Mama we're all full of lies Mama we're meant for the flies And right now they're building a coffin your size Mama we're all full of lies Well Mother, what the war did to my legs and to my tongue You should have raised a baby girl I should have been a better son
Итачи кашляет до тошноты и судорог, время от времени отплевывается кровью и мокротой на оставленное под рукой полотенце. Но нет ни жара, ни бреда, ни приступов удушья. Все не настолько плохо, чтобы бить тревогу, но и не достаточно хорошо, чтобы Кисаме позволил им покинуть тесную комнату постоялого двора. Итачи, впрочем, и не настаивает. Миссий у них нет, а чем больше проволочек на пути к биджу, тем лучше. Уже в который раз за день Кисаме уходит на общую кухню, чтобы заварить травяной сбор. Сейчас он возвращается с подносом, где кроме чайника и чашек стоит тарелка с дораяки. Кисаме ставит поднос на пол у футона. — Я счел уместным взять вам немного сладостей. Все это время Итачи даже не морщился, вливая в себя лекарство, но Кисаме это и не нужно. Разумеется, он и так знает, что Итачи любит сладкое и не любит горечь от слишком крепкого чая или трав. Это уже не вызывает никаких эмоций. Когда Кисаме наполняет чашку, Итачи выпивает почти залпом, коротко кашляет и берет с тарелки дораяки. К знакомому вкусу добавляются кровь и мокрота, которые окрашивают собой все, даже воду. Но это все равно лучше остающегося на языке следа горько-пряных трав. Удобно злиться на Кисаме в период ремиссии — с досадой думает Итачи. Конечно, минимальный бытовой комфорт не является жизненной необходимостью, но все же заметно скрашивает и без того тоскливые будни. Итачи чувствует себя глупо, будто буквально готов продать принципы за тарелку со сладостями. Он тяжело сглатывает, смотрит на сидящего рядом Кисаме. Тот услужлив и вежлив, держит сарказм при себе и не говорит лишнего. Это обезоруживает. Уже в который раз рядом с ним Итачи чувствует себя жалким, загнанным в угол. А Кисаме будто и рад его болезни, рад возможности быть необходимым, рад тому, что контроль возвращается в его руки. Наученный горьким опытом, Итачи не будет делать резких движений — слишком хорошо помнит, как валялся голый на грязном полу и опасно долго не мог поставить себе укол. — Как ваше самочувствие? — интересуется Кисаме. — Я в порядке. — Мне кажется, вы не совсем честны, как минимум, со мной, как максимум, с собой, — Кисаме улыбается и непроизвольно Итачи до скрипа сжимает зубы. — Чушь, — отложив недоеденное дораяки, Итачи снова ложится и накидывает на себя одеяло. Кисаме только хмыкает. Полагаться на него или нет, выбор, увы, не стоит. Но даже если так, Итачи уверен в своем решении. Он готов принимать помощь, вместе тренироваться, делить постель до тех пор, пока это не вызывает эмоций. — Никогда не устану восхищаться вашим упрямством, — Кисаме берет с тарелки надкушенное дораяки, задумчиво вертит в пальцах, прежде чем отправить в рот. Итачи не удосуживается снова прокомментировать. Кисаме, так и оставшись сидеть на краю чужого футона, дотягивается до книги, что читает последний день. Спор исчерпывает себя, толком не успев начаться.***
Сидя в укрытии неподалеку от резиденции, Итачи ждет. Для конспирации он надел униформу и скрыл лицо под маской. Свои вне всяких сомнений узнают его, но так вопросов не будет хотя бы у случайных свидетелей. Несмотря на полную уверенность в оправданности своих действий, Итачи не может отделаться от скверного чувства тревоги. Это и неудивительно — он привык исполнять приказы и не привык сам принимать решение за пределами дозволенного. Вот только Итачи из сна совершил непоправимую ошибку, когда не решился на прямой разговор с Третьим. Солнце медленно садится над Конохой. Скоро начнут пустеть улицы. Возможно, ожидание растянется на полночи, но