисаме подталкивал его ко всем решениям и инициативам. Незаметно, шаг за шагом, приучив сначала спать под одним одеялом, а потом к своим неспешным поначалу невинным ласкам. И от этого осознания вместо ожидаемой злости Итачи чувствует только тоску. От зависти к самому себе, тому, что может позволить себе человеческие связи, он размяк настолько, что уцепился за первую предложенную нить. Позволил обмануть себя, использовать. Не было между ними никакой близости, никакого доверия, только иллюзии и привычки. Кисаме кусает его за загривок, жарко дышит. Итачи стискивает зубы, сжимает кулаки. Нужно остановить происходящее, нужно разорвать эту связь, нужно остаться просто командой внутри организации, куда Итачи пришел как шпион. Еще ни одно слово не застревало в горле настолько болезненно, но решение принято и путей к отступлению нет. — Хватит. Кисаме тут же отпускает, позволяет подняться и говорит то, чего Итачи ожидает меньше всего. — Весьма любопытно. Я только и гадал, как далеко мы успеем зайти, прежде, чем вы попросите меня остановиться. Встретив колкий вопросительный взгляд, он усмехается. — Не знаю, на что вы рассчитывали, но по моему скромному мнению с самого начала было очевидно, что вы пытаетесь меня, говоря грубо, подкупить физической близостью. Но, спешу вас разочаровать, я имею чуть более сложную душевную организацию. И от вас, признаться, ожидал большего. Уголок рта непроизвольно дергается от сдерживаемой злости. — Зачем тогда начал? — уточняет Итачи без интонации. — Спасибо, что спросили, — Кисаме скалится шире. — Не мог отказать себе в удовольствии пронаблюдать, насколько вы готовы унизиться ради моего прощения. И, должен сказать, нахожу итог довольно лестным. — Все сказал? — Боюсь, я никогда не смогу дать на этот вопрос положительный ответ. Итачи встает и, не глядя на Кисаме, выходит во двор. И только задвинув за собой дверь, он замечает, как сильно дрожат его руки.***
Сколько себя помнит, Итачи ненавидит собрания клана, бессмысленные, ядовитые, сквозящие беспомощностью и бескомпромиссностью. Но даже они вызывают теплые чувства в сравнении с последним, где отец официально объявил план. Разумеется, тот был оговорен с главами других семей, потому эта речь на собрании была лишь формальностью и в лучшем случае закрывала пробелы в познании тех, кто в организации заговора не участвовал. Но ради этого собрали всех, начиная с чунинов, кроме разве что Обито. Несколько раз во время собрания Итачи пересекается взглядами с Шисуи и это помогает ему поддерживать веру, что с ума сошел не он, а отец вместе с кланом. И примириться с непроницаемо спокойными лицами тех, в чье благоразумие ему до сих пор хотелось верить — Изуми, мама, потерявшая всех детей в годы войны вдова с соседней улицы, старик с теплой улыбкой и хитрым взглядом... Когда все заканчивается, Итачи выходит из храма на ватных ногах. Осматривается в поисках Обито, впрочем, наперед уже зная, что не найдет того, даже если он здесь. — До завтра, — прощается Шисуи, проходя мимо, и бегло задевает ладонь Итачи кончиками пальцев. Это и больно, и тепло одновременно. Итачи недолго смотрит на удаляющуюся спину с давно застиранным гербом клана. До кома в горле ему хочется догнать Шисуи. Никаких публичных поцелуев или объятий, просто идти рядом, рука об руку, разговаривать и не бояться выводов, что могут сделать из этой сцены отец или Саске. — Итачи, привет. Мы можем поговорить? Изуми подкралась к нему, потерявшему всякую бдительность, почти незаметно. И он хотел бы списать ее печальный взгляд на недавнюю утрату, но есть там и другая эмоция, не читаемая, но тревожная. — Конечно. В молчании они покидают двор храма. Итачи ждет, что они пойдут к озеру или другому привычному им обоих месту, но Изуми устраивает ближайший темный переулок. Подцепив Итачи прохладными пальцами выше локтя, она тянет его в тень, но быстро отпускает. — Ты знал о том, что планируют главы семей? — спрашивает она, становясь напротив и ловя взгляд. — Да. А ты? — отвечает Итачи флегматично. — Нет!.. разумеется, нет! Я отца хоронила, — ее голос звенит от напряжения, а затем вдруг сходит до полушепота. — И ты с этим согласен? Изуми одна из немногих, кому хочется сказать