I don't think you trust In my self righteous suicide I cry, when angels deserve to die Father Into your hands I commend my spirit Father into your hands Why have you forsaken me?
Утро странное, тяжелое, полное досадного возбуждения. Настолько ноющего, что Итачи готов помочь себе сам, лишь бы сбросить напряжение. Не открывая глаз, он запускает ладонь под одеяло, обхватывает член ладонью. Мысли плывут и в голове разрозненные образы — веревка впивается в кожу, чужие пальцы скользят внутри тела, болезненные ласки и приятные укусы. Хватает совсем немного времени, по ощущениям — меньше минуты. Тело пробивает дрожь и приходится закусить язык, чтобы не застонать в голос. Вплотную за секундной эйфорией следует отвращение. Бездумно обтерев ладонь о простынь, Итачи переворачивается на бок, хочет притянуть колени к груди, но остается лежать в прежней позе. Он чувствует себя как никогда жалким из-за этой вольности. И тот факт, что через месяц траура тело начало требовать свое, не успокаивает. Итачи закрывает глаза. Отсчитывает до десяти и садится. В последнее время по утрам непривычно тяжело — нужно наладить режим тренировок и постараться внести в хаос своей жизни хоть какой-то порядок. И начнет он прямо сейчас, с того что отмоется и постирает белье. С почти нездоровым энтузиазмом он срывает с кровати простынь, стаскивает пододеяльник, вытряхивает подушки из наволочек и кидает все на пол. Распахивает шкаф в поисках чистой футболки и хватает первую попавшуюся, но, только расправив ее в руках, замечает — ткань незнакомая, в плечах широковата. И все же на спине герб клана… Итачи не может вспомнить, как долго она здесь лежит. Кажется, с тех пор, как он впервые ушел из дома пожить к Шисуи. Весь в бинтах и швах после пыток и госпиталя. Недолго постояв с футболкой в руках, Итачи убирает ее обратно в шкаф. Логичнее сначала постирать, потом уже приводить себя в порядок. В коридоре он с охапкой белья в руках чуть не натыкается на Саске, но обоим хватает реакции разойтись. — Доброе утро. Ты на тренировку? — Ага, — без особой радости отзывается Саске. И на следующий вопрос: — С Обито? — отвечает в том же тоне. — Ага. — Как у вас с ним? Все нормально? — Раздражает. — Ясно. Другого ожидать не приходится. Едва ли Обито тот, кто станет подстраиваться под чей-либо ухабистый характер. — Удачи тебе там, — Итачи направляется в сторону ванны, но через несколько шагов Саске снова окликает его. — Брат, — хмурится, смущенно отводит взгляд, — вообще-то, у него правда есть чему поучиться. — Я рад, — Итачи улыбается, даже искренне. В ванной он кидает белье в таз, посыпает порошком и заливает чуть теплой водой. А мыслями, чтобы отвлечься от очередного приступа отвращения, переключается на короткий разговор с Саске. Спрашивает себя, будет ли Обито также внимателен, когда все закончится. Когда все начиналось, даже его любовь к жене не вызывала доверия, но теперь, когда он рассказал про Какаши, картина складывается совсем другая. Подождав меньше, чем стоило бы, Итачи застирывает белье в мыльной воде, поднимая сугробы пены. Нет нужны слишком стараться, достаточно избавиться от пары белесых пятен и запаха пота. Итачи утирает влажный лоб предплечьем, откидывает волосы с лица и переходит к полосканию. Думает о том, что с плащом Акацки управиться проще, чем с пододеяльником. И даже бегло вспоминает одну, пусть успешно завершенную, но крайне неудачную миссию — тогда они с Кисаме, после дня пути по степям, вышли к реке, перепачканные запекшейся кровью и ошметками плоти. Они стирали одежду и отмывались в весенней прохладной воде, а после голые спали на траве у костра, обнимались, чтобы не так сильно