это не страшно — Итачи готов приходить сюда хоть каждый вечер, когда не занят на дежурстве. Он должен быть уверен, что действует во благо деревни. Удача оказывается на его стороне: выше по улице появляется Четвертый, легко опознавательный по белой накидке. Итачи хочет соскользнуть с крыши в ближайший переулок, чтобы выйти навстречу, но его останавливает звук — свист куная. Доля секунды, Итачи оборачивается и уже сквозь шаринган видит Четвертого. Не без досады между делом отмечает, насколько уступает тому в скорости. — Итачи? — Четвертый проворачивает на пальце и убирает свой отмеченный печатью кунай. — Ты ведь сегодня не на дежурстве. Тот по привычке коротко кланяется. — Верно. Я ждал вас. — Почему просто не пришел? — улыбнувшись, Четвертый прячет руки в карманы. — Без лишних свидетелей, — Итачи делает короткую паузу и, предвосхищая недопонимание, уточняет, — напрямую. — Вот оно как… — Четвертый подходит чуть ближе, смотрит с крыши на своего клона, продолжающего путь домой. Тот улыбается, здоровается с кем-то из прохожих и выглядит, как и всегда, беззаботным. Он настоящий же напротив серьезен и собран. — Я думал, ты знаешь, почему это плохая идея. — Знаю. Просто хочу быть уверенным, что приказы исходят в самом деле от вас. — Приказы исходят от меня. — Но… — Итачи хочет возразить, что Четвертый может быть не в курсе, о каких конкретно приказах идет речь. Тот, покачав головой, не дает себя перебить. — Любые приказы, которые ты получаешь от Обито, мои. Даже если он прикажет убить меня, не сомневайся, я буду в курсе. По строгости его тона Итачи осознает, насколько нелепую ошибку совершил, и все прочие оправдания уже не звучат так убедительно. Четвертый, возможно, заметив его смятение, а, быть может, и просто так делает шаг навстречу. Кладет руку на плечо, улыбается. — Я знаю, кому доверять. Хочется не то преклонить колено, не то как-то иначе проявить смирение и покорность. В последнее время Итачи успел подзабыть вкус совершенной ошибки. — Иди домой, — говорит Четвертый и в ответ ему удается только снова коротко поклониться. Когда Итачи остается один и медленно выходит из оцепенения, первой приходит злость. На того себя, что дал совет, и на того себя, что решил ему следовать. Как хороший шиноби, он должен был просто следовать приказам. Итачи закрывает глаза, считает до десяти, чтобы охладить голову и выровнять дыхание. И надеется только на то, что его решение не повлечет необратимых последствий. Сегодня он решает вернуться в родительский дом — Шисуи все равно на дежурстве, к тому же нужно показаться перед отцом, узнать, нет ли изменений в планах. Да и не готов пока Итачи вслух обсуждать свою ошибку, нужно самому уложить в голове и подобрать слова. До прибытия в Коноху иностранных делегатов и первого этапа заговора остается пугающе мало времени. И еще раз оценив свое состояние и последние решения, Итачи признает, что не готов. Разумеется, он сделает все, что от него зависит и будет стараться на пределе своих возможностей, но чувствовать себя тем, на кого можно безоговорочно полагаться, больше не получается. Любые его сомнения, промедления, неудачи могут стоить деревне слишком дорого. Дома его появлению радуется только Широ, как всегда, забытый у дверей. Пропустив ритуальное «я дома», Итачи заходит на кухню, где семья заканчивает ужинать. — Итачи… — мама пытается улыбнуться, но ее реакция меркнет на фоне того, как почти идентично Саске и отец морщатся и отводят взгляды. Последний впрочем, снисходит до сухой констатации: — Вернулся, значит. Итачи не устает удивляться тому, насколько колкой может быть отцовская безэмоциональность. Тот сказал всего одну фразу, а зубы уже хочется сжать до скрипа. — Итачи, ты голодный? Будешь ужинать? — спрашивает мама так, будто ничего не