правду, но, не имея такого права, Итачи говорит то, что должно: — Конечно. — Но как ты можешь это поддерживать?! Это же безумие! — кажется, что она готова сорваться на крик, но пока еще держится на силе воинской выдержки. — Возможно, твой отец мог бы выжить, если бы Коноха оказала ему помощь не в последний момент. Разумеется, Итачи видит, как сжимаются в кулак пальцы, видит замах, но ничего с этим не делает, разве что инстинктивно подбирается и зажмуривается. Удар выходит тяжелым, окрашивающим слюну легким кровавым привкусом. — Уж ты-то лучше других знаешь, что он умер, потому что не хотел принимать помощь деревни! Как у тебя вообще язык повернулся сказать мне такое?! Изуми снова замахивается, но в этот раз Итачи с легкостью перехватывает ее запястье. Он говорит тихо и твердо, так, чтобы никто не посмел усомниться в искренности его убеждений. — Я сделаю вид, что этого разговора не было, исключительно из уважения к твоей семье, которая не заслужила переживать вторую потерю. И тебе стоит сделать также. — Итачи… — выдыхает Изуми, тихо, как будто только сейчас осознав суть происходящего. Но она быстро подбирается, чтобы ответить с куда более естественной для себя твердостью. — Отпусти. Возможно, будь все настоящим, Итачи не сделал бы это так просто. Но ему самому хочется как можно скорее разжать пальцы. Беглым движением Изуми разминает запястье. Смотрит при этом в глаза, как будто ищет то, что Итачи так старательно прячет. Но не находит. И связь между ними рвется, отходит с ошметками, оставив после себя уродливую рану. — Только ради семьи, — твердо говорит Изуми и в один прыжок скрывается на крыше. Итачи переводит дыхание. Нужно будет рассказать об этом Обито.***
Уже давно Итачи зарекся держаться за что-либо, кроме чувства долга, и все же утром он встает с тяжелым сердцем. В последний раз пойти на утреннюю тренировку, в последний раз навестить Кинтаро, последний раз переночевать в доме, что стал ему приютом на целый месяц. Возможно, Итачи и оставил бы условия Кисаме без внимания, если бы тот осторожно не напомнил о том, что болезнь и скверное настроение не снимают с них ответственности за поимку биджу. В хижине Кинтаро уже видится что-то родное, чувство чего Итачи гонит, как досадную слабость. Я не буду скучать — говорит он себе, прежде чем постучать в дверь. — Вот оно, значит, как… — задумчиво отзывается Кинтаро, выслушав довольно лаконичный рассказ Итачи, и закусывает край трубки. — И что думаешь делать дальше? — С чем? — С собой, разумеется. — Не решил. Но в одном я теперь уверен — мне есть место только в этой реальности. — И что же подвело тебя к таким выводам? — Кинтаро чуть лукаво улыбается, а Итачи морщится проведя раздражающую параллель с мимикой Кисаме. — Встреча с собой. — Если я правильно уловил суть твоего рассказа, встречи, как таковой, не было. Ты только подсмотрел в замочную скважину. — Что тогда я должен был увидеть? — Себя, — лаконично заключает Кинтаро, а Итачи невольно сжимает руки. Сегодня их последняя встреча, оттого не хочется огрызаться или давать волю эмоциям в каком-либо другом виде. И все же Итачи так и не успел привыкнуть к размытым формулировкам и спрятанным между строк ответам. С другой стороны, он и сам не может сказать, чего хочет и зачем ему эта скорее символическая встреча. Сдавшись, Итачи спрашивает. — И что дальше? — Я не смогу тебе помочь. Я бы советовал тебе отказаться от сильнодействующих лекарств и поискать другие способы найти то, что тебя разрушает. Они оба замолкают, Итачи — потому что нечего сказать, а Кинтаро в поиске правильных слов, чтобы закончить мысль. — Твой спутник, — говорит он наконец. — Не могу отделаться от чувства, что твой спутник тебя душит. Хоть я и видел его только единожды, он будто пытается присвоить себе кусок твоей жизни. Душит — разум цепляется за это слово, как нельзя точное. А вслед за этим подтягиваются воспоминания о последнем несостоявшемся сексе и о далеком дождливом дне в Амегакуре, когда Кисаме бравировал своими познаниями в привычках и преференциях Итачи. — Я дам тебе сбор трав. Вдыхание его дыма должно снимать боль, — продолжает Кинтаро, но Итачи, погрузившись в размышления, слушает уже не очень внимательно.