мерзнуть… Наткнувшись на неприятное осознание, Итачи хочет привычно сказать себе, что этого не было. Но сейчас эти слова застревают так и не собравшись в цельное предложение. Итачи уже и не знает, что реально, кроме разве что собственных рук, погруженных в таз с чуть теплой мыльной водой. Приходится приложить силу, чтобы поднять их и развернуть ладонями к себе. Все как обычно, разве что кожа сморщилась от сырости и между пальцев плавником натянулась мыльная пленка. Итачи смотрит достаточно долго, чтобы убедиться — ничего не происходит и происходить не может. Встряхивает головой, сжимает зубы и возвращается к стирке. Где-то в процессе полоскания он улавливает мамины шаги в коридоре. Вскоре она заглядывает в ванную — Итачи не стал прикрывать дверь. — Доброе утро, сынок. Что это ты делаешь? — Собирался перестелить постель. Решил постирать, раз все равно сижу дома. — Ясно. Позови тогда, как закончишь — отжимать и вешать вместе удобнее. Момент выдается удачнее некуда. Полоская белье уже по второму кругу, Итачи пытается подобрать слова для разговора с мамой, что откладывал слишком уж долго. Он мог бы сказать ей правду, но риск слишком велик, особенно после угрозы Обито исправлять его косяки на свое усмотрение. Нельзя, чтобы попытка защитить маму поставила ее под удар, потому правду, каким бы заманчивым аргументом она ни была, приходится отложить. Итачи сливает воду, стряхивает капли с рук и, подхватив таз, идет за мамой. Во дворе та непринужденно болтает о чем-то незначительном и насущном, пока они вместе скручивают простынь, чтобы отжать лишнее. Итачи остается только слушать и время от времени кивать, выискивая момент, чтобы начать разговор. — Тебя что-то тяготит? — спрашивает она сама, когда они накидывают простынь на бельевую веревку. Ткань равномерно белая, чуть в желтизну от старости, пахнет мылом. Отстиралось идеально. — Финал экзамена скоро. — Ты беспокоишься за Саске? — мама улыбается. — Я боюсь о клане. И от этих слов улыбка на ее лице тухнет, как огонек свечи от неосторожного движения. — Мы сделаем все, что от нас зависит, — говорит мама тише и зажимает простынь прищепками. — А если не получится? — Значит не получится, — голос ее звучит непривычно твердо. Отвернувшись, она расправляет ткань ладонями. — А что тогда насчет Саске? Он останется один. И вряд ли деревня быстро забудет из какого он клана. Мама склоняется над тазом и, вытащив пододеяльник, кивает. — Возьми с другого края. Итачи выполняет, но продолжает испытующе смотреть в ожидании ответа. И даже если мама не ловит этот взгляд, она не может его не чувствовать. — Я понимаю, к чему ты клонишь, Итачи. Я сама много об этом думала. Но я должна сражаться. Это мой долг как матери, как жены и как человека, — она с силой закручивает ткань. — Ты говорила, что делаешь это ради нас. Тогда Саске… Мама перебивает. — Позаботься о нем. Впервые с начала разговора они встречаются взглядами — что бы она сейчас ни чувствовала, ни одна эмоция не искажает ее лица. Итачи смотрит в ответ, собранно и спокойно. Сказанное скользит холодным потом по спине — где он выдал себя и как давно мама об этом знает? Она сама отвечает на этот вопрос. — Я вижу, что ты сомневался с самого начала. Ты всегда был таким добрым ребенком… и так жестоко заставлять тебя выбирать между деревней и семьей, — ее вздох похож на всхлип, хотя глаза остаются сухими. — Я знаю, ты не такой человек, но все же я прошу тебя встать на сторону победителя. На смену напряжению приходит стыд за то, что он уже на стороне победителя. А победитель в этом хитросплетении заговоров может быть только один. — Почему ты не можешь просто не сражаться? — упрямо настаивает Итачи. — Это