происходит. Вот только нет не то что аппетита, а даже просто желания садится с семьей за один стол. Нет сил на вежливость и показное смирение. Когда-нибудь, скорее всего, даже завтра придется побиться лбом о стену отцовского негодования, чтобы узнать обстановку в клане и убедиться, что миссия идет, как должно. Но прямо сейчас Итачи говорит только: — Нет, спасибо. И уходит. Завтра у него вечернее дежурство и он решает, что вполне может побыть здесь до выхода. Перетерпеть, собрать информацию и вернуться к Шисуи, в их маленькое укрытие на втором этаже, отдаленное от внешнего мира одной лишь занавеской. Своей комнате Итачи предпочитает внутренний двор. Прикрывает за собой дверь, садится на край террасы и глубоко вдыхает прохладный воздух. После дома, отчего-то ставшего тесным и душным, это даже приятно. Самое горькое, что, кроме отца, есть ещё и Саске, обиженный, разочарованный. Хотелось бы верить, что он остынет и все поймет, просто нужно время, но Итачи не уверен, что эти мысли — не еще один способ избежать прямого разговора. А в том, что он его избегает, Итачи нисколько не сомневается. И это еще одна монета в копилку вины, должно быть, бездонную. Нужно идти спать, чтобы этот день наконец закончился. Но Итачи остается сидеть, будто ждет чего-то. И, к своему удивлению, дожидается. Скрипит дверь. На террасу выходит мама, молча накидывает покрывало Итачи на плечи и, убедившись, что он не против, садится рядом. Долгое время они молчат, пока, наконец, Итачи не решается сказать: — Спасибо. Мама медлит, прежде чем осторожно взять его за руку. — Ты надолго? — Нет. — Ясно… Безотчетно Итачи дергает покрывало, натягивая его плотнее на плечи. Он хочет спросить, зачем мама пришла, но так чтобы не прозвучать грубо, хмурится, украдкой поглядывает на ее профиль. Недолго мама смотрит в небо, затем прикрывает глаза и меж ее бровей скользит чуть уловимая тень. — Итачи, я много думала о том, что происходит. Я имею ввиду о тебе и… Шисуи, — она говорит с заметными заминками, вынуждая готовиться к глухой обороне. — И я поняла кое-что важное… Мама неловко поджимает губы, крепче сдавливает руку. — Все это правда тяжело принять. Но ты все еще мой сын и мне неважно, кого ты любишь. Важно, что я люблю тебя. — Мама… — только и может выдохнуть Итачи, чувствуя, как ком застревает в горле. Да такой, что больно не то что говорить, а даже просто дышать. — Знаешь, ты всегда был таким мрачным и нелюдимым ребенком. И если Шисуи может сделать тебя счастливым, то мне этого достаточно. Беглым движением Итачи утирает глаза и оборачивается к маме лицом. Она смотрит в ответ, улыбается, прежде чем опустить голову ему на плечо. — Дай папе время. Когда-нибудь и он это поймет. Итачи закрывает глаза, чтобы уже в который раз сосчитать до десяти и вернуться в реальность, где повинуясь приказам, подписал всей семье смертный приговор. Но все же без особой надежды он пытается сделать хоть полшага назад. — Мама. — Что такое, сынок? — Ты согласна с тем, что мы делаем? Она вздыхает. — Не до конца, но иногда приходится идти на сделки с совестью. Я готова на это ради клана, ради Фугаку, ради Саске, ради тебя. — Ради меня?.. — эхом переспрашивает Итачи. — Ты столько тренировался, чтобы стать сильнее и защитить всех, кто в этом нуждается, — на ее губах проступает нежная, но печальная улыбка. — Ты всегда был умным и добрым ребенком и, я уверена, ты заслуживаешь того, чтобы твои мечты сбылись. Итачи пытается снова утереть глаза, пытается запрокинуть голову, но ничего не помогает — предательские слезы против воли катятся по щекам. — Мальчик мой, — мама обнимает Итачи, мягко укладывает себе на колени, гладит по волосам и не догадывается, почему он плачет на самом деле.***
