Come as you are, as you were As I want you to be As a friend, as a friend, as an old enemy Take your time, hurry up The choice is your, don't be late
Дождь слабо моросит по стеклу гостевого дома. Итачи не видит россыпь капель — зрение еще не восстановилось — зато отчетливо слышит. Не просто слышит, но и слушает. И сам растворяется в этом звуке. Потому что стоит отвлечься и в пустоту тут же набиваются собственные мысли. Физическое состояние полностью соответствует моральному. Тяжелому от отеков и усталости телу плохо, телу больно, тело будто уже начало разлагаться изнутри. Когда приходит кашель, Итачи сворачивается на футоне, хрипит и стонет, уже не задаваясь вопросами собственной гордости, а после утирает кровь одеялом и продолжает лежать. Он пропустил утренний прием лекарств, дневной, возможно, тоже — в доме нет часов, дождь мешает прочитать по положению солнца, а внутреннее чувство времени отключилось. Кисаме нет с самого утра. Вопрос, где он, тоже мало затрагивает. Нет и хорошо. Дождь мерно стучит по окну. Итачи слушает. Он хотел бы заснуть, но заснуть так, чтобы провалиться в непроглядное небытие, перестать существовать хотя бы на несколько часов — пожалуй, это его единственное желание. Но сон не идет и эта пытка бодрствованием наедине с собой продолжается. Очередным приступом удушья. Судорогой по телу. Холодным потом по спине и ладонями. Страшно не от окончательного осознания своей смертности, страшно от принятия того факта, что как раньше не будет. Кисаме хорошо подобрал слово — убого. Убого быть беспомощным, убого вспоминать, как наивно полагал, что умрет подобающе шиноби с оружием в руках. Хотя ведь с самого начала знал, что подобные ему не заслуживают достойной смерти. Вернувшись, Кисаме ничего не говорит, а Итачи не спрашивает, только смотрит на черно-красное пятно плаща расфокусированным взглядом. С его появлением особо ничего не меняется, разве что шум дождя время от времени нарушают навязчивые напоминания о чужом присутствии. Разговоров Кисаме, к счастью, не заводит. Готовит обед, ест и не предлагает присоединиться. Затем долго бинтует до сих пор оголенную после миссии Самехаду. Занимается чем-то еще, Итачи уже не слушает. От долгого лежания без движения ноют мышцы. Впервые Итачи встает, когда за окном уже смеркается, но только в туалет. По пути обратно он явственно ощущает, как язык липнет к небу от сухости, но ничего с этим не делает. Просто ложится и накидывает перепачканное кровью одеяло. Жажда переносима, в отличие от необходимости шарить по незнакомым кухонным полкам в поисках стакана. Спустя еще один неопределенный промежуток времени пол скрипит под ногами Кисаме — тот подходит ближе, некоторое время стоит, должно быть, ожидая хоть какой-то реакции. Но Итачи продолжает лежать к нему спиной. В этом нет уже ни злости, ни отголосков былой обиды, только полное глухое безразличие. — Прошу прощения, позвольте уточнить, как долго вы собираетесь лежать? Тебе какое дело? — мысленно отвечает Итачи. Но Кисаме ждет ответа голосом, стоит над душой дольше обычного, но в конечном итоге сдается и продолжает монолог. — Поправьте меня, если я не прав, но вы ведь даже лекарства не принимали. Итачи не поправляет. Непривычно нервно вздохнув, Кисаме опускается позади, кладет ладонь на плечо. Сил нет даже стряхнуть его руку. Пусть трогает, пусть бьет, да и хоть расчленяет заживо — Итачи не будет сопротивляться. Кисаме дергает на себя и тело податливо перекатывается по футону. Взгляд безвольно скользит по пятнам стен к потолку. Кисаме нависает над ним, сжимает пальцами плечи, но снова без толку. Откидывает одеяло, стаскивает штаны до середины бедра. — Грязь вы тут развели, конечно… — бормочет он под нос. А Итачи даже испытывает злорадство от того, что Кисаме противно. Может, наконец, отстанет и даст умереть спокойно естественной убогой смертью. Но Кисаме не дает — с бряканьем стеклянных баночек и шуршанием оберток подтаскивает их аптечку, возится с ней недолго, прежде чем обтереть бедро Итачи спиртовой салфеткой и проколоть шприцом. Даже если у него и вышло криво, тело почти ничего не чувствует, в особенности — боли. Кисаме выжимает упор, придавливает место укола салфеткой и, оставив штаны спущенными, просто накидывает поверх одеяло. Дождь за окном усиливается, из размеренного становится тревожным. Кисаме встает. — Я тоже, знаете ли, очень устал, — сообщает он, прежде чем уйти.***