мой долг перед Фугаку, — отвечает она без запинки и легонько дергает пододеяльник на себя. — Давай еще раз. Бездумно Итачи перекручивает ткань. Отжав, они накидывают пододеяльник на веревку, вместе расправляют. За все это время не проронив ни звука и не встретившись взглядами даже бегло. Итачи подает маме прищепки. — Ты должен меня понимать, — вдруг говорит она. Итачи хочет возразить, что они с Шисуи несли ответственность только друг перед другом, но не успевает это сделать. Мама оборачивается, касается его щеки влажными прохладными пальцами, убирает прядь волос за ухо. — Давай не будем? В конечном итоге каждый из нас поступит в согласии со своей совестью. Ответить не удается, только сдержанно кивнуть.***
В порту людно и шумно. Итачи старается держаться поближе к Кисаме. Он уже неоднократно успел пожалеть о том, что отказался от очередного укола обезболивающего утром. Решил, что вне моментов покоя не готов терять в скорости и концентрации внимания. Вот только тянущая боль во всем теле ни тому, ни другому тоже не способствует. Ноют, словно их выламывают, суставы. В висках отвратительно пульсирует. Свет слишком яркий, звуки громкие, а запахи — резкие. И все, о чем Итачи может думать — это о моменте, когда окажется в каюте и поставит укол. По его расчетам к моменту прибытия в Страну Воды эффект расслабления должен закончится, оставив после себя зазор перед новым приступом агонии. Рукавом утерев лоб, он на секунду закрывает глаза. Собирается с силами. — Нам следует поторопиться, — Кисаме кладет ладонь ему на спину, скорее поддерживая, что подталкивая. Петляя между густой толпой, они добираются до корабля. До того Итачи всего несколько раз выходил в открытое море и сейчас это перспектива вызывает не страх, но легкую иррациональную тревогу. Присутствие Кисаме немного успокаивает, признаваться в чем нелепо. Потому Итачи молчит и продолжается держаться рядом. Корабль Кисаме выбрал пассажирский — благо, щедрая оплата последний миссии позволяла. Вопреки привычкам Итачи не стал расспрашивать его слишком уж пристально — Кисаме предложил обратиться за помощью к кирийским шаманам и, если он счел это путешествие безопасным для себя, причин сомневаться не было. Каюта оказывается темной и тесной комнатушкой с парой гамаков. Не успевают они зайти внутрь и толком осмотреться, как Итачи опускается на пол и принимается готовить себе шприц. — Не вводите больше двадцати миллилитров за раз, — уточняет Кисаме, но под руку пока не лезет. Судно качается, оставляя после каждой волны головокружение. В полумраке сложно разглядеть деления на шприце. Все это оставляет чувство на грани досады и раздражения. — Может быть, вам все же помочь? Ненадолго же его хватило — подмечает Итачи и тут же напоминает себе, что не должен срываться на Кисаме, что тот хочет как лучше и, если смотреть фактам в глаза, действительно много для них делает. — Помоги, — выдыхает он. Кисаме усаживается напротив, забирает шприц и ампулу из подрагивающих рук. После укола дышать, да и просто жить становится легче. Сняв плащ и протектор, Итачи забирается в гамак и впервые за день позволяет себе расслабить и тело, и голову. И очень скоро замечает, что качка больше не вызывает злости. Напротив, убаюкивает, как ласковая рука, покачивающая колыбель. — Постарайтесь поспать, — Кисаме накидывает на него плащ вместо одеяла, прежде чем забраться в свой гамак. Устроившись удобнее, Итачи кутается в ткань, прикрывает глаза. Но сон не идет. Голова легкая, но при том удивительно ясная. Пролежав в тишине, разбавленной скрипом дерева и шумом моря, Итачи оставляет тщетные попытки остановить круговорот мыслей. — Ты знаком с шаманом, к