Кисаме не спрашивает, нужен ли врач, просто приводит того в тесную комнату постоялого двора, где Итачи лежит, скрючившись на перепачканном кровью футоне. Спорить нет никакого смысла. Болезнь слишком резко дала рецидив. Виной тому отвар Кинтаро или отказ от его лечения, возвращение к жизни в дороге, время, нервы — Итачи в сущности без разницы. Он почти и не разговаривает с врачом, оставив это Кисаме, просто дает себя осмотреть, дышит, когда надо, и не дышит, когда не надо. Врач подтверждает итак очевидный диагноз, предлагает отправиться в госпиталь Югакурэ, качает головой, цокает языком, но в конечном итоге, выписав пару рецептов, уходит. — С прискорбием сообщаю, что ваши лекарства нам сейчас не по карману, — Кисаме закрывает дверь и возвращается к футонам, на одном из которых Итачи и лежит, по пояс голый, как его оставили. — В ближайшее время у нас будет возможность пересечься с Какузу. Думаю, он великодушно проспонсирует наше дальнейшее путешествие и, если удача окажется на нашей стороне, предложит миссию. Итачи не отвечает. — Хотя, признаться, я не совсем уверен в вашей боеспособности. На вашем месте я… — Хватит. Злость накатывает неожиданно и сразу накрывает с головой. Итачи резко садится, забыв про слабость и головную боль, ловит взгляд Кисаме. — Ты не на моем месте. — Ну разумеется, — Кисаме расплывается в ухмылке. — Я, как вы верно заметили, на своем месте, месте вашего напарника. И хочу заметить, что меня совершенно не воодушевляет перспектива решать в ключевой момент, что должно делать — выполнять миссию, как положено, или спасать вашу жизнь, которая из нас двоих, увы, интересует только меня. — Твое дело — миссия. О себе я сам позабочусь. Сказанное заставляет Кисаме коротко ядовито рассмеяться. — Вижу, вы в этом крайне преуспеваете. Руки сжимаются в кулаки. — При всем уважении, подобный максимализм вам не к лицу. Даже несмотря на юный возраст. Итачи бьет без чакры и техник, просто потому что слова «заткнись» здесь недостаточно. Кисаме даже не пытается поставить блок или перехватить руку, чуть покачивается под натиском чужого кулака, поводит челюстью и снова только улыбается. — Я правильно понимаю, что ваша конечная цель самоутверждение, а не драка? Горло пережимается от бессильной ярости и уже через секунду вместо ответа Итачи сгибается в приступе кашля. Мокрота со сгустками крови заполняет рот и горло. Машинально Итачи хватает протянутую салфетку, сплевывает, комкает и, только подняв взгляд, понимает, что Кисаме, которого он десяток секунд назад ударил по лицу, среагировал молниеносно. И это осознание вызывает беспомощности перед ним куда больше, чем снисходительный тон и унизительные шутки. — Даже представить боюсь, о чем вы думаете, когда так на меня смотрите, — с ухмылкой замечает Кисаме и походя забирает грязную салфетку из рук. Задумчиво он надавливает языком на левую щеку с внутренней стороны и Итачи замечает немного крови в уголке рта, после чего опускает взгляд на собственные покрасневшие костяшки. И не понимает, почему ему вдруг так мерзко от себя. Недавняя мысль о том, что так, как раньше, нельзя, цветет новыми красками. Раз нет между ними никакой связи, значит должен быть хотя бы равноценный обмен. Чтобы не чувствовать себя должным, жалким и бесполезным. Вот только, что предложить Кисаме взамен, Итачи не знает. Он убирает грязные волосы с лица пятерней и смотрит на Кисаме в упор. — Ударь меня. — Вы все же выбрали из двух озвученных вариантов драку? Увы, не разделяю вашего энтузиазма. — Ударь, — повторяет Итачи тверже. Кисаме вздыхает, резко поскучнев лицом, но все же бьет. С размаху раскрытой ладонью, так, что Итачи, предварительно расслабивший спину, валится на футон. Вкус густой застоявшейся крови из легких во рту мешается с резким и соленым из разбитой не то десны, не то щеки. — Знаете, — Кисаме встряхивает ладонью и накидывает на Итачи одеяло, — вы ведь могли просто сказать, что сожалеете. Полагаю, это было бы вполне исчерпывающе.***