С непроницаемым лицом Данзо слушает отчет. После того, как Орочимару проник в деревню, эти встречи в душном кабинете стали редкими и формальными. Обито предположил, что казнь Итачи пройдет в ту же ночь, когда запланировано нападение на Четвертого. Скажут, что погиб при исполнении, похоронят как героя. Но, пока это только предположение, Итачи предпочитает за покорно опущенным взглядом прятать активированный шаринган. И это взаимное желание видеть другого мертвым заставляет воздух вибрировать, а мышцы деревенеть от напряжения. — Итачи. Уже привычно пальцы поддевают подбородок. Тянут наверх. Итачи поднимает голову, следуя за чужой рукой, но смотреть продолжает в пол. Подушечка большого пальца как будто случайно ложится на губы. — Тебя терзают сомнения по поводу того, что мы делаем? Надавливает. Это провокация. Данзо ждет сопротивления, ждет неповиновения и злости, ждет, что ответом на унижение станут необдуманные решения. Итачи открывает рот и позволяет пресному, как бумага, пальцу коснуться языка. По короткому неровному выдоху догадывается — Данзо не этого ожидал. Но кажется именно этого хотел. Палец скользит дальше, на всю длину, останавливается только у самого корня языка. Хотел бы Итачи выпасть из тела, оказаться в серой комнате, где холодно и влажный от тумана воздух. Где он хотя бы не один. Но этого не происходит. Реальность, где соленый неплотно обтянутый кожей палец давит на основание языка, слишком материальна. Итачи моргает, погасив шаринган, и поднимает на Данзо взгляд. А тот вытаскивает палец и, размазывая слюну, проводит подушечкой по нижнему краю глазницы. Это уже не провокация, это прямая угроза. — Не забывай, сколько мы уже сделали, — вкрадчиво сообщает Данзо и убирает руку. Из его кабинета Итачи выходит с уже привычным чувством тошноты. Через раздевалку проходит в общий туалет, где умывается, полоскает рот и только после этого, упершись руками в бортик раковины, ловит свой взгляд в зеркале. Там он бледный, измотанный, как будто повзрослевший лет на десять. Уже мало отличимый от другого себя. — Ты сам это выбрал, — говорит тот, что в зеркале, и ему нечего возразить. Итачи склоняется над раковиной, еще раз полоскает рот и окатывает лицо прохладной водой, а когда распрямляется, морок уходит. В зеркале снова он, просто уставший и с раздраженными глазами. Хлопает внешняя дверь и раздевалка наполняется голосами. Экзамен закончился — догадывается Итачи и спешит ко всем. — О, привет, — стащив маску с лоснящегося от пота лица, Югао находит силы улыбнуться. — Хорошо, что ты здесь. Твой братишка в госпитале. — Как он? — Ничего серьезного. Да не беспокойся ты, — Югао хлопает его по плечу. — Он прошел на финальный этап. Итачи переводит дыхание и впервые за последние дни чувствует как ослабевает болезненный узел в груди. Двумя причинами для беспокойства меньше — сейчас это многого стоит. — Спасибо. В госпитале сегодня людно. Бежавший сюда так, словно это тренировка на время, Итачи пытается взять под контроль нахлынувший адреналин, чтобы спокойно выстоять очередь к приемной и узнать номер палаты. Но, оказывается, этого и не требуется. — Итачи! Обернувшись на голос, он видит у лестницы маму в сопровождении Рин. — Вы уже? — Нет, только идем к нему, — встревоженно отвечает мама и коротко обнимает Итачи в знак приветствия. Всех госпитализированных после экзамена разместили на втором этаже. Палата, куда определили Саске, последняя по коридору. И пока они идут, Итачи невольно цепляется взглядом за провалы открытых дверей. Генины Конохи и других деревень, наследница клана Хьюго, выпускник из клана Акимичи, ученик Майто Гая… и наконец в соседней от Саске палате, всего на мгновение, Итачи видит тех, чье присутствие заставляет его вздрогнуть. В койке, сложив руки ладонями вверх на одеяле, сидит Дейдара — его легко узнать несмотря на распущенные и спутанные волосы, скрывающие лицо — а прямо над ним Кисаме. Должно быть, ощутив чужое внимание, он ловит взгляд Итачи и чуть заметно ухмыляется. Холодок пробегает по спине. Итачи отворачивается и торопится к брату. А тот в палате тоже не один. У кровати сидят его товарищи по команде, сами изрядно потрепанные. — Госпожа Микото, Итачи! — Наруто машет рукой, а Сакура коротко кланяется. — Здравствуйте. Итачи кое-как