Shout, shout Let it all out These are the things I can do without Come on I'm talking to you so come on
Просыпаться без боли — приятное, давно забытое чувство, сегодня подпорченное разве что липкой от пота кожей. Недолго посмаковав состояние покоя, Итачи садится, трет лицо ладонями и почти без усилий фокусирует взгляд. За окнами темно и снова дождливо, единственный источник света в доме — открытая дверь в ванную. Попытка встать наглядно демонстрирует побочные эффекты обезболивающего — тело словно набито ватой. Если не вдаваться в детали, эта слабость тоже приятная. Но явно не та, что Итачи может позволить себе на дальнюю перспективу. Он встает на ноги, тянет спину, плечи в попытке вернуть мышцам твердость и пластичность. Голова кружится в ответ на непрошенную физическую активность. Все равно. Без резких движений Итачи доходит до ванны, приваливается плечом к дверному косяку. Кисаме с полотенцем на плечах стоит перед запотевшим зеркалом с единственным глянцевым пятном, что протер своей ладонью. Отрыв рот в оскале, он заостряет зубы точильным камнем. Он почти не кривится, но, судя по залегшей на лбу складке, процесс не из приятных. Раньше Итачи уже заставал Кисаме за этим занятием и предпочитал не беспокоить. Но сейчас он остается стоять неподвижно и молча до тех пор, пока тот не скашивает на него взгляд и не кивает в знак приветствия. Итачи подходит ближе и, поймав свое отражение в зеркале, перевязывает волосы из хвоста в пучок. Вставляет пробку в еще теплую после Кисаме ванну, включает воду. Они не мешают друг другу, напротив, чужое присутствие успокаивает. Кажется даже Кисаме чуть меньше кривится, продолжая затачивать зубы. — Зачем? — спрашивает Итачи, устроившись в еще полупустой ванне. Вынув камень изо рта, Кисаме наклоняется, чтобы прополоскать рот. Все это занимает порядочно времени, но Итачи не торопит, лениво наблюдает, как натягиваются мышцы на широкой спине. Кисаме утирает лицо полотенцем. Подходит ближе и присаживается на край ванны. — Заостренные зубы, господин Итачи, традиционно являются отличительной чертой Мечников и кандидатов в Мечники Тумана. — Ты нукенин. — Очень наблюдательно. Тем не менее, хочу обратить ваше внимание на то, что даже нукенины по большей части продолжают носить протекторы родных деревень. Что же касается лично меня… я никогда не хотел предавать Кири, я просто выбрал Мадару. Ухмыльнувшись, Кисаме убирает пряди со лба Итачи. Прикасается по-хозяйски, без разрешения, и эта успевшая подзабыться фамильярность ощущается как что-то, чего остро не хватало. — Что с другими Мечниками? — Мертвы. Теперь уже все, кроме меня. — Ты убил? — Вы мне льстите, господин Итачи. Я, разумеется, один из сильнейших, но не самый сильный. Из Мечников Тумана на моем счету только прошлый обладатель Самехады. Итачи не отвечает. Но этого и не требуется. После продолжительного бездействия, Кисаме гладит его по щеке. Фактура мозолистых пальцев хорошо знакома, настолько, что Итачи невольно прикрывает глаза и льнет к ладони. Очертив большим пальцем контур нижней губы, Кисаме уточняет: — Насколько уместно с моей стороны предложить вам секс? Только кивнув в знак согласия, Итачи сползает чуть ниже по дну ванны и разводит колени. — Еще, — в обыденном тоне продолжает Кисаме и ведет ладонь вниз по шее и ключицам, — хочу напомнить вам о тренировках по ходзедзюцу. Помнится, у вас был крайне живой интерес к этой теме. — Если хочешь кинбаку, так и скажи. Кисаме усмехается, обнажив свежезаточенные зубы. — Весьма проницательно с вашей стороны. — Есть веревка? — Увы. Схожу на рынок завтра утром, — Кисаме несколько раз обводит пальцем ореол, прежде чем смять сосок. Итачи шумно выдыхает, но перехватывает его руку. — Иди в комнату. Хмыкнув, Кисаме отпускает, но перед тем как уйти все же склоняется и целует Итачи в висок. Торопиться не хочется, хотя Итачи знает, что у него не так много времени — нужно успеть, пока действует обезболивающее. Он лелеет смутную надежду, что его физическое состояние, как и утверждал когда-то Кинтаро, прямо завязано на душевном. Тогда, возможно, имеет смысл перебраться туда, где климат теплее и суше, дать себе неделю отдыха, стабильно принимать лекарства, а после вернуться к тренировкам. Он выбирается из ванной, вытирается еще влажным после Кисаме полотенцем, распускает волосы и ловит свой взгляд в зеркале. Ловит и тут же отворачивается — даже сейчас, когда боли нет, собственное лицо с запавшими щеками и воспаленными веками напоминает о болезни. Итачи спрашивает себя, как долго он собирается делать вид, что ничего не происходит. И тут же морщится, сжимает кулак, подавляя желание ударить по своему лицу в зеркальном отражении. Сам с собой спорит, говорит, что, возможно, эта ремиссия будет последней, что болен, что уже не жилец, что уже не так важно, чему посвящать это время… Важно. В этот чудом вырванный кусочек времени Итачи не может позволить себе отдых. Он должен передать собранную информацию в Коноху. Должен переубедить или убить Кисаме. Должен найти