Проспав несколько тревожных часов, Итачи поднимается чуть позже рассвета, слишком уж долго стоит под прохладным душем, натирает шрамы мазью, что сделала для него Рин, и рассеянно собирается. День, еще толком не начавшись, уже обещает быть душным и тягучим. Итачи выходит на пустую кухню, чтобы приготовить себе завтрак. Делает все по привычке, как помнят руки. А мысли плывут где-то далеко, постоянно меняя форму — то о последних событиях, то о сценах из снов, то о перспективах, что его ждут, как обнадеживающих, так и пугающих. В глубине дома открывается дверь, поскрипывает ветхий пол. Значит, позавтракать в одиночестве не выйдет. Итачи морщится, но пытается найти в этом и плюсы. В конце концов, он вернулся, чтобы поговорить с отцом — а в том, что это отец, Итачи не сомневается — и сейчас вполне подходящий момент. — Доброе утро. Разбудил? — спрашивает он, стоя спиной к двери. — Нет. Говорит коротко, холодно. Итачи не знает, как его смягчить, потому продолжает делать вид, что ничего не происходит. — Приготовить и на тебя? — Приготовь. Следующие несколько минут они молчат, как будто бы игнорируя друг друга, но это только видимость. Итачи кожей чувствует отцовское напряжение. — Ты хоть ночевал бы дома, — говорит тот вместо спасибо, когда завтрак готов. — Это что-то изменит? — Да. — Что, например? — Будет возникать меньше вопросов. Взвесив решение, Итачи находит озвученное условие компромиссным. В конце концов это ненадолго. — Хорошо. — И постарайся сделать так, чтобы никто ничего не заподозрил. — Я не идиот. Они снова замолкают. Итачи смотрит в свою тарелку, прислушивается к себе и ловит чувство на грани удовлетворения и облегчения. Значит, не зря бунтовал и делал так, как считает нужным. — Отречешься от меня? — спрашивает он. — Нет. — А клан? — Главенство унаследует Саске. Мне нужен приемник, который в состоянии продолжить род. — Ясно. Думаю, так будет лучше всем, — Итачи пропускает выпад мимо ушей. Отца всегда обезоруживает подобная покладистость, потому он не продолжает спор, меняет тему на более понятную. — Что насчет подготовки к экзамену? Есть новости? — Все без изменений. А у тебя насчет плана? — Нет. Они бегло перебрасываются холодными взглядами и возвращаются к еде. Итачи думает о том, что уж по кому, а по отцу тосковать точно не будет, и не испытывает никакого стыда по этому поводу. Днем он планировал разобрать свои вещи, чтобы освободить комнату, но после разговора с отцом в этом пропадает необходимость. Тот уходит на службу, Саске не то на миссию, не то на тренировку и, оставшись дома только с мамой, Итачи предлагает помочь по хозяйству. Та охотно соглашается, но довольно быстро становится очевидно, что ей от него нужна просто компания. В последнее время бытовые дела мало волновали Итачи, потому он как будто впервые замечает то, что все это время находилось прямо перед глазами. Их дом обветшал также, как и весь квартал. Итачи замечает потертости и трещинки, и чем больше — тем отчетливее ощущение, что все здесь держится на швах, узлах и клее. Даже белое белье, таз с которым они выносят во двор, чтобы развесить, на поверку оказывается серым. Но мама ловко управляется с подтекающим краном и клинящей дверью. Не спрашивая разрешения помочь, Итачи перевязывает разболтавшуюся бельевую веревку туже. Смотрит на маму в попытке понять, замечает ли она этот упадок, и отчетливо понимает — нет. У нее самой застиранные пятна на фартуке, сеточка морщин вокруг глаз и первая проседь в волосах. — Мама, — окликает Итачи, вместе с ней растягивая простынь на веревке. — Что такое, сынок? — Хотел спросить. Почему ты ушла со службы? Мама улыбается, расправляя