улыбается в ответ, подходит ближе в ожидании увидеть страшное, но Саске как будто просто спит. Раны обработаны, там, где нужно, стянуты осторожными швами. Одет в больничную рубаху, лицо и руки отмыты, а вот волосы до сих пор слипшиеся от грязи, пота и крови. — Что с ним? — спрашивает мама тихо и ее тон невольно передается остальным. — Саске очень много сделал для нас в лесу… — Сакура тянется, чтобы взять его за руку, но в последний момент не решается и только касается кончиками пальцев. — Мог бы и поменьше! — встревает Наруто, за что она чуть не прожигает его взглядом. — О чем вы? Вместо товарищей по команде на вопрос Итачи отвечает Рин, со вздохом, виновато скосив брови. — Саске всегда полагается только на себя, даже при работе в команде. Все замолкают. Итачи не без сожаления заключает, что ни он сам, ни отец не могли воспитать Саске другим. Рин беспечно, один в один как ее муж, улыбается. — Но беспокоится прямо сейчас не о чем. Выспится, полежит под капельницей и через день-другой уже вернем его домой. И ей хочется верить. Из госпиталя он уходит первым — мама остается поговорить с Рин и врачами о медицинских рекомендациях и предписаниях. Несмотря на облегчение, послевкусие от этого визита неприятное. Итачи уже и сам не может сказать за что чувствует себя виноватым. Кажется, уже просто за тот факт, что ходит и дышит воздухом. Итачи увязает в своих мыслях настолько, что сам не замечает, как задевает плечом прохожего — совсем легонько — и бездумно оборачивается не то выругаться, не то извиниться. Круглые стекла чужих очков ловят солнечный блик. Глаза за ними черные, как у испуганного оленя, но эта беззащитность обманчива. Скорее всего, он уже зализал полученные на экзамене раны, что прячет под бинтами и пластырями. — Прошу прощения. Кабуто собирается отвести взгляд и уйти. — Мне нужно поговорить. Слова вырываются сами собой. Раньше, чем Итачи успевает все обдумать, взвесить и затолкать обратно в глотку. — В половину третьего в переулке за Ичираку. Будь один. Чуть заметно кивнув, Итачи отворачивается. День проходит сумбурно. Ни одним делом Итачи не может заниматься непрерывно дольше десятка минут. Отвлекается, стучит пальцами по столу, бродит по комнате, закусывает щеку. Пытается обдумать все «вдруг», «но» и «если», но вместо планирования путается в коридорах собственной тревожной фантазии. Больше всего пугает вопрос, не для того ли Кабуто назначил встречу ночью, чтобы оставить дом без присмотра. Впрочем, Саске выписывают только завтра, но вот мама будет здесь с Орочимару наедине, в одной комнате, в одной постели. И даже мысль о том, что она джонин и носитель шарингана, нисколько не успокаивает. Решение не являться на встречу дается тяжело. Настолько тяжело, что Итачи не может заснуть до двух часов ночи, а там, внимательно прислушавшись к стенам и убедившись, что дома тихо, встает. Надевает гражданское, оставляет протектор на столе и выбирается из дома через окно. Нужно вернуться, — говорит себе Итачи на пути из квартала и специально прокладывает свой путь мимо дома Обито. Но там погашен свет и никто не торопится появиться, чтобы с нелепыми шутками и завуалированными оскорблениями отговорить Итачи от необдуманных решений. Разумеется, ведь Обито сам дал на это добро, — с неожиданным приливом злости думает Итачи, стискивает зубы. Путь до переулка по ощущениям тянется дольше, чем весь день проведенный в нервном ожидании. Уже на подходах Итачи зажигает шаринган и внимательно исследует территорию. Он больше не даст застигнуть себя врасплох, не повторит прошлых ошибок. Кабуто уже в переулке. Тоже один, стоит, привалившись к стене, прикрыв глаза, внешне — полностью расслабленный. — Здравствуй, — он мягко улыбается и даже идиотская улыбка Обито внушает больше доверия. — Чем могу быть полезен? Итачи медленно, глубоко вдыхает. Отступать поздно. — Ты знаешь что-нибудь про Эдо Тенсей?***