которому ведешь меня? — Да, весьма близко. — И ты уверен, что он не выдаст тебя АНБУ? — В таких вещах, господин Итачи, сложно быть уверенным. Правильная постановка вопроса — верю ли я в это. И да, мне хотелось бы в это верить. Но даже если мои надежды не оправдаются, мы будем находиться достаточно далеко от Кири и, уверен, сможем себя защитить. Он говорит в своей обычной манере и все же Итачи не может отделаться от ощущения, будто слышит надрывную тоску между строк. Вопреки желанию спросить о причинах, он выбирает промолчать. Рано или поздно ответ станет очевидным, а пока что, если Кисаме не стремиться говорить правду, то Итачи не будет мешать ему делать вид, будто ничего не происходит.***
Итачи не сомневается в том, что его заметили, но все же продолжает наблюдать из укрытия в ветвях. Он сам не знает, зачем пришел посмотреть тренировку — то ли из беспокойства, то ли от того, насколько невыносимо за пару дней до финального этапа миссии сидеть в четырех стенах. Ему бы самому потренироваться — с досадой думает Итачи, но остается на месте. Демонстративная легкость Обито так странно контрастирует с серьезностью Саске. Он сосредоточен на тренировке, собран, пропускает мимо внимания шутки и лишь иногда морщится в ответ на чрезмерную фамильярность. Итачи когда-то был таким же, разве что… мягче? Сколько он не ощупывает, найти линию перелома, где Саске из непосредственного ребенка превратился в колючего раздражительного подростка, не удается. И можно недальновидно списать перемены на возраст, но — Итачи уверен — дело в чем-то еще. В нем, в отце, в разногласиях команды семь или в Зецу, что наследил в их доме своей хтонической чакрой. — Давай еще раз, — распоряжается Обито, становясь у Саске за плечом. Тот уверенно складывает девять печатей и обхватывает левой рукой запястье правой. Со звуком, похожим на крики чаек, что сегодня ночью Итачи слышал в порту, его кисть опутывает чакра молнии. Впечатляющая и совершенно незнакомая Итачи техника — заинтересованный, он чуть подается вперед. Как будто случайно поймав его взгляд, Обито улыбается и указывает на дерево, ветви которого стали для Итачи укрытием. — Отработай технику. Намек прозрачнее некуда. Приходиться спрыгнуть и выдать себя раньше, чем Саске возьмет разгон для атаки. Молнии у того на ладони гаснут. — И давно ты здесь? — спрашивает он. — А ты сам не заметил? — хитро улыбается Обито, вызывав эмоцию на грани злости и смущения. — Да ладно тебе, — он смеется и, воспользовавшись замешательством, треплет Саске на голове. — Твой братец действительно хорош, когда скрывает свою чакру. Идеальный шпион. Саске фыркает в ответ. А Итачи молчит, уже не спрашивает себя, зачем Обито это делает, понимает, что тот просто в очередной раз заигрался. — Так, все. У меня еще дела, так что давай не будем ломать деревья. Покажи Итачи, как выполняешь технику на одной из мишеней, и я вас отпущу. Такая перспектива Саске заметно ободряет. Он отходит, чтобы оказаться прямо напротив ряда тренировочных бревен, и вновь принимается складывать печати. Обито, стоя с Итачи почти плечом к плечу, тихо говорит: — Эту технику придумал Какаши. — Я знаю. Площадку снова заполняет птичий гомон. Молнии отражаются в вечно активированном шарингане Обито, когда они с Итачи встречаются взглядами. — А там, в твоем запасном мире, он жив? — Жив. Продолжить разговор они не успевают — Саске с низкого старта берет разгон и, оставляя борозду на земле, делает бросок к мишени. В один удар его ладонь пробивает бревно насквозь. Летят щепки, иссушенное от времени древесина трескается, вполне ясно давая понять, что после такой атаки не выживают. И тем страннее видеть, с каким детским