складки, и наклоняется к корзине за следующей простыней. — Потому что у меня сначала появился ты, потом Саске. Ради семьи иногда приходится чем-то жертвовать. Последние ее слова неприятно резонируют в груди. Итачи о многом хотел ее спросить, но теперь это желание притупляется. Он сам не до конца понимает почему, но от всего этого становится горько. На десяток секунд Итачи думает обнять маму, сказать ей что-то правильное и важное, собирается с мыслями, ищет слова, но в конечном итоге только помогает повесить очередную простынь. Уходя под вечер на дежурство, он стыдливо оставляет деньги на кухонной тумбе — жалованье АНБУ все равно слишком велико для его аскетичного образа жизни. Но чувство все равно скверное — и от ситуации, и от неудачи с Четвертым, и от разговора с отцом. Сегодня у него смена в резиденции Хокаге, но Итачи даже не успевает покинуть квартал. На пустой улице его нагоняет голос в спину. — Привет, Итачи. Вместо ответа он оборачивается и встречается взглядом с Обито. Тот стоит, спрятав руки в карманы, улыбается, и это не предвещает ничего хорошего. — У меня к тебе дело. Итачи хочет возразить, но Обито опережает его. — Я договорился насчет твоего дежурства. Считай, у тебя отгул. Раздражение мешается с тревогой. Скрыв и то, и другое Итачи кивает. До дома Обито они добираются молча — благо от края квартала идти недалеко. Особое напряжение вызывает та беззаботность, что Обито демонстрирует по пути — идет, заложив руки за голову, жмурится так, будто на улице солнечный день. Итачи и сам догадывается о чем пойдет речь и пытается собрать воедино все аргументы, объясняющие его поступок. Вот только сейчас те путаются и звучат совсем уже неубедительно. — Рин сегодня в гостях у учителя Минато, — сообщает Обито в прихожей. Осознание, что они наедине, только усиливает беспокойство. На всякий случай Итачи решает держать руку на пульсе. — Итак, — когда они садятся на кухне, Обито подается вперед, уперев локти в стол и опустив на сложенные ладони подбородок. — Что же вынудило тебя сомневаться в моей честности и преданности деревне? Итачи недальновидно надеялся избежать этого разговора. Он берет паузу, чтобы сделать свою речь ровной и спокойной. — У тебя слишком много личной заинтересованности. — И чьи же слова ты сейчас повторяешь? Данзо? Фугаку? Может быть вообще Шисуи? Предположение болезненно подцепляет. Итачи морщится и говорит почти что чистую правду. — Это мои слова. — Вот оно как, — тянет Обито и отвратительно мило улыбается. — Расскажи мне тогда, в чем моя проблема? В вашем клане? — Например. — А, знаешь, Итачи, я даже спорить не буду. Горделивые, параноидальные, заносчивые говнюки. И то, как мало сторонников собрал Шисуи, тому подтверждение, — Обито подается вперед и понижает голос так, что пробирает до костей. — Да и вот только скажи мне, разве ты сам не ненавидишь в них это? — Я… — Итачи собирается немедленно опровергнуть сказанное, но спотыкается. Он хочет обдумать ответ, но Обито не дает ему на это времени. — А я тебе вот что скажу. Не станет Фугаку — у тебя не будет проблем ни с Шисуи, ни с Саске. И ты лучше меня это знаешь. — Дело не во мне, а в безопасности деревни. Обито коротко усмехается. — А разве одно другому противоречит? Итачи смотрит на него и снова ясно понимает, чем были продиктованы сомнения. Этого человека невозможно просчитать. И всякий раз, как кажется, что видишь его настоящее лицо, это оказывается новая маска. Свои личные интересы он органично вписал в идею общего блага. Он выйдет из этой игры абсолютным победителем. И никто, возможно, даже сам Итачи этого не заметит. Скорее уже от бессилия он спрашивает: — Почему я должен верить тебе? — Не должен, Итачи. Вообще не должен. И у тебя с самого начала был выбор, кому верить и чьи приказы