Утром воздух проходит путь до легких и обратно без болезненных зацепок и шероховатостей. И кажется даже кашель пошел на спад. Вот только Итачи уже все равно, сколько ремиссий и рецидивов сменят друг друга до того момента, пока смерть не явится забрать свое. Можно было бы проветриться, но Итачи продолжает лежать. Встает только выпить воды и пройтись до туалета и обратно. Не расчёсывает волосы, не одевается, не разговаривает. Не находит смысла в том, что не может заставить болезнь уйти. Только сейчас ему становится в полной мере очевидно, что все эти лекарства, врачи и знахари только продлевают агонию, но не избавляют от неизбежной смерти. И не той, что Итачи себе представлял — в бою, отдавая Саске последний долг, а той, которой так боялся — истощенным и беспомощным, скрученным на футоне от последнего приступа кашля. И мысль о том, что такой человек, как он, иного не заслужил уже не успокаивает. Впрочем, все эти категории заслуженного и несправедливого вдруг кажутся ничем иным, как наивным максимализмом. Иначе Шисуи был бы жив, а Данзо не дожил до старости. Слишком много хороших людей умирает просто так. И уже неважно, каким человеком является сам Итачи — у судьбы нет никаких причинно-следственных связей. И эта мысль камнем тянет вниз, туда, где никакой логики, только пугающая до холодного пота и дрожи в ногах неопределенность. — Простите, что отвлекаю, но вам нужно поесть, — Кисаме опускается на пол у футона с подносом в руках. Он не готовил — всю еду, разложенную по тарелкам, купил в городе. Кажется, даже не стал греть. Все равно. Аппетита нет и, не найдя в себе ни сил, ни желания отказаться вслух, Итачи просто закрывает глаза. Думает, что на этом все и закончится. Но проходит не больше десятка секунд, прежде чем Кисаме рывком усаживает его и прижимает спиной к стене. Приходится открыть глаза, чтобы увидеть гедза, поднесенный палочками к лицу. Недолго Итачи просто смотрит сквозь него, прежде чем прийти к очевидному умозаключению — если он поест, то Кисаме отстанет. Гедза и правда чуть теплый. Вкус вызывает отвращение, а необходимость работать челюстью — усталость. Итачи хватает терпения повторить процедуру всего три раза, после чего он снова закрывает глаза и отворачивается. — Я не хочу заставлять вас, — с нажимом говорит Кисаме. Иди тогда к чертовой матери — отвечает Итачи мысленно, но вслух не говорит ничего. — Вы не оставляете мне выбора, — Кисаме обхватывает его челюсть, надавливает пальцами до боли, вынуждая открыть рот. Уже без помощи палочек, руками он пытается затолкать в него еду. И пусть даже это не вызывает толком никаких эмоций, тело реагирует будто само собой. Дергает головой, бьет ребром ладони по месту предполагаемой болевой точки на предплечье. В следующую секунду ему прилетает сдача — ладонью свободной руки по щеке. Даже не попытавшись удержаться, Итачи валится на бок по направлению удара. — Я, знаете ли, уже сыт по горло вашими бесконечными проблемами и нежеланием даже палец о палец ударить ради их решения. Голос Кисаме непривычно уходит в рык. Злится, как, наверное, никогда не злился. Хватает за волосы, дергает вверх так, словно берет размах для удара виском об пол, но в последний момент передумывает. Замирает ненадолго, затем переворачивает на живот, наваливается сверху. Итачи шумно выдыхает, когда зубы впиваются в заднюю часть шеи, но боль — единственное, что он чувствует. Это провокация. Кисаме ждет сопротивления, ждет хоть какой-то реакции. Но Итачи продолжает лежать лицом вниз, дышать глубоко и медленно. Нет ни злости, ни унизительного чувства обиды, только ровное, пресное безразличие. Кисаме снова кусает, в этот раз за плечо, проталкивает ладонь под грудь, сминает и тянет сосок. Ничего в теле не отзывается, кровь не приливает внизу живота. С тем же успехом Кисаме мог бы смять в пальцах любой участок кожи. Но он этого не знает, потому продолжает пытаться. Щиплет за бок. Царапает бедро. Впивается ногтями. Все до боли резко, хаотично. Щедро покрыв слюной средний палец Кисаме надавливает между ягодиц. Итачи упирается ладонями в пол, шипит… …сквозь зубы и, перевернувшись в мокрой насквозь постели, не встречает сопротивления. Хватает воздух ртом. В комнате темно, душно и тревожно. На подгибающихся ногах он встает. Одевается, не забывает взять меч и активировать шаринган. Надо найти Кисаме. Итачи выбирается из дома через окно. Там воздух неприятно холодит влажную от пота кожу. Еще утро, но на улицах уже можно встретить редких прохожих, кто выходит на работу рано. Нельзя попадаться им на глаза — Коноха не его дом и ему нельзя здесь быть. Итачи перемещается по крышам и переулкам, прячется в тенях, скрывает чакру и задерживает дыхание перед каждым броском. Надо найти Кисаме как можно скорее. Сказать, что им обоим здесь не место. Деревня хорошо