Goodbye, everybody, I've got to go, Gotta leave you all behind and face the truth. Mama, ooh, I don't want to die, I sometimes wish I'd never been born at all.
— Шимура Данзо, ты обвиняешься в государственной измене и сотрудничестве с предателем Орочимару. Все тот же душный темный кабинет. Только впервые Итачи здесь не один, не стоит преклонив колено, не ждет опасливо затаив дыхание, когда Данзо прикажет снять форму. И сколько бы горделиво Данзо ни держался сейчас, загнанный зверь — именно он. На арест Четвертый взял с собой Итачи, Шисуи, Обито и нескольких бойцов АНБУ. Они все были готовы к бою, но Данзо не спешит сопротивляться. Должно быть, понимает, что баланс сил не на его стороне. Все, что он может сделать — это бросить на смерть выращенных и выкормленных им бойцов «Корня», но и такого приказа он не отдает. — Пусть меня судят по закону, — Данзо решительно встает. — Так и будет. А пока руководство АНБУ и «Корнем» ложится на Учиха Обито, — распоряжается Четвертый и подает жест своим бойцам. — Уведите его. — Я сам, — Данзо покорно идет к двери, но, поравнявшись с Итачи, вдруг останавливается, говорит, — посмотри. Все ровно так, как я и предупреждал. В этой истории есть только один настоящий победитель, и это не ты, Итачи, — он указывает взглядом на Обито, прежде чем уйти в сопровождении конвойных. Обито, что все слышал, смотрит на Данзо с неприкрытой брезгливостью, но ничего не говорит. Как только за тем закрывает дверь, он обращается к Итачи с самой обыденной интонацией. — Я обещал Саске, что ты скоро придешь. Отпускаю тебя. Мы тут сами все закончим. Шисуи утвердительно кивает. — Где он? — спрашивает Итачи, ощутив укор совести за то, что сам даже не осведомился. — Изуми должна была эвакуировать детей и генинов клана. — Спасибо, — Итачи кланяется, хочет уйти, но замирает, уставившись на Шисуи. Обито с Четвертым обменявшись быстрыми взглядами, показательно выходят первыми. Времени немного, но Итачи хватает, чтобы вцепиться в Шисуи обеими руками, притянуть к себе и прижаться губами к губами. — Я люблю тебя. Я тебя люблю, — сбивчиво шепчет тот ему в рот между поцелуями.***
Когда пятно света, что окно бросает на стену, окрашивается рыжим, Кисаме поднимается и протягивает Итачи руку. Он, приняв помощь, встает и тут же заваливается на своевременно подставленное плечо — ноги совсем ватные и голова идет кругом. Йоко встречает их во дворе с живой курицей в одной руке и масляной лампой в другой. — Разреши мне тоже пойти, — просит Кисаме, коротко поклонившись. — Разрешаю. В этот раз они проходят дом насквозь. Внутренний двор на контрасте с внешним выглядит удивительно ухоженным. Здесь небольшой пруд, костер, над которым закипает неизвестное варево в котелке. На камне рядом выложены пиала, черпак, нож. Если присмотреться, то можно заметить мелкие белые камушки, которыми у костра очерчен круг. Йоко ставит лампу все на тот же камень. — Пусть подойдет. А ты стой там, — приказывает она Кисаме и тот мягко подталкивает в спину. Итачи идет, от слабости и головной боли уже не в силах анализировать происходящее. Сев около костра на колени, Йоко тянет его за плащ, увлекает следом за собой на землю. Курица в ее руках, словно почуяв неладное, дергается, кричит и бьет крыльями воздух. Йоко укладывает птицу между ними, прижимает за шею к земле и, взяв нож, обезглавливает одним ударом. Курица орет и затихает, еще с десяток секунд продолжая извиваться. — Протяни руки, — говорит Йоко и, когда Итачи подчиняется, поднимает тушку за ноги. На ладони из среза шеи сочится горячая свежая кровь. Когда ее скапливается настолько много, чтобы капать сквозь пальцы, Йоко просто кидает курицу в огонь. Зачерпнув с края кострища золы и углей, она накрывает ладони Итачи своими, растирает, чтобы смешать все в единую массу. Пахнет кровью и дымом, ощущения в руках отвратительные. Велик соблазн обернуться к Кисаме, но Итачи сидит ровно, наблюдает. Их руки затягивает теплым зеленоватым свечением, но сейчас это не то приятное ощущение медицинской чакры, к которому он привык. Вероятно, так ощущалось бы живое тело, если нанести на него надрез и просунуть туда руку. Когда Йоко разъединяет их ладони, за ее пальцами тянутся ниточки перемешанной с грязью крови. Она ставит точку в середине своего лба и зеркально повторяет то же самое на лице Итачи. Кожу стягивает, запах становится сильнее. Утерев грязь о подолы своих же юбок, Йоко зачерпывает варево из котелка и наполняет им пиалу. Дует, сгоняя пар и пену, а затем вновь наполняет чакрой из своих рук. — Пей, — говорит она, передавая Итачи пиалу. Запах растительный, горький, но как будто знакомый. Такой подошел бы для супа, приготовленного без мяса или рыбы. В отличие от варева, что подавал Итачи Кинтаро, содержимое пиалы не вызывает отвращения. — Пей, — повторяет Йоко. Итачи задерживает дыхание и опрокидывает в себя отвар.***