другой путь для Саске. Должен помешать Мадаре. Должен… Итачи сгибается, упершись в край раковины, и надсадно кашляет. До удушья. До тех пор, пока не сплевывает несколько сгустков крови. Шумно втягивает воздух. Утирает рот и снова смотрит на свое отражение. Ненавидеть бы человека по ту сторону стекла хоть немного меньше. Стоит извиниться перед Кисаме за то, что зря обнадежил, обсудить дальнейшие планы, а те немногие силы, что есть, направить на тренировку. Стиснув зубы, Итачи накидывает халат и выходит в комнату. А там застает Кисаме, по-прежнему раздетого. Он сидит на футоне, скрестив ноги и перебирает аптечку с крайне мрачным видом. Растеряться Итачи не успевает — Кисаме поднимает на него взгляд. — С прискорбием сообщаю, что у нас закончилась смазка. Уголки губ вздрагивают, всего на секунду чуть не изобразив на лице улыбку. Итачи недолго стоит, прежде чем сделать то, чего никогда даже не помышлял себе позволять. Он подходит ближе и, опустившись перед Кисаме на колени, обнимает его за шею. Его тело — упругое и горячее. Его кожа пахнет морем и мылом. Его дыхание становится медленнее, прежде чем руки смыкаются кольцом объятий. Сначала растерянно, чуть ощутимо, а затем сжимает почти до нового приступа кашля. Долго сидят обнявшись. До тех пор, пока где-то под ребрами не колет чувство вины за эту сиюминутную слабость. Итачи пытается отстраниться, но Кисаме не отпускает. Откидывается назад и укладывает на себя сверху. Когда это не его решение, Итачи удивительно легче. Он чувствует грудью, как под ним, за мясом и ребрами, колотится сердце Кисаме. Полностью расслабившись, Итачи целует. Сначала пытается сделать это медленно, осторожно, как целовал Шисуи во сне, но останавливается. Не то — решает он и сдавливает зубами нижнюю губу Кисаме. Шумно выдохнув не то от боли, не то от неожиданности, тот усмехается сквозь поцелуй. С ним только так и получается — жарко, грубо и совсем безжалостно. Кисаме перекатывается, подминает Итачи под себя. Они впиваются друг в друга зубами, ногтями, пальцами. — Должен признать, мне этого не хватало, — шепчет Кисаме, спускаясь к животу дорожкой поцелуев, от которых на коже остаются красные следы. Итачи сгибает ногу в колене и давит стопой Кисаме на плечо. Ловит взгляд. Ясно дает понять, чего хочет. — Я ведь уже говорил вам, что могу поцарапать, — виновато усмехается Кисаме и трется щекой о возбужденный член. — А ты постарайся, — Итачи надавливает ногой на плечо сильнее. Кисаме шумно выдыхает со смесью смирения и восторга и открывает рот. Его зубы в самом деле выглядят небезопасно, но это наблюдение заводит только сильнее. Он пробует сначала языком — лижет головку почти что умилительно нелепо. Итачи перехватывает его за волосы. Кисаме подчиняется, берет в рот, совсем неглубоко. И правда старается не задеть зубами, постепенно приноравливается и если поначалу удовольствие только психологическое, то постепенно к нему добавляется и физическое. Итачи тихо стонет и, усложняя задачу, толкается бедрами навстречу. Спина непроизвольно прогибается в приятной судороге. Кончить себе в рот Кисаме не позволяет. Доводит до исступления, а затем, несмотря на попытку удержать, отстраняется и перехватывает рукой. Ощущения заметно хуже, но сейчас хватает и этого. Стон застревает в горле, выходит кашлем. — Вы в порядке? — спрашивает Кисаме. Приступ короткий и стоит ему закончится, как Итачи вместо ответа садится, пихает Кисаме в плечи, заставляя податься назад. Так удобнее забраться ему на колени, ткнуться лоб в лоб и накрыть член ладонью. Они дышат почти в унисон. Ловят даже самые мимолетные изменения в лицах друг друга. Кисаме проводит ладонями от лопаток до зада, чуть надавливая ногтями. Сжимает бедра так, что, скорее всего, под кончиками его пальцев останутся синяки. Мстит за слишком резкие, слишком грубые движения рукой. Итачи не против — продолжает в своем темпе. В глаза не смотрит — только на припухшие губы. И от одного их вида снова начинает заводиться. Жарко, почти душно. Но это хорошо. Пока действует обезболивающее, пока комнату заполняет запах пота, тяжелое дыхание и влажные звуки, легко делать вид, что мира за стенами дома не существует. В уютном бессилии на грани дремы Итачи лежит, опустив голову Кисаме на плечо. Слепо шарит ладонью по прессу. Иногда опускает руку ниже, запуская пальцы в густые волосы на лобке. Уже без какого-либо подтекста. Кисаме дышит ровно, смотрит в потолок, редко моргает. — Ты не делал этого раньше? — спрашивает Итачи полушепотом. — Не доводилось. — Ты всегда только в верхней роли? Кисаме хрипло смеется. — Я ведь говорил вам про правила военного похода, — но после паузы добавляет уже спокойно. — Впрочем, не подумайте, что моя жизнь до вступления в Акацки была слишком разгульной. Я успел ухватить всего несколько лет в составе Мечников Тумана, прежде чем все закончилось. И там, возвращаясь к вашему вопросу, да, у меня был весьма разнообразный сексуальный опыт. — И женщины? — Разумеется. И, хочу заметить, с ними заметно удобнее, — Кисаме