охраняет Девятихвостого, они точно заметят пропажу и начнут расследование, что поставит план Акацки под удар — оправдание так себе, но Итачи пока не придумал лучше. Главное найти. В очередной раз он замирает, прислушивается. Кажется, пусто и никакой случайный свидетель не застанет его врасплох. Надо только собраться с мыслями. А те предательски не держат форму, протекают между поплывшими швами в ткани реальности. Кто он и что здесь делает? Учиха Итачи. Семнадцать лет. Джонин Конохагакуре и боец АНБУ. Кто он и что здесь делает? Учиха Итачи. Семнадцать лет. Нукенин, член Акацки. Итачи поднимает руку, смотрит на ладонь и не может понять, чья она. Его жизнь — это гендзюцу, которое нужно развеять. Слишком реалистичный рисунок. Фикция. Чья-то злая шутка, над которой некому посмеяться. Нужно закончить все это, пока еще не поздно. Итачи тянется к рукоятке меча, тихо вынимает лезвие из ножен. Это не должно быть слишком сложно, не сложнее, чем убивать других. Точно проще, чем было с родителями. — Итачи! Он оборачивается на голос и рефлекторно отступает на полшага назад, не может ничего произнести, кроме имени. — Мадара… — Как ты меня назвал?.. На лице застывает улыбка, а взгляд будто обмирает. Сознание проясняется. Итачи вдруг осознает себя, прижавшимся к стене с оружием в руках, готовым защищаться от… Обито? Узнавание происходит медленно, хотя тот выглядит как обычно — форма джонина, повязка на глаз, лицо в шрамах. Мысли путаются, стягиваются узлами и отдаются болью в висках. — Итачи, как ты меня назвал? — повторяет Обито и при мягкости интонаций взгляд у него такой, что меч убирать не хочется на уровне безусловного рефлекса. Не найдя, что соврать, Итачи отвечает как есть: — Мой сон. Ты тоже там есть. — Хорошо, — Обито натянуто улыбается. — И что дальше? — Я знаю тебя как Учиха Мадару. — Вот как. Выражение безмятежности на его лице как уродливая маска, которая вот-вот треснет, чтобы обнажить то, что под ней, куда более уродливое, страшное, настолько, что если увидишь — никогда не будешь прежним. Обито, Тоби, Мадара… кем бы он ни был, это совершенно точно один и тот же человек во всех реальностях. Человек, судьба которого так или иначе влияет на весь мир. — Итачи, давай ты уберешь меч и мы поговорим? Руки сами собой сжимаются плотнее, а глаза обжигает мангеке шаринганом. Обито вздыхает и вдруг говорит тем самым низким грубым голосом: — Убери. И не дожидаясь реакции, шагает вперед, перехватывает лезвие правой рукой. Итачи делает рывок на себя, так и не решившись воспользоваться шаринганом. Распарывает перчатку, но лезвие остается чистым. А Обито словно бы и не чувствует боли. Не дрогнув, смотрит прямо уже без улыбки. А через секунду реальность сворачивается черной спиралью. В отсутствии солнечного света и какого-либо движения трудно измерять время, потому Итачи не может сказать, сколько провел, блуждая среди бесконечных бетонных блоков. Но сколько бы он не скитался, пейзаж не меняется. Постепенно Итачи и убирает меч, и гасит шаринган. Оставшись наедине с собой, он получает драгоценную фору, чтобы привести мысли в порядок. О том, что полностью успокоился, Итачи догадывается по накатившему чувству вины. Уже в который раз его разум потерялся где-то в зазорах между реальностями, оставив тело на попечение интуиции и голых нервов. Итачи не справляется настолько, насколько это возможно. Мысль про Обито и Мадару выкинуть из головы он и не пытается. Проблема только в том, что даже если реальность и сон действительно взаимосвязаны, поведение Итачи было неосмотрительным, а выводы слишком поверхностными. Обито может отличаться от Мадары также разительно, как он сам отличается от того, второго. Потеряв всякий интерес к исследованию территории, Итачи приваливается к ближайшей стене, сползает по ней на пол и прикрывает глаза. Если бы ему нужно было описать степень своей усталости, он не нашел бы слов. Хотя едва ли это имеет смысл за отсутствием другого выбора. — Успокоился? — Обито садится рядом. Итачи только кивает. — Знаешь, а я тебе верю. Не знаю, почему твои сны тебе снятся, но верю, что не просто так. Когда закончим миссию, обязательно поищем причину. — Хорошо. Обито и сам выглядит уставшим. Необычно серьезным, необычно печальным. И в те редкие моменты, когда это выражение проступает на лице, Итачи хочет верить, что видит его