Изуми говорит, что Саске не было в убежище. Предлагает помощь в поисках. — Мы осмотрим стадион, а ты — квартал Учиха. Идет? Итачи соглашается не раздумывая и, толком не поблагодарив, бросается к дому. Облегчение, что все закончилось, радость от встречи с Шисуи, боль, оставленная разговором с мамой, злость на Обито — все это теряется и тускнеет на фоне одного-единственного чувства. Страха. Саске мог забрать Кабуто, чтобы обменять на Орочимару. Саске мог попасть под одну из марионеток Сасори. Саске мог стать случайной жертвой. Саске мог… Итачи хватает воздух ртом. Сжимает зубы и говорит себе успокоиться. Перепрыгивает с крыши на крышу. Улицы под ним пустуют — гражданских и генинов эвакуировали, остальные все при деле. Когда из-за крыш показываются ненавистные стены квартала, сердце бьется почти что в горле. Итачи думает о том, что в этом весь он. Пропустил момент пробуждения шарингана, позволил узнать о себе и Шисуи от кого-то другого, не помог с тренировками, всякий раз повторяя «в следующий раз», а теперь даже не знает, где Саске находится. В спешке не рассчитав прыжок, он чуть не срывается с крыши, но вовремя успевает зацепиться за желоб водостока. Спрыгивает на землю, бежит и на повороте задевает плечом угол. Боль мимолетная, но на одной из ран вновь проступает кровь — кажется, содрал корку. Все равно. Добравшись до дома, Итачи распахивает двери. — Саске! Тишина длится несколько мучительных мгновений, пока пол не скрипит под чужими ногами. Саске выходит в коридор, живой и, кажется, даже невредимый. Итачи кидается к нему, бессильно рухнув на колени. Обхватывает руками, прижимает к себе, утыкается носом куда-то в солнечное сплетение. Нет ни сил, ни желания держать эмоции при себе. Сейчас, когда все закончилось, тот самый обещанный «следующий раз» должен наступить. Итачи обещает себе, что больше никогда не подведет, не бросит, не скроет правду. — Да в порядке я, — говорит Саске сухо, но все же приобнимает за плечи одной рукой. — Хорошо, — выдыхает Итачи с облегчением, а через секунду чувствует резкую боль сбоку шеи. Дергается в противоположую сторону, оседает на пол и неверящим взгляд смотрит на окровавленный кунай в руках Саске. Кровь идет горлом, заполняет рот.***
Йоко обходит костер, невзначай задев Итачи своими юбками, становится по противоположную сторону от пламени. В дыму и мареве ее силуэт искажается, теряет человеческие очертания. Дышать тяжело и удары сердца гулко отдаются в висках. Что-то не так — вдруг с пугающей ясностью понимает Итачи, пытается встать на ноги, но головокружение опрокидывает его и прибивает к земле. До тошноты невыносимое, такое, что остается только ползти. Куда? Зачем?.. он уже сам не понимает. Свет от костра такой ослепительно яркий, во рту, несмотря на выпитое, сухо и кожа горит, как после часа под палящим солнцем. — Прости, — тихо говорит Йоко. — Ничего личного. — Что ты сделала?! — Кисаме срывается с места, но путь ему преграждает несколько фигур в форме АНБУ Киригакуре. — Они убили моего сына и продали мою дочь в бордель! — кричит Йоко на срыв. — Потому что ты, выродок, предал свою родину! Будь ты проклят, Кисаме! Будь проклят! Совсем рядом завязывается бой, но Итачи не может уследить за ним. Мир скручивается, идет пятнами.***