снова натягивает ухмылку, но та не выглядит слишком искренней. — Тем не менее, по какой-то неведомой причине более личные отношения у меня складывались только с мужчинами. Как со мной? — хочет уточнить Итачи, но находит это излишним, потому выбирает другой вопрос. — Много их было? — Нет, если честно, всего один, — Кисаме выдыхает, словно хотел сказать еще что-то, но осекся. — Позвольте уточнить, действительно ли вам это интересно? — Да. На секунду кажется, что Кисаме рассчитывал на совсем другой ответ. Он не отворачивается, но взгляд все же отводит. Долго молчит, прежде чем начать историю. — Когда мы встретились, он был едва ли старше, чем вы сейчас. Самый талантливый из мечников. Гений. И, хочу заметить, после его характера выносить ваш куда проще, — на последней фразе голос Кисаме неожиданно теплеет. — Твой типаж? — Итачи сам удивляется тому, как легко срываться эта невинная колкость. — Верное замечание. Вероятно, если ко мне относятся по-человечески, в этом нет состязательного элемента, — усмехается Кисаме и продолжает с меньшим напряжением. — Мы были вместе довольно долго. Какое-то время даже прожили как семья — я, он и его младший брат. Кисаме замолкает. Итачи ждет, хочет спросить, что дальше, но понимает, что ответ прозвучал еще в ванной. — Как это произошло? Шумно выдохнув, Кисаме снова мрачнеет. — Он потерял брата. И, увы, не пережил это. Я уверен, его можно было спасти. Но он отказался от помощи. И все, что мне оставалось, сидеть у его постели и наблюдать, как он медленно добровольно выбирает смерть. Иронично, не находите? — Кисаме переводит на Итачи взгляд и от этого по спине пробегает неприятный холодок. — Мне жаль. — Да будет вам, — Кисаме неловко прикладывается губами к виску. — Скажите лучше, не нужно ли вколоть вам еще обезболивающего? — Нет, — Итачи ерзает, устраиваясь удобнее. Прикрывает глаза, заново переоценивая совместно пройденную дорогу с учетом новых знаний. Все это время он думал, что задевает Кисаме резкими словами и отстраненностью и упускал из вида главное. Не знал и знать не мог, какой подтекст скрывается за каждой навязчивой просьбой сходить к врачу. — К слову, хотел полюбопытствовать, — начинает Кисаме после длительной паузы, — видите ли вы до сих пор свои сны? — Каждый раз. — И, полагаю, вариант, что это не более чем игры разума, вас до сих пор не устраивает? — Слишком много совпадений, — выдыхает Итачи устало и замолкает в ожидании контраргументов. — Мне вспомнился любопытный факт на эту тему. Если вы не против. — Не против. — Тогда я позволю себе небольшое лирическое отступление. Мой дед, Хошигаки Торасаме, получил довольно серьезную травму в годы войны, закрывшую ему службу. В попытке исцелиться он посетил многих врачей, знахарей и шаманов Страны Воды. Лекарства он так и не нашел, но нашел, с позволения сказать, просветление. Голос Кисаме льется плавно, ставя акценты в нужных местах. Живот поднимается в такт ровному дыханию. Под боком тепло. Так, что трудно вспомнить, когда в последний раз было так спокойно. — Без лишней скромности скажу, что в конечном итоге он стал одним из самых известных кирийских шаманов. И самые счастливые годы своего детства я провел именно под его крышей. Помимо врачевания и духовных практик его крайне увлекали вопросы человеческой души. Признаюсь, несмотря на его попытки меня хоть чему-то обучить, я так и не смог постичь столь тонкие материи. Тем не менее, многие из его гипотез я все же запомнил. Кисаме делает небольшую театральную паузу, должно быть, подчеркивая, что закончил вступительный акт. — Одной из интересующих его тем были сновидения. Он никак не хотел признавать, что во сне наш разум генерирует случайный набор образов. Однажды, задремав на пять минут после обеда, он проснулся встревоженным и поведал мне, что видел сон, настолько длинный, что начал забывать детали своей настоящей жизни. Полагаю именно в тот момент его рассудок начал терять ясность. Не из-за сна, конечно. Это было следствие, а не причина. Но я, будучи ребенком, разумеется не смог сделать настолько далеко идущие выводы. Вскоре он наткнулся на теорию о том, что после смерти чакра продолжает циркулировать в человеческом теле в течение двенадцати — двадцати четырех часов и пришел к выводу, что именно столько длится момент смерти. Хотите выдвинуть версию, к какому выводу он в итоге пришел? Итачи пропускает место для ответа. — Он сложил свой опыт и новую теорию воедино. Он понял, что умирает на передовой, и вся его жизнь после получения якобы травмы — не более, чем сон погибающего разума. И единственный путь к спасению, который он видел для себя — проснуться. Проснуться и спасти свою жизнь. Ритм сердца сбивается. — Он вывел для себя несколько закономерностей того, как отличить сон от реальности. Боюсь, что за давностью лет все уже не вспомню, но некоторые все же смогу. Он утверждал, что, если долго смотреть на свои руки, они изменят свой внешний вид. Также, если дважды посмотреть на часы, время изменится. — Кисаме затихает. Молчит, дышит