настоящим. — Какой он, этот твой Мадара? — Пугающий, — Итачи говорит первое слово, что приходит на ум. — Он кажется непобедимым, лишенным слабых мест. По крайней мере, я до сих пор их не нашел. Но немногие из живых видели его таким. В основном он притворяется идиотом, задает неуместные вопросы, раздражающе шутит. В собственной организации он играет роль новичка, слишком бесполезного, чтобы стать полноправным членом… Речь Итачи переходит в смех Обито. Тихий, на вдохе, из-под прижатой к лицу ладони. А как он успокаивается, то запрокидывает голову и с косой улыбкой смотрит в потолок. — Да, это очень на меня похоже. Они снова замолкают. Итачи тоже поднимает взгляд к бесконечной черноте потолка, но смотрит насквозь, не фокусируя зрения. Подбирает слова, чтобы задать правильный вопрос. Но в конечном итоге всем сложным манипулятивным конструкциям предпочитает самый простой и прямой вариант. — Расскажи про Мадару. Обито тяжело вздыхает, опускает взгляд вниз. Если до этого он сидел хотя бы на корточках, то теперь, неловко опершись на руку, устраивается задом на полу. И в этот момент он совсем не страшный, напротив, впервые на самом деле похож на того растрепанного мальчишку, что видел Итачи в отцовском кабинете когда-то. — Это началось в тот день, когда я подарил Какаши свой глаз… помнишь, я говорил? Тогда обрушилась пещера и я оказался под завалами. Лицо, рука, часть внутренних органов… — Обито косо улыбается, качает головой. — Я думал, что умер. Но потом я пришел в себя в другой пещере, где и познакомился с Мадарой. Настоящим Мадарой. Опережая твой вопрос отвечу, он нашел способ поддерживать в себе жизнь на протяжении всех этих лет. Им же он поделился со мной, — Обито поднимает ладонью вверх руку в пропоротой перчатке, белесую, совсем не похожую на человеческую. От лезвия не осталось даже раны. — Он сделал меня тем, кто я есть. Чтобы я продолжил его дело… — Его дело? — Он постоянно ныл о том, как жесток и несправедлив мир шиноби. Он считал, что можно создать другой, мир вечного гендзюцу, где все будут счастливы, где можно будет делать все, даже воскрешать мертвых. По телу проходит нервная дрожь. Итачи подавляет желание обнять себя за плечи. — Я провел в той пещере очень много времени. С ним и с этими… существами. Заново учился ходить, складывать печати, пользоваться телом. Думаю, я тогда не тронулся умом только на силе веры, что здесь, в Конохе, меня ждут Рин, Какаши и учитель Минато. И когда мне, наконец, удалось оттуда сбежать, случилось то, что случилось. Наконец недостающий кусочек мозаики встает на место. Итачи верит каждому слову так же, как Обито поверил в сомнительную природу его бесконечного сна. И эта вера помогает как будто впервые разглядеть рядом с собой просто человека. Человека, который пережил слишком много. Человека, к которому можно испытывать уважение или сочувствие. — Позже я вернулся туда и добил его, — вдруг продолжает Обито и его губы растягиваются в усмешке. — Добил его и обрушил пещеру. Чтобы никто и никогда не нашел это место. Я тогда думал, что смогу на этом закончить и забыть, как страшный сон. Но… Он замолкает. — Но? — тревожно уточняет Итачи. — Знаешь, мне всегда казалось, что в тот день я забрал что-то оттуда с собой. Что-то… хтоническое. В горле резко пересыхает и даже дышать становится труднее. Только одно воспоминание становится перед глазами — Саске, сидя на полу, смотрит на Итачи удивленно, если не сказать испуганно. — Я почувствовал странную чакру в доме. Ты ничего не заметил? — Нет. — Зецу… — произносит Итачи почти беззвучно, вдруг снова обратив внимание на истину, что все это время была у него перед глазами. Мадара, чью технику перемещения он видел. Зецу, чья чакра не похожа ни на одну другую. — Зецу, — повторяет Обито утвердительно и не спрашивает, откуда Итачи об этом известно. Они сидят неподвижно, дышат почти в унисон, чтобы не нарушать чувство единения и уединения. И пусть Итачи признает, что встань перед ним такой выбор, он бы вне всяких сомнений пожертвовал всем ради Саске, ближе и надежнее Обито у него никого не осталось. Даже если он руководствуется только личными интересами, даже если Итачи для него не значит больше, чем для Данзо. — Расскажи еще. По возвращению в Коноху Обито предлагает проводить Итачи до дома. — Не нужно, я в порядке. — Да ладно тебе! Я как раз хотел