выполнять — мои, Данзо, Фугаку или вообще ничьи. И ты расставил приоритеты. А теперь идешь на попятную. И почему, например, я тебе после этого должен верить? — Разве я не подтвердил свою верность деревне под пытками? — внешне спокойно отвечает Итачи. — Верность — подтвердил. А кому — это уже другой вопрос. Но! — Обито поднимает указательный палец, не давая и слова вставить. — Я хочу тебе верить. Ты мне нравишься. Вы с Шисуи оба мне нравитесь. В первую очередь тем, что не похожи на остальных Учих. И я был бы рад видеть вас своими друзьями, как закончится миссия. Резкая смена тона выбивает почву из-под ног. Итачи смотрит внимательнее в тщетной попытке понять сарказм это, шутка, манипуляция или внезапное откровение. Хотя, если подумать, он даже не может представить, каково это — быть другом Обито. Разум цепляется за образ из давнего сна. Земля, шов на боку, Обито в униформе АНБУ. — Где Какаши? — За него не беспокойся. Ушел в разведку. Мы вытащим тебя отсюда. Мы никогда не бросаем своих товарищей, слышишь? Цепляйся за меня. Я помогу тебе встать… Итачи смаргивает слишком уж яркое воспоминание и вновь смотрит на Обито. — Тогда расскажи про Какаши. У того в ответ на просьбу темнеет взгляд и напряжение сминает шрамы на лбу. С десяток секунд в молчании кажется, что в этот раз Итачи его обезоружил. Наконец Обито нервно улыбается. — Он был моим другом. Чтоб ты понимал, настолько близким, что его смерть пробудила мой мангеке шаринган. Итачи не отвечает, не отводит взгляд и Обито нехотя продолжает. — Когда я получил все эти шрамы, — он отводит свое лицо пальцем, — я и подумать не мог, что выживу. И в качестве предсмертного желания я подарил ему свой глаз, взамен того, что он потерял защищая меня. Но, как видишь, в конечном итоге я выжил, а он — нет. Со вздохом Обито поднимает повязку, под которой к удивлению Итачи оказывается второй глаз, тоже красный, но с самым обычным шаринганом. — Клан с твоим отцом во главе буквально вырвали глаз из мертвого тела Какаши и потребовали, чтобы я его забрал. Я и забрал, конечно, но только чтобы им не досталось. Итачи сглатывает и уточняет: — Ты за это их презираешь? Обито подпирает щеку ладонью и машет свободной рукой. — Что? Нет, конечно. Разве и без этого мало причин? Ну, ты сам знаешь. Итачи хочет спросить еще, но Обито, должно быть, чтобы уйти от явно болезненной темы, начинает говорить со своими обычными притворными интонациями. — Знаешь, возможно, и зря я так вспылил. В конце концов, ты хотел перестраховаться. Думаю, это хорошая мотивация, просто исполнение хромает. Вот сказал бы ты честно, мол, ненадежным ты мне кажешься, Обито, устрой-ка мне личную беседу с Четвертым, я бы не обиделся даже, — он смеется, треплет волосы на затылке. — Ладно, все вроде прояснили. Чай будешь? С полным пониманием, что больше не добьется от Обито и слова по делу, Итачи обреченно кивает. — Буду.***
Глядя в потолок, Итачи слушает дождь. С самого утра тот мерно стучит в стекло. Облака низкие, небо темное, что создает в комнате неприятный полумрак. Пусть кровь сегодня и не идет горлом, сил двигаться нет. Скорее всего, это тоже болезнь берет свое, но думать, что всему виной пропажа аппетита и вынужденный голод куда приятнее. Сегодня первый день, как хочется есть, причем так, что живот сводит, и это, пожалуй, единственное, что Итачи сейчас чувствует. Пока он спал, Кисаме ушел, оставив в комнате Самехаду, плащ и протектор. Куда — Итачи не знает, да и ему все равно. Впрочем, хочется верить, что тот вернется не с пустыми руками. Итачи поворачивает голову, переводит взгляд на мутное от капель стекло. Последний сон странно тянет между ребер. Давно Итачи не использовал слово «друг». Оно кажется чуждым, будто произнесенным на незнакомом языке. Были ли у него вообще