чуть глубже, прежде чем перейти к сути. — Попробуйте, если вдруг усомнитесь в реальности происходящего. Ощутимо напрягшись, Итачи смотрит на Кисаме в упор. Едва ли тот сам верит в то, о чем говорит, просто ищет способ проложить мост между разумом Итачи и реальностью. Тот и сам знает, что его руки не изменятся, а время на часах будет идти, как положено. И все же он опускает взгляд и расправляет ладонь. Даже в тусклом лунном свете очертания хорошо угадываются. Пять пальцев, длинных и узловатых, четко очерченные линии, едва различимые мозоли… — Итачи? Ау! Пальцы шумно щелкают у самой переносицы. Он отрывает взгляд от своей ладони и видит знакомую кухню. Лицо со спиралью шрамов на правой стороне. Чайник, две чашки и выложенные на тарелку данго. — Ты где витаешь? В памяти то ли догадками, то ли воспоминаниями достраивается утро, дорога сюда и, в целом, все, кроме предыдущего разговора. — Прости, — Итачи трет веки пальцами. — Бывает, — фыркает Обито с напускной обидой, но быстро возвращает серьезный тон. — Так что тебе удалось узнать про Эдо Тенсей? — А. Итачи берет паузу еще на десяток секунд, чтобы восстановить в памяти встречу, детали который до сих пор не донес до сведения Обито. Наконец, выдыхает и начинает свой неформальный отчет. — Кабуто подтвердил, что Орочимару владеет этой техникой. Сказал, что они охотно помогут мне, но только после. — Ушлый ублюдок, — фыркает Обито. — И это все, что он сказал? — Нет. Он объяснил мне принцип действия техники. — Как щедро с его стороны. И что ты узнал? — Для техники нужен генетический материал мертвого и человеческое жертвоприношение. Обито последний факт оставляет без должного внимания. Думает о чем-то своем, хмурится, мнет пальцами подбородок, пока, наконец, не подытоживает. — Нужно узнать печати. — Обито, я не буду, — говорит Итачи с нажимом. — Да брось! Скоро у нас будет достаточно осужденных предателей. Неужто ты их жизни ценишь больше, чем Шисуи? По телу пробегает дрожь, граничащая с судорогой. Берет не то злость, то не отвращение, но Итачи проглатывает это все раньше, чем оно вырвется наружу. — Я не позволю Шисуи жить в теле предателя, — уточняет он, четко проговаривая каждое слово. Обито тут же вскидывается, поднимает руки в сдающемся жесте и выглядит в этот момент, как всегда, легкомысленно и лучезарно. Волевым усилием Итачи приходится напомнить себе, что там, за кривлянием и ужимками, есть человек. Хороший человек, один из немногих, кто на его стороне… — Неважно, — Итачи качает головой. — Мне нужно поговорить о другом. — А? — Обито растерянно моргает, но, с запозданием уловив серьезность тона, исправляется. — О чем? — О моей матери. Я хочу защитить ее. Обито задумывается, кривит губы. Его пальцы беспокойно стучат по столешнице, выдавая не то тревогу, не то недовольство. Итачи готов услышать и, наверное, даже готов принять отказ. — Ты думаешь, она смирится с тем, что ты сделал? — тон Обито снова меняется, становится тихим, вкрадчивым с как будто угрожающим оттенком. — Мне все равно. — Итачи, ты ведь не дурак. Так почему ты не видишь очевидных последствий? — он подается вперед. — Она взрослая идейная женщина, а мы с тобой активно способствуем уничтожению ее клана. Ты думаешь, она сможет жить так, будто ничего не было? — Нет. Но, я уверен, в конечном итоге она выберет, — слово «меня» застревает в горле, — своих детей. Обито подпирает лицо рукой, смотрит утомленно. — Делай, как считаешь нужным — я тебе доверяю. Но, если не выгорит, потом не обижайся, что твои косяки я буду исправлять сам. — Я это понимаю. — Ну, если понимаешь, то валяй. Если Микото физически не будет участвовать в восстании, а после даст показания против клана, я найду способ сохранить ей жизнь. Даю слово. Итачи кивает, случайным взглядом касается своей руки и тут же смотрит на Обито. Он почти уверен в обычном совпадении, но решает не рисковать лишний раз. — Сколько времени? Обито глядит на часы за спиной Итачи. — Без пятнадцати полдень. — Мне в половину нужно быть в штабе. Данзо ждет отчет по подготовке к перевороту, — Итачи подпирает голову рукой, надавливает на висок большим пальцем. — Значит минут двадцать у тебя есть, — Обито подается вперед, упирается локтями в стол. — Расскажи мне пока, что знаешь про этого парня, Дейдару. Возможно, Саске это пригодится на экзамене. День стоит непривычно прохладный — кожа идет мурашками. К штабу Итачи направляется в состоянии мрачной и с первого взгляда беспричинной тревоги. Но стоит лишь заглянуть за ширму собственного отрицания, как наружу лезут все те мысли, что он старательно откладывал на потом — про свои сны и поплывшие границы реальности, про людей, которых не должно существовать, про Шисуи, про папу. И сердце ускоряет ход. Эта миссия тянется слишком долго и требует слишком много крови. Шисуи покончил с собой. Отец подписал себе смертный приговор, когда заключил сделку с Орочимару. Они оба сами приняли эти решения. И все же… У Итачи ком становится поперек горла, когда он уже в который раз говорит себе, что