восторгом в глазах, на минуту забыв о своей отрешенности и неприступности, Саске возвращается. — Ну как? — он спрашивает как будто бы Обито, а сам скользит по Итачи вопросительным взглядом. И тот выдавливает теплую улыбку. — Ты молодец. — Ну, считай к экзамену готов, — Обито хлопает Саске по плечу. — Надери этому ублюдку из Ивы задницу! — Он, вообще-то, из Кусагакуре. — Ой, и правда… что это я? Обито скрывает стратегическую ошибку за почесыванием затылка и нелепым смехом и Саске ему, кажется, даже верит. Домой они идут вместе, кажется, впервые за долгое время и от этого веет чем-то забытым и понятным из детства. Только вот Итачи не может отделаться от чувства, что он тут самозванец или, как называл бы это Обито, идеальный шпион. — Как ты? — В порядке. Они немного проходят молча, прежде чем Итачи предпринимает еще одну попытку заговорить. — Готов к экзамену? — Ну уж с тем парнем я точно справлюсь. С детальной точностью в памяти собирается образ Дейдары таким, каким его знает тот, второй. На тренировках, в бою. И сколько бы шумным и раздражающем в своей эгоцентричности он не был, Дейдара нукенин, преступник S-класса. Против Саске, генина, недавнего выпускника академии. — Если поймешь, что не рассчитал силы, не будет ничего постыдного в том, чтобы сдаться. Вспыхнув, Саске оборачивается и, кажется, никогда на его лице не отпечатывалась столь явная злость. — Я выиграю этот бой. — Ты еще успеешь получить чунина… — Да плевать, — перебивает Саске. — Я не хочу уступать Наруто. — А у него с кем поединок? — С Неджи. Итачи на пару секунд прикрывает глаза, игнорируя острый взгляд Саске. Не нужно думать, чтобы понять — у Наруто в бою с другим генином шансов на победу куда больше. — Почему это так важно? — спрашивает Итачи и сам удивляется тому, как заметно сел голос. Где-то в глубине легких сворачивается пульсирующий колючий комок. Итачи сглатывает подступающий кашель. — Ты сам говорил, что мне нужен соперник, ради победы над которым я буду готов выкладываться. — Но не вопреки же здравому смыслу. Саске резко останавливается. Итачи бездумно делает еще один шаг, прежде чем обернуться. — Хватит меня опекать. Я знаю, что делаю. Нет, не знаешь — хочет ответить Итачи, но молчит, чтобы дать Саске выговориться. — Моя цель превзойти его. А потом и тебя. — Меня?.. Собственный вопрос отдается эхом в опустевшей голове. По рукам пробегает холодок. — Даже если для этого придется меня убить? Итачи сам не знает, зачем задал этот вопрос, но только он сейчас кажется важным. — Что за чушь?.. — бормочет Саске. — Я умру, если тебе так будет легче… — на последней букве голос срывается в кашель. Зажав рот ладонью, Итачи инстинктивно сгибается, а после и вовсе оседает на корточки, чтобы не упасть с полной высоты своего роста. — Итачи! — Саске опускается рядом на одно колено, участливо хватает за плечо, но ничего не может сделать. Только смотрит испугано и весь подбирается, стоит Итачи отстранить от лица перепачканную кровью ладонь. — Ты как? Голоса ответить не хватает — горло как кипятка хлебнул — потому тот просто кивает. Недолго Саске смотрит на него с недоверием, прежде чем как-то совсем по-детски обнять за шею.***