проветриться. Обито подталкивает его в спину и становится очевидно, что согласиться проще, чем оспорить уже принятое решение. Итачи слабо улыбается и больше не возражает. Тем более, что путь их ожидает недолгий — Обито вернул их в Коноху через свой дом. — Я, кстати, так и не узнал, что случилось с тобой утром, — спрашивает он, запирая за ними дверь. — Плохой сон. — Насколько плохой? — Я не уверен. Они направляются вниз по улице вглубь квартала. Время довольно людное, потому говорить приходится в полголоса. — Это как? — В последнее время меня иногда «выбрасывает» из сна в реальность и обратно. Если там, где я нахожусь, становится невыносимо. Не всегда, но я пока не проследил зависимость. Так странно впервые говорить об этом настолько спокойно, без оговорок, без поиска причины, без попыток переубедить себя или утешить. В отличие от того второго, Итачи старается принимать происходящее с ним как факт. И очень благодарен Обито за солидарность. — Так что тебе приснилось? Ответить удается, но после паузы, необходимой чтобы преодолеть стыд и сохранить ровную интонацию. — Кажется, меня изнасиловали. Я не хочу это обсуждать. — Оу, — Обито вскидывает брови. — Я бы тоже не хотел. Надеюсь, ты не поэтому угрожал мне мечом. — Нет. Конечно, нет. — И то славно. Я, разумеется, сочту за комплимент даже эпизодическое появление в чьем-то эротическом сне, но, пожалуй, не в таких обстоятельствах, — смеется Обито, удивительнейшим образом разряжая обстановку. Итачи и сам улыбается, пусть с трудом, но искренне. Дойдя до порога, они останавливаются. Пора бы попрощаться, разойтись, сделав вид, что сегодняшних разговоров никогда не было, но Обито не торопится. Он подходит ближе к дому, опускается на корточки и поднимает пустую цепь, которую до сих пор так никто не убрал. И, судя по морщинке меж бровей, ему в самом деле жаль. — Может пригласишь меня пообедать с твоей семьей? — вдруг спрашивает Обито, обернувшись. Поначалу Итачи хочет отказаться, привыкнув в таких вопросах ориентироваться на мнение отца, но все внутри холодеет от осознания, что этого не придется делать больше никогда. Он сглатывает пересохшим горлом и кивает. — Хорошо. А следом за этим открывает дверь и вместо обычного «я дома», провозглашает: — У нас гости. Пока Итачи с Обито разуваются, встретить их выходит мама. И растерянность на ее лице быстро сменяется удивлением. Наверное, Обито последний человек, которого Учихи хотят видеть на своем пороге. Но его это нисколько не обескураживает. Он подскакивает, уважительно и несколько преувеличенно кланяется. — Добрый вечер, госпожа Микото! Ваш сын был так любезен, что пригласил меня к вам на обед. — О… — мама растерянно моргает и не успевает придумать, вероятно, достаточно вежливый ответ. Обито быстро переключает внимание, найдя самый прямолинейный способ скинуть с себя все объяснения и неловкие формальности. — Итачи, а где у вас можно руки помыть? — В конце коридора. Мама провожает незваного гостя взглядом, хочет что-то сказать, но Итачи мягко подталкивает ее в сторону кухни. — Я помогу тебе с обедом. Она не спорит, уступает ему место рядом с собой, передает нож и доску с недорезанными овощами. Спрашивает тихо: — У тебя все в порядке? — Да, — невпопад быстро отвечает Итачи. — Хорошо, — мама поджимает губы, раскладывая мясо по тарелкам. — Послушай, Итачи, а какого… рода… у вас с Обито отношения? Он хмурится, пытаясь понять подтекст вопроса, но смысл лежит на поверхности. Жар приливает к голове и огромных усилий Итачи стоит сдержать негодование, граничащее с обидой, ответить буднично: — Он мой капитан, — не отрываясь от нарезки овощей. — Ясно. Маму, кажется, и саму смутил озвученный вопрос. По крайней мере, она не поднимает взгляд и, в целом, выглядит немного отстранено. Хотя может дело не в этом, а в том, что Обито навязчиво посетил их дом. А того нет подозрительно долго. Впрочем, сам Итачи не особо беспокоится по этому поводу, резонно предположив, что цель того не в дружеском визите, а в самом доме. Или, вернее, в тех, кого не должно здесь быть. Итачи тяжело сглатывает и чуть не надрезает свой палец, в последний момент успев отдернуть руку. — А у вас очень уютно, — едва ли Обито выбрал удачную фразу, чтобы вернуться, учитывая трещины, царапины и пятна, которыми полнится дом в последние месяцы. — Спасибо, — мама поворачивается к нему с