должен был успеть схватить Шисуи за руку, должен был переубедить отца, должен был. Должен. Должен. Он закрывает глаза, сжимает зубы и медленно считает до десяти. Паника перестает жарко дышать в шею. Сейчас не время об этом думать — Итачи разрешит себе оплакать мертвых, но не раньше, чем миссия будет закончена. Он и так допустил слишком много слабостей и ошибок. После уличной прохлады в натопленном душном кабинете Данзо болезненно тянет виски. Преклоняя колени, Итачи надеется, что этот раз — один из последних. — Какие настроения в клане? — спрашивает Данзо после формального приветствия. — Без перемен. — До меня дошли слухи, что тебя отстранили от службы по состоянию здоровья. — Отстранение только формальное. Я слежу за кланом, чтобы оперативно сообщить Хокаге в случае появления даже минимального повода для беспокойства. — Вот как, — Данзо задумывается. — Кто-то еще наблюдает за кланом? — Насколько мне известно, с тех пор, как Шисуи пропал без вести, нет. Данзо недолго молчит, прежде чем спросить с едва заметным нажимом: — Что по Обито? — Вызвался готовить моего брата к финальному этапу экзамена. — Какой ему в этом интерес? Когда Данзо встает и подходит ближе, Итачи бегло ловит его сальный взгляд и вдруг понимает подтекст вопроса. — Он аргументировал это тем, что считает меня своим другом. Настоящие причины мне неизвестны. Уже совсем собственнически Данзо убирает выбившуюся прядь волос с лица Итачи. Очерчивает пальцами линию челюсти. Снова провокация. Итачи поднимает подбородок, смотрит прямо. — Вы с ним слишком сблизились, — говорит Данзо. Взгляд у него не просто сальный, эмоции в нем сложнее. И только сейчас Итачи понимает — дело не только в том, насколько выгодно иметь под рукой лояльного джонина из клана Учиха. Дело именно в нем. И от этого становится куда более брезгливо. — Это часть миссии. Внутри неприятно холодеет. Отвратительнее всего, если подумать, не сами непрошенные прикосновения и даже не запрятанная между строк скабрезность. Отвратительнее всего бессильное и бесправное положение, пусть это и тоже «часть миссии». На смену холоду приходит жар, почти лихорадочный. Итачи поднимается с пола и то, как отступает на полшага назад Данзо, придает смелости. Хотя руки все равно дрожат, когда он расстегивает кнопки на форменном жилете — благо сегодня без меча, а, значит, меньше возни. Когда Итачи стягивает майку, Данзо тихо спрашивает: — Что ты делаешь?.. — и в его голосе нет обычных спокойствия и уверенности. — Вы ведь этого хотите. Тревожно, противно до кома в горле. И все же Итачи подходит ближе, почти вплотную. Выжидает, прежде чем продолжить — накрывает чужой пах ладонью, гладит сквозь одежду, мнет мягкий член в ожидании реакции. Данзо не примет то, что происходит не по его решению — убеждает себя Итачи. Не позволит получить и крупицу власти над собой. Вот только тот стоит неподвижно. — Я собственными руками убил Шисуи, — проговаривает Итачи медленно и четко, почти что по слогам. — Вы до сих пор сомневаетесь в моей лояльности? — Ты убил? — переспрашивает Данзо. — Да. Тело не отвечает и — вдруг понимает Итачи — и не ответит, даже опустись он сейчас на колени и возьми в рот. Данзо отводит взгляд первым, пристыженный, жалкий. И одного его слова: — Хватит, — достаточно, чтобы Итачи отступил. — Убирайся отсюда. Коротко поклонившись, Итачи подхватывает жилет и майку с пола и идет к выходу. Но у самых дверей его нагоняет голос: — Оденься. Он выполняет, стоя спиной к противнику. А в том, что Данзо его противник, даже больше, враг — Итачи сейчас уверен, как никогда ясно. — И сделай так, чтобы до финального этапа экзамена я тебя не видел. — Вас понял.***
Его будят запах жженой материи и тупая боль в груди. Недолго он лежит неподвижно, медленно восстанавливая в памяти последние события. Затем открывает глаза и, подняв руку, рассматривает ладонь — пять пальцев, длинных и узловатых, четко очерченные линии, едва различимые мозоли. Ничего не происходит. Итачи переворачивается на бок, кашляет и ловит взгляд Кисаме. — Доброе утро. Тот сидит на полу перед свечей и обжигает над ней веревку. Мелкие ворсинки чернеют и будто бы растворяются. На улице светло, чуть слышно бьется в стекла дождь. — Завтракать будете? — Нет, я не голоден. Просто выпью таблетки… — Досадно. Я купил вам данго на рынке. Предположил, что вас это порадует. С хрипом и клекотом в груди Итачи выдыхает. Обдумывает все еще раз и решает, что все же поест, но позже. Спрашивать о вчерашнем напрямую неловко, потому он недолго мнется, прежде чем сдаться. — Как я вчера заснул? Я не помню. Кисаме поднимает взгляд, удивленно вскинув брови. — Реальность снова вас подвела? — Хочу понять. — Мне показалось, что вы заснули, пока я рассказывал вам про концепцию моего деда. Позже я вспомнил про ваш вечерний укол, но не уверен, что мне удалось вас разбудить — вы даже глаза не открыли. — Ясно. Значит, просто заснул и руки здесь не причем — заключает для себя Итачи и с некоторым усилием садится. Снова кашляет. Больно, как если бы легкие отбили тяжелыми ударами. И глядя, с какой кропотливостью Кисаме готовит веревку, решает, что еще один раз особо ни на что не повлияет. — Обезболивающее. — Сейчас, — Кисаме откладывает веревку и задувает свечу. Пока Итачи приводит себя в порядок, Кисаме подготавливает шприц — выкладывает его, жгут и спиртовую салфетку на край стола. — Я взял на себя смелость уменьшить дозировку. Надеюсь, это поможет вам оставаться в сознании. Поставить укол одновременно и хочется, и страшно. Итачи уверен — даже не будь такого побочного эффекта у самого препарата, привыкание могла быть вызвать сама возможность жить без постоянной боли. Итачи опускает руку на стол и позволяет Кисаме провести все уже привычные и нехитрые манипуляции. — Хотите прилечь? — спрашивает Кисаме, убирая жгут в дорожную аптечку. — Нет. Хочу потренироваться. — Не смею вас отговаривать. Итачи дает себе несколько минут, прислушиваясь к ощущениям в теле. Сознание пока ясное, в груди болит, но сложно сказать, все так же ли остро. Начать он решает с осторожностью — без спешки разминает суставы, постепенно, группа за группой, разогревает отвыкшие от тренировок мышцы. Наконец, принимает упор лежа на вытянутых руках. По ощущениям подводят поясница и пресс, хотя нагрузка недостаточная, чтобы сказать наверняка. — Кисаме, — зовет Итачи. — Чем могу быть полезен? — Помоги. Тот, хмыкнув, подходит ближе и ставит ногу Итачи на спину, надавливает. И локти в ответ досадно дрожат. — Позвольте поделиться своим ценным мнением, — Кисаме переносит вес, увеличивая нагрузку. — Да. — Если мы не найдем способ вывести вас в стабильное состояние ремиссии, вам придется пересмотреть свою тактику ведения боя. Сердце и легкие могут подвести вас, тем более, при недостаточно трепетном к ним отношении. С виска на пол срывается капля пота. Итачи не сдается, продолжая удерживать вес на спине. — Вам следует сделать основной упор на гендзюцу и ниндзюцу, не требующие слишком больших приложений физической силы. Использование тайдзюцу лучше свести к минимуму. Близкий рукопашный бой является для вас ситуацией потенциального риска. По привычке Итачи хочет сначала оспорить, а потом огрызнуться. Но останавливает себя простым логическим выводом — Кисаме прав. И никакие злость и ущемленная гордость этого обстоятельства не изменят. На пол падает еще несколько капель пота. Итачи медленно шумно выдыхает. — Хватит. Он подгибает локти, опустившись на живот, но не раньше, чем Кисаме убирает ногу. После тренировки Итачи принимает душ и, наконец, завтракает. Чувства смешанные — на грани тревоги и решимости. Боли нет — ни в легких, ни в мышцах, хотя кашель до удушья тяжелый. — Я отдохну, — предупреждает он Кисаме, укладываясь на футон. Тот, вновь вернувшийся к обработке веревки, кивает. — Это разумное решение. — Я не передумал, — зачем-то уточняет Итачи, прикрывая глаза. — Я бы, конечно, отнесся с уважением к вашему решению, но, признаться, это было бы довольно невежливо, учитывая все вложенные мной усилия, — смеется Кисаме. Едва ли легкое натяжение в уголках губ заметно со стороны и уж тем более читается, как улыбка. Но важно не это, а то, что Итачи сам ее замечает, смущается и тут же переворачивается на бок, к Кисаме спиной. Чувство странное, будто взял то, чего не заслужил. Веки тяжелые — вместе с тоской накатывает усталость. Итачи думает, что заснет, но этого так и не происходит. Он лежит, слушает, как стучит об стекло дождь. Ждет, сам не знает чего. Кисаме задувает свечу, поднимается, идет на кухню, чтобы натереть веревку маслом — Итачи видел все эти манипуляции в деревне на холмах. Тогда тоже был период затишья, иллюзия доверия — и все это рухнуло в одночасье из-за одной ошибки. Кажется, только сейчас Итачи осознает, как вымотал сам себя бессильной злостью и до чего не хочет к ней возвращаться. — Иди сюда. Кисаме будто улавливает между строк, зачем его зовут, и не задает лишних вопросов. Моет руки, подходит, кладет у футона веревку и, опустившись рядом, обнимает со спины. Итачи плотнее прижимается к теплому торсу, перехватывает запястье и тянет к губам, чтобы поцеловать стертые костяшки. Руки у Кисаме немного скользкие, чуть мягче, чем обычно, и пахнут маслом. Он легонько щиплет Итачи за кончик носа, а затем прихватывает губами кожу. Итачи опускает плечо, открывая шею. И от каждого легкого, почти безболезненного укуса по телу расходится жар и дрожь. Кисаме переворачивает Итачи на живот, утыкает лицом в подушку — тот не сопротивляется. Позволяет связать руки и перекинуть веревку через шею. Кисаме усложняет конструкцию, но узлы все равно остаются простыми — хватает всего одного мотка. — Будьте так любезны, — шепчет он над ухом, а затем в два рывка ставит Итачи сначала на колени, потом на ноги. Делает все быстро и твердо. И в ответ на это под кожей растекается обжигающий адреналин. Подняв с пола еще одну веревку, Кисаме крепит один ее конец к обвязке на руках, а второй перекидывает через потолочную балку и, перехватив, медленно тянет. И чем дольше он это