Саске пихает ногой в грудь так, что Итачи летит с порога к проему двери. — Я знаю правду! — кричит он. — Ты предал наш клан! Был предателем с самого начала! Подавив инстинктивное желание схватиться за рану, Итачи складывает две печати — паук, тигр, как учила его Рин, — и только после этого зажимает горло. Говорить он не может, встать пока тоже. Только отплевывается кровью, хватает воздух ртом и пытается удержать покидающую его тело жизнь. — Из-за тебя погиб отец! Из-за тебя они арестовали маму! — Саске швыряет кунай и тот вбивается куда-то Итачи в бок. Он хрипит, упирается свободной рукой в пол ради очередной попытки подняться. — Саске… — вместо голоса вырывается только уродливый шепот, а следом за ним кровь. — Ты сказал, что готов умереть ради меня. Тогда умри! Нужно встать и найти в себе силы сказать все то, о чем молчал так долго. Сказать, что так было нужно, что не было другого выхода. Сказать, что мама сама приняла такое решение. Сказать, что любит его… За спиной Саске из стены медленно проступает черная фигура, опускает руки ему на плечи. Хтоническая, первородная чакра, которую ни с чем не спутаешь. — Убей его, — произносит Зецу над самым ухом брата. Тот дышит глубоко и тяжело, смотрит с неприкрытой ненавистью, а затем резко отводит взгляд. — Нет. — Нет? — переспрашивает Зецу. — Пусть умирает здесь в мучениях, — в последний раз взглянув на Итачи, Саске срывается с места, скрывается за поворотом коридора, а следом за ним растворяется и Зецу. Итачи вновь пытается встать и вновь терпит неудачу. Медицинской техники хватает на то, чтобы поддерживать жизнь, но не залечить рану. Если закончится чакра, и так израсходованная на несколько боев, если не хватит концентрации, Итачи умрет — он понимает это с пугающей ясностью. Но все равно вновь и вновь пытается подняться до тех пор, пока в глазах не темнеет.***
У него за спиной идет ожесточенная битва. Итачи не видит, но отчетливо слышит. Он сворачивается на земле, пачкает лицо и горло смесью золы и крови, заходится кашлем, столь болезненным, что кажется будто легкие не выдержат его. Через силу распрямившись, Итачи делает еще несколько движений и, наконец, дотягивается до пруда. Повторяет все то, чему его учили во сне. Концентрирует чакру в кончиках пальцев, формирует из воды пузырь. Но терпит неудачу — вода не формируется, разваливается, разлетается брызгами. Итачи повторяет, попытка за попыткой, а в голове эхом на каждый удар сердца — «я хочу жить», «я хочу жить», «я хочу жить». Снова и снова, пока, наконец, дрожащей рукой ему не удается поднять пузырь. Перекатившись на бок, он достает из поясной сумки кунай, делает надрез у себя на животе, сквозь который запускает воду внутрь тела. Для правильного выполнения нужен физраствор, но, когда смерть неизбежна, терять уже нечего. Итачи слышит чей-то предсмертный крик, периферийным зрением видит, как падает тело. Но старается абстрагироваться, думать только о воде и яде, что должен вытащить из себя.***
Десять. Итачи открывает глаза, обнаружив себя на кухне их старого дома, того, что стоял в Конохе до нападения биджу. За давностью лет воспоминания истерлись, но именно это до сих пор яркое. Тогда не было трещин на потолке и аккуратно закленных дыр на седзи. Чистый дом, любящие родители и открытый детский разум, еще не знающий смысла слова «война». Подняв взгляд, Итачи встречается глазами с тем, вторым. Они сидят по разные стороны стола в зеркальных позах. Стол накрыт. У второго пиала с рисом и жареная рыба на тарелке, а у него настоящего — Итачи рывком подается назад, сдержав подкатившее к горлу отвращение. Рис ссохся и порос плесенью, рыба кишит червями. — Ты сам это выбрал, — спокойно говорит второй. — Нет, — Итачи мотает головой. — Ты никогда не думал о том, за что мы себя так ненавидим? — Единственный, кого я ненавижу, это ты, — поднявшись на ноги, Итачи распахивает двери, выбегает на улицу и натыкается на чью-то спину. Отступает на шаг назад, осматривается и видит, что нет уже за спиной никакого дома. Он стоит посреди поля боя в окружении мертвых тел. Девять. Человек, на которого он налетел, оборачивается. Отец. Он держит на руках ребенка, в котором Итачи безошибочно узнает четырехлетнего себя. — Ты снова ошибся. Не таким я тебя воспитал, — он печально качает головой, обращаясь к ребенку. — Почему ты подводишь меня? Из раза в раз. Ребенок опускает взгляд, поджимает губы, изо всех сил пытаясь сдержать слезы. — Не такого я ожидал от своего сына. Отец разжимает руки и ребенок падает о землю, разлетается десятками глиняных черепков. Скрипнув зубами от злости, Итачи хватает отца за грудки и встряхивает. — За что ты так со мной? Тот перехватывает его за запястья, сжимает до боли, так сильно, будто сейчас переломит. — Я всегда хотел для тебя только лучшего. Я хотел, чтобы ты стал сильнее и мудрее меня. Разве не это мой отцовский долг? — он смотрит