вежливой улыбкой и принимается накрывать на стол. Итачи следует за ней тенью, не зная, стоит ли вмешиваться в разговор. — Большая семья — это здорово. — Вы с Рин не планируете детей? — О, нет, точно не ближайшее время. Разве что приемных. — Это… — мама задумывается, подбирая правильное слово, — очень благородно. — Да будет вам, — Обито с показательным смущением треплет волосы на затылке. — Иногда это вынужденная мера. Итачи видит скрытый смысл сказанного и чуть заметно морщится, зная, что адресат заметит его недовольство. И Обито видит, но улыбается только шире. Как будто издевается. А, может быть, это сам Итачи замечает больше, чем происходит на самом деле. Входная дверь снова скрипит, так сиротливо без привычного собачьего лая. — Я дома. — Саске?.. — удивляется мама и торопится в прихожую. Итачи направляется следом, но, стоит ему поравняться с Обито, как тот перехватывает его за запястье и тихо, но отчетливо говорит: — В доме нет никого постороннего. Или они слишком хорошо скрывают свою чакру. В любом случае, будь бдителен. Только кивнув чуть заметно, Итачи выходит с кухни. Сердце колотится быстрее обычного, он и сам не понимает почему. Но забывает обо всем этом, увидев Саске. Как всегда мрачного и показательно серьезного, зато живого. — Привет, — говорит он и получает ответный кивок. — Тебя так быстро выписали, — мама улыбается. — Серьезных ран же нет. — Ну да. Обедать будешь? — Ага. — Только у нас гость, — успевает предупредить мама, когда Саске направляется в сторону кухни. Тот оглядывается через плечо удивленно, но не уточняет. Идет дальше, чтобы выяснить все самостоятельно. — О, привет! Вот Рин обрадуется, — раздается голос Обито. — Рин знает. Когда Итачи с мамой возвращаются на кухню, то, не сговариваясь, идут накрыть и для Саске тоже. А тот, упершись в Обито непонимающим взглядом, садится на свое место. И даже интересно, чье мнение здесь для него авторитетнее — отца или Рин. — Как прошел экзамен? — спрашивает мама, когда они, наконец, все садятся за стол. Саске придвигает к себе тарелку супа, берет палочки, но так и не начинает есть. — Нормально, — отвечает после паузы. — Главное, что прошел дальше. — Мы с Итачи и не сомневались в тебе. Саске снова недолго молчит, перед тем, как задать следующий вопрос. — А отец?.. — Знаешь, из-за экзамена на полицию такие большие нагрузки, что он почти и не бывает дома. Но он тоже переживал за тебя и тоже верил в твою победу, я точно знаю. Мама как всегда оправдывает его, смягчает углы, говорит то, что другие хотят услышать и сама не понимает, что делает этим только хуже. Так было при жизни отца, когда она создала тому образ не соответствующий действительности. Так есть и теперь, когда приписанные ему слова уже больше не имеют никакого смысла. Итачи неосознанно ищет взгляд Обито и ловит себя на этой слабости только когда находит. Но даже так ему становится спокойнее от того, что кто-то еще в этой комнате знает правду. А Обито просто смотрит в ответ с расслабленной полуулыбкой, никак себя не выдает. — Уже знаешь с кем будешь драться? — спрашивает он. Саске глядит на него оценивающе, будто прикидывая достоин ли Обито ответа. — С парнем из Кусагакуре. Дейдарой. Внутри неприятно холодеет. Волевым усилием Итачи напоминает себе, что в этой реальности они не знакомы и у Дейдары нет никаких причин ненавидеть всех носителей шарингана. Он уже набирает воздух, чтобы предложить помощь, но Обито опережает. — И что ты о нем знаешь? — Ничего. Видел, как они дрались с Ино на отборочном туре, но он пользовался только тайдзюцу. — И как оцениваешь свои шансы? — Я не знаю, какие у него техники. Обито щелкает пальцами. — И это правильный ответ! Знаешь, у меня сейчас не такой завал, как у полиции и рядового состава АНБУ, так что, если хочешь, я мог бы потренироваться с тобой. Уверен, что Рин будет только за, — он наклоняется, театрально прикрыв рот ладонью, и говорит громким шепотом, — да и в шаринганах я разбираюсь получше. Глаза Саске вопреки его попыткам удержать лицо удивленно распахиваются. Он скользит взглядом по тому месту, где обычно сидит отец, пока не упирается в Итачи. А тот даже не сразу понимает, что Саске на самом деле ждет его одобрения. — Думаю, это щедрое предложение, — говорит он и даже улыбается. — Вот и славно! — Обито подхватывает палочки со стола. — Всем приятного аппетита!