делает — тем выше поднимаются вывернутые за спину руки. Невольно Итачи приподнимается на цыпочках, чтобы хоть как-то ослабить боль в плечах. Балансировать сложно, потому в конечном итоге он чуть не заваливается на Кисаме. А тот только и рад — утыкает Итачи лбом себе в плечо, приобнимает, облегчая боль и принимая на себя часть веса. — На горло не давит? — заботливо уточняет он, поглаживая между сведенных лопаток. — Нет. Трогает рассыпанные по спине волосы. Нежность странно контрастирует с пыточным способом связать. В груди приятная злость, какой Итачи не испытывал много месяцев, успев позабыть о том, что у этого чувства есть и такой оттенок. Мышцы натягиваются не хуже, чем во время тренировки. На висках снова проступает пот. — Можете счесть это малодушной местью, но, признаться, еще никогда не получал такого удовольствия, причиняя вам боль, — смеется Кисаме над ухом, дергает веревку, заставляя невольно вскрикнуть, и тут же ослабляет. — Не стесняйся, — хрипит Итачи ему в тон. — Я бы и рад, но, боюсь, вашим плечам лучше оставаться в суставах. Положив ладонь на горло, Кисаме заставляет запрокинуть голову, целует жадно и глубоко. И чуть прикусывает язык зубами, давая наглядно понять, чем Итачи вчера рисковал. А после развязывает, чтобы дать передышку. Итачи нужно совсем немного времени — только размять плечи и запястья. И почти сразу, поймав мутный жадный взгляд, кивнуть. Отдых все только испортит. Во второй заход Кисаме меняет стиль — на смену его обычно четким движениям приходят резкие, порывистые. Связывает запястья в жесте мольбы и накидывает в несколько колец веревку на прижатые к торсу руки. Затягивает рывками, до боли в плечах и неровного дыхания. Уже более привычными движениями узел за узлом вяжет веревку саму за себя, чтобы укрепить конструкцию. И снова цепляет к потолочной балке так, что приходится встать на цыпочки. — Не слишком туго? — учтиво интересуется он, задрав футболку и подоткнув ее под веревку. — В самый раз. — Рад слышать, — Кисаме опускается на колени, стаскивает с Итачи штаны с трусами, гладит бедра, колени. Тело под его пальцами как будто плавится. Хочется стонать в голос, но Итачи закусывает язык — он позволит себе это не раньше, чем сил сдерживаться не останется. Согнув его ногу в колене, Кисаме обвязывает еще одной веревкой, туго фиксирует в таком положении. А затем отводит в сторону и припадает губами к внутренней стороне бедра. Целует так, что вне всяких сомнений на этом месте останется след. Кисаме трется щекой о пах, задевает член рифленой поверхностью жабр. Держать равновесие под его натиском, когда он то гладит и целует, то кусает и щиплет, сложно. Несколько раз Итачи опасно покачивается и даже пытается сгруппироваться, совершенно забыв, что его в любом случае удержит веревка. — Все хорошо, — шепчет Кисаме, поглаживая его бедра. А затем утыкается лицом в живот и ненадолго замирает. Его дыхание, медленное и шумное, щекотно задевает лобок. — Знаете, — вдруг говорит он, глянув снизу вверх, — вы, конечно, очень сложный человек, но я рад тому, что жизнь свела меня именно с вами. Хочется ответить «я тоже», но слова застревают в горле. Все чувства снова стягиваются глухим узлом стыда. — Господин Итачи? — Кисаме трется кончиком носа о дорожку волос на животе, целует чуть ниже пупка. Живой и теплый, точно так же претендующий на то, чего не заслужил. И чувствует должно быть то же самое. Итачи зажмуривает глаза, считает до десяти, а затем смотрит сверху вниз. — Ты можешь лучше. Совсем недолго Кисаме выглядит растерянным. Затем его ухмылка, ассиметричная, обнажающая зубы, кажется чем-то уже до щемящего привычным. Ему не нужно повторять дважды. Сжав до боли в боках, Кисаме впивается зубами в живот. В этот раз без лишней скромности — так, что кровь остается на губах. Стон сдержать не удается. Под скрип веревки Итачи прогибает спину, запрокидывает голову. Кисаме проводит языком по губам, а затем зализывает оставленную рану. — Никуда не уходите, — говорит он со смешком и встает. Зачем — не видно, но, судя по звукам, взять смазку из аптечки. Вернувшись, Кисаме прижимается со спины, обнимает. Протолкнув пальцы под веревку, он гладит соски через футболку. Устоять на одной ноге становится неожиданно трудно — колено трясется. Итачи душно выдыхает и расслабляется, позволяя веревкам туже впиться в кожу. Отпускает себя. Если тело хочет дрожать, пусть дрожит. Если хочет выгибаться, пусть выгибается. После долгих, разбавленных укусами за шею и плечи, ласк, Кисаме снова отстраняется. Но в этот раз не уходит. Щелкает крышечка тюбика, с характерным звуком жидкость вытекает наружу. — Готовы? — жаркий шепот над ухом. Итачи кивает и бездумно прогибается в пояснице, подставляясь руками Кисаме. Тот делает все без спешки — гладит, размазывая скользкий гель, разогревает, разминает, делая мышцы более податливыми. Уже не сдерживаясь, Итачи шумно дышит, отрывисто стонет, покачивает бедрами в попытке ускорить процесс. — Не торопитесь. Кисаме тихо смеется. Тело принимает его палец