— …кланяется и говорит «здравствуйте, дамы», — заканчивает Кисаме непривычно пошлую и грубую относительно его обычного чувства юмора шутку. Но Итачи невольно усмехается. Они сидят на полу своей каюты, привалившись спинами к стене, тесно друг к другу. Сквозь круглый проем иллюминатора по полу ползет пятно рассветного солнца все ближе к их ногам. Кисаме закидывает руку Итачи через плечи и прижимает к себе. А тот и не пытается сопротивляться, льнет к теплому боку, прикрывает глаза. Ему с самого утра плохо — тошно и суставы ломит — то ли от качки, то ли от злоупотребления кирийским маком. Кисаме он не будил, тот сам проснулся и вот уже час отвлекает разговорами. — А я наивно полагал, что снобу вроде вас должна импонировать только высокая комедия. — С чего я сноб? — Должно быть, я пал жертвой стереотипов. Но вы, как-никак, выходец из древнего клана, держите свои эмоции при себе, никогда ничему не удивляетесь. Ко всему прочему, не сочтите за попытку оскорбить, но у меня сложилось впечатление о культуре Конохи, как о довольно ханжеской. Итачи слушает внимательно и снова позволяет уголкам губ дернуться в улыбке. — Мой клан опальный. Я рос на грани нищеты. И с семи лет был окружен в основном мужчинами меня старше. И нет, они по большей части не ханжи. — Что ж… по крайней мере, это объясняет вашу грубость. — Я был крайне вежливым ребенком. Несколько секунд Кисаме просто смотрит глаза в глаза, а затем коротко смеется. — Не могу, знаете ли, отделаться от ощущения, что вы целенаправленно ищете факты, которые могли бы опровергнуть мои выводы. Исключительно из чувства противоречия. Итачи тоже отвечает не сразу, выдерживает паузу. — Может быть. В ответном взгляде за насмешливым прищуром другая эмоция, где-то на грани восторга. Кисаме улыбается и, склонив голову, целует Итачи в лоб. И в этом жесте столько искреннего, что становится неловко — слишком похоже на то, что предназначено тому, второму, но никак не ему. Он даже набирает воздух в легкие, чтобы спросить, но не находит слов. А пятно на полу тем временем смазывается от постепенно сгущающегося за бортом тумана. Ухмылка на лице Кисаме медленно коченеет, а мышцы становятся будто тверже. Он больше не шутит и не ищет поводов поддержать беседу. Итачи замечает эту перемену, но не может понять ее причин — они не первый раз отправляются в Кири. С небольшим усилием он спрашивает: — Что-то не так? — Легкий мандраж. Не стоит беспокойства. Кисаме прижимает Итачи крепче, стискивает почти что до боли и тут же отпускает. — Я рассказывал вам притчу про мудреца с акульей головой? Итачи качает головой и удобнее устраивается на плече Кисаме. Ближе к полудню на палубе становится шумно. Голоса моряков пробиваются сквозь ветер, корабль скрипит, меняется курс. Начавший было засыпать, впрочем, не настолько глубоко, чтобы отправиться в Коноху, Итачи поднимает голову. В глазах темно и звон в ушах — с каждым днем подъемы даются все тяжелее. Поймав его взгляд, Кисаме кивает, словно отвечая на вопрос: — Это еще не большая земля. Остров Намико, ближайший к континенту, — и тем не менее встает, накидывает плащ. — Наш с вами пункт назначения. Итачи поднимается следом. — Хотите принять обезболивающее? — Сколько его осталось? — По моему мнению должно хватить на две дозы. — Тогда давай, — соглашается Итачи и словно в подтверждение своих слов коротко, но болезненно кашляет. Остров Намико встречает их потертым, обветшалым портом, запахом рыбы и утопленником, которого несколько моряков тащат из воды. Туман стоит густой — Итачи знает, что здесь далеко не всегда так, но сегодня видимости хватает только на пристань и ближайшие к ней сооружения. Кисаме надвигает шляпу ниже и невзначай кладет ладонь ему на плечо. То ли хочет выразить поддержку, то ли сам ее ищет. Замечать за ним даже мимолётные проблески уязвимости — странно, не приятно, но удовлетворяюще, как будто впервые они оказались полностью на равных. — Я бы не отказался перекусить, — говорит он в своей обычной манере, но не ухмыляется. — И вам тоже советую. И без того слабый аппетит угас окончательно после приема обезболивающего, но Итачи не спорит — сам понимает, что ему нужны силы.