с таким знакомым хмурым выражением на лице. Как живой. — Ты был хреновым отцом, — Итачи качает головой, ощутив, как злость сменяется тупой и ноющей беспомощностью. — Ты подвел меня. Ты подвел клан. Ты подвел деревню. Не тебе говорить мне об ошибках. — Не мне, — вдруг соглашается отец. — Но ты все равно слушаешь меня. Восемь. — Итачи, отец это не со зла. Обернувшись на голос, он видит маму со связанными руками и повязкой на глазах, только сидит она не посреди толпы заговорщиков, а на полу их кухни, той самой с рассохшейся дешевой древесиной, трещинами и подтеками по углам. — Мама! — Итачи кидается к ней, пытается развязать. — Итачи, мне больно. Не тяни. — Я почти… — выдыхает он, но только больше запутывает. — Итачи, послушай меня. Это важно. — Подожди. Я сначала развяжу, — упрямо повторяет он, несмотря на всю тщетность своих попыток. — Итачи. Знаешь, мы с папой всегда любили Саске больше. На секунду он застывает, до скрипа сжав зубы. Говорит себе, что это правильно, что он всегда знал, что Саске заслуживает любви куда больше. — И дело не в том, как сильно ты стараешься. Мы все равно будем любить его больше. Прости. Ты в этом не виноват. — Хватит, — он дергает веревки и мама вскрикивает, падает на пол, а на спине у нее кровавая борозда от удара мечом. Горячая кровь течет по полу неправдоподобно быстро. Итачи поднимается на ноги, но поздно — крови уже по щиколотку. Семь. И нет ничего, кроме этой крови и бесконечной белизны от горизонта до горизонта. Даже мамы больше нет. Только Итачи и прямо у него за спиной маленький Саске стоит, прижимая к груди мертвого щенка. Обернувшись, Итачи делает шаг к нему, но замирает, не уверенный в своем праве приближаться. — За что ты так со мной? — спрашивает Саске и детский голос так странно контрастирует с серьезностью интонаций. — Я… прости, Саске. Я хотел, как лучше. Я хотел защитить тебя любой ценой. Я все для тебя сделаю, ты же знаешь. — Тогда будь моим старшим братом, — говорит он, а по лицу от разгоревшегося Мангеке Шарингана катятся кровавые слезы. — Пожалуйста, Саске. Еще один шанс и я буду лучше. Обещаю тебе. — Ты уже обещал и не один раз. Хватит. Хватит-хватит-хватит! — Саске бежит прочь, скрывается между смутно знакомых улиц. Итачи бросается за ним следом, но уже не видит. Шесть. Распахивает двери ближайшего дома и замирает, узнав дом в деревне на холмах. Там, на полу, он сам, связанный, жадно обхватывает талию Кисаме ногами. А тот, упершись руками в пол, покачивает бедрами, проталкивается насколько позволяет тело, глубоко. Лицо того Итачи, что лежит под ним, пошло кривиться, обнажая верхние зубы, сдвигая брови к переносице. Он стонет в голос, выгибается. — А кого бы ты выбрал, родной? — спрашивает Шисуи становясь рядом и глядя на развернувшуюся перед ними сцену мертвыми глазами. — Нельзя проснуться в двух местах одновременно, ты ведь понимаешь. Итачи нащупывает его руку, сжимает. — Зависит от того, кем я проснусь. Тот, который любит тебя, не смог бы сблизиться с Кисаме. А тот, что сблизился с ним, не смог бы полюбить тебя. — Ясно, — отвечает Шисуи печально. — Прости. — За что? — Я вижу, что тебе больно, но ничего не могу сделать, — Итачи обнимает Шисуи, утыкает его носом себе в плечо. — В конечном итоге тебя спас Обито, а не я. — Меня не нужно спасать, Итачи, — он отстраняется, чтобы заглянуть в глаза. — Я научился жить с этой болью и лучшее, что ты можешь сделать, это просто быть рядом. Просыпаться со мной в одной постели. И, возможно, когда-нибудь мне станет легче. — Прости, я… Пять. Итачи не улавливает тот момент, когда оказывается в комнате Шисуи, но вот он уже стоит в дверях, смотрит на два тела, расположившихся поверх одеяла. То и дело прерываясь на поцелуи, они стаскивают друг с друга одежду, тесно жмутся кожа к коже и, кажется, впервые Итачи видит со стороны свою собственную улыбку, видит румянец на щеках и нелепо раскрасневшиеся уши. Упершись рукой в дверной косяк у него над головой, Кисаме тоже смотрит. — Как ни прискорбно, но со мной вы никогда не были таким. — Потому что я уже давно не такой. — Мне жаль. Недолго они молчат, безучастно наблюдая за чужими ласками. Итачи заговаривает первым: — Ты ведь тоже не такой. — Справедливое замечание, — Кисаме кладет ладонь ему на плечо. — Я ценю возможность разделить это с вами. Но, полагаю, если у вас будет