без сопротивления. По первости ощущения будоражат, но их хватает совсем ненадолго — хочется больше, быстрее. Но Кисаме, как всегда в такие моменты, нетороплив — ощупывает внутри согнутым пальцем, пока не находит место, где это особо приятно. Итачи сам выдает себя громким стоном и снова покачивается в попытке насадиться глубже. — Тихо-тихо, — свободной рукой Кисаме перехватывает за обвязку на ноге. — Еще, — требует Итачи хриплым голосом, но в ответ слышит смех. — Еще будет, не сомневайтесь, но не раньше, чем я сочту это необходимым. Итачи рычит сквозь зубы от злости, но покоряется. Обещает себе, что в следующий раз управляющая роль будет за ним и вот тогда-то он отыграется на Кисаме за сегодня. — Хочу обратить ваше внимание на то, что это всего один палец, — продолжает Кисаме, склонившись к самому уху. — Где же ваша выдержка, господин Итачи? — Иди к чертовой матери. Снова смеется и, наконец, проскальзывает в уже разгоряченное тело вторым пальцем. Отпускает веревки, накрывает ноющий от возбуждения член ладонью, но, вопреки ожиданиям не ласкает, а перехватывает и чуть оттягивает мошонку. Итачи вскрикивает. В глазах темнеет от того, насколько невыносимо и хорошо одновременно. Кажется, что еще немного и наступит момент разрядки, но этого не происходит — тело почти что выламывает в предоргазменных судорогах, голос срывается и от того, чтобы требовать или умолять, удерживает только прикушенная губа. Итачи глотает слова, но с каждой секундой его трясет все сильнее. Он не понимает, что такого особенного Кисаме сделал и почему поглаживание двумя пальцами внутри доводят до исступления. — Раздражает, не правда ли? Когда Кисаме ослабляет хватку, оргазм накрывает почти моментально и сразу с головой. Колено подгибается и, перенеся весь вес своего тела на обвяз, Итачи извивается в чужих руках, стонет и думает, что вот-вот отключится. Морок действительно забирает его, но не в сон, а в бессилие, настолько глубокое, что он едва понимает, что происходит вокруг. Воздуха не хватает. Во рту пересохло. Проходит минут пять, может десять — время сейчас определить почти невозможно. Кисаме укладывает его, уже развязанного, на футон. Помогает выпить полстакана воды, разминает затекшие мышцы и впечатавшиеся в кожу узоры веревки. — Отдохните немного, — он целует колено Итачи и ухмыляется. — Но не слишком долго. Знаете ли, несправедливо заставлять меня ждать после сцены, что вы тут устроили. Итачи ничего не отвечает. Жадно глотая воздух, смотрит на перекладины потолка и не думает ни о чем. Отдохнуть толком Кисаме ему не дает — гладит, невесомо целует, пробует языком на вкус. И тело предательски вздрагивает каждый раз, когда он задевает шею, живот, внутренние стороны бедер. Наконец Итачи ловит его мутный взгляд и, согнув в коленях, раздвигает ноги. — Давай, — голос даже после выпитой воды звучит севшим. Кисаме, должно быть, и сам уже с трудом терпит. По крайней мере, всего одного слова ему достаточно, чтобы сорваться. Благо резинку он успел натянуть заранее, а смазки осталось достаточно. Перехватив под коленями, Кисаме входит одним плавным движением, сразу на всю длину. С губ невольно срывается ругательство — Итачи зажимает рот ладонью. Упирается ногами в футон, прогибается в бедрах, чтобы проще было двигаться навстречу. Новая волна возбуждения накрывает уже в процессе. Когда Кисаме отпускает его колени и упирается ладонями в футон, Итачи тесно обхватывает его ногами за талию, вцепляется пальцами в плечи — не жалеет силы, знает, что тот не только выдержит, но и заведется еще больше. Ощущения сейчас совсем другие — без злости, без нетерпения. Итачи просто хорошо. От движений Кисаме, от ярких душных запахов, от того, как слипается их влажная от пота кожа, создавая иллюзию будто они одно целое. Хорошо настолько, что стягивает жаром в груди, а стоны больше походят на всхлипы. Итачи растворяется в этом, плывет. Он здесь и сейчас, без багажа прошлого, без неопределенности будущего, способный чувствовать, радоваться. Живой. Живой… Вот чему он завидовал все это время, засыпая в своей реальности и просыпаясь в Конохе. Тот, второй, смеялся, плакал, любил и никогда не задавался вопросом, не оскорбляет ли он своей улыбкой чью-то память. Он позволял себе хотеть того, о чем Итачи запретил себе даже думать. Сквозь сбившееся дыхание он признается: — Я хочу жить, Кисаме. Я хочу жить, — чтобы у его желания точно был свидетель. Слезы скатываются к вискам. — Я хочу жить, — шепчет Итачи, теснее вжимаясь в чужое тело на самом пике ощущений. Они лежат без сил. Руки и ноги переплетены, волосы влажные. Тело саднит от грубых ласк, но это не слишком беспокоит. — Я… — начинает Итачи в беспричинном желании попросить прощения, но Кисаме перебивает его. — Если вы позволите, я хотел бы еще немного побороться за вашу жизнь. Правильного слова для ответа не находится, потому Итачи просто кивает. Они замолкают и в этом молчании нет надрыва и проглоченных слов. Там только спокойствие, до сих пор сбитое дыхание и шум дождя за окном.