друзья, кроме Шисуи? — Итачи никого не может вспомнить. Возможно, он хотел когда-то считать таковым Кисаме, но сейчас очевидно, что это было бы опрометчивым решением. В конце концов Итачи добровольно принял свое одиночество. Щелкает ключ в замке. — Отрадно видеть вас бодрствующим! — Кисаме ставит на пол пакет, что принес с собой, и приглаживает волосы пальцами, снимая лишнюю воду. — Рискну предположить, что вас услышанное нисколько не впечатлит, но считаю необходимым отчитаться. Мне удалось заработать немного денег, потому я, во-первых, купил еды, а, во-вторых, продлил аренду еще на пару дней. Итачи приподнимается на локтях, осматривает насквозь мокрого Кисаме, и говорит честно: — Есть хочу. — Это бесспорно хорошие новости, — отзывается тот и переставляет пакет поближе. — Я, с вашего позволения, схожу в душ, согреюсь. К слову, не настаиваю, но крайне рекомендую вам тоже выделить на это время. Итачи и сам знает, что выглядит неважно и пахнет потом, спекшейся кровью и болезнью. Не спорит — провести себя в порядок действительно стоит. В одиночестве Итачи ест готовую еду, что Кисаме принес, жадно, почти не разбирая вкуса. И она придает сил, чтобы встать и отвести себя в душ, как тот освобождается. Тело ощущается отвратительно — грязное, тяжелое, ноющее после долгого времени без движения. Итачи чувствует, как слабеет и с каждым днем становится все бесполезнее. Нужно собраться и вернуться к тренировкам, — думает он и ругает себя за бесхарактерность, напоминает, что хотел умереть, как шиноби, а не ждать, пока болезнь медленно заберет его. Прогревшись и отмывшись, Итачи чувствует себя если не хорошо, то значительно лучше. Накинув местный халат, он сгребает грязную одежду в кучу — нужно будет постирать завтра — и возвращается в комнату. Кисаме валяется на футоне, продолжая читать свою книгу. Его халат, еле-еле перехваченный поясом на талии, почти не скрывает тела. Итачи давно не видел его голым и даже удивлен, насколько хорошо при этом помнит каждую деталь вплоть до мелких шрамов и линий роста волос. Итачи чуть слышно выдыхает сквозь зубы и решает поступить в согласии с собой. Он подходит ближе, опускается коленями на свой футон и требовательно тянет узел на поясе чужого халата. Отодвинув книгу, Кисаме смотрит на него с удивлением и интересом. — Превентивно уточню, стоит ли мне «заткнуться»? — Да. Откинув влажные волосы за плечи, Итачи склоняется и берет еще мягкий член в рот. Кожа после душа прохладная, безвкусная, разве что с легким запахом дешевого гостиничного мыла. Кисаме откладывает книгу и опускает ладонь Итачи на затылок, мягко надавливает. И от этого мурашки идут по спине. Итачи хотел бы думать, что удовлетворяет его, чтобы отдать долг, но это не правда. Он делает ровно то, чего хочет сам. Итачи нравится, что можно ни о чем не думать, нравится, что можно не быть больным, не быть гением, не быть отступником, не быть лжецом и предателем. Нравится быть просто телом. А еще нравится, что сейчас в сущности не так важно, как они друг к другу относятся. Кисаме тянет Итачи за волосы наверх, чтобы, глубоко поцеловав, подмять под себя. Кожа постепенно становится горячее, пот проступает на висках и спине. Итачи кусает Кисаме за шею, пока тот, дотянувшись до сумки, ищет презервативы и смазку. Тело, отвыкшее от близости, тяжело поддается чужим пальцам. Но Кисаме старается, как может, пропуская мимо внимания попытки ускорить процесс. — Боюсь, вы сами спасибо не скажете, — терпеливо уточняет он, когда Итачи в очередной раз дергает его за запястье. Кисаме вставляет не раньше, чем считает нужным, зато двигаться начинает сразу резко и грубо, до боли сжимая бедра Итачи. А тот, раскинувшись на кровати, покачивается в такт его движениям, тихо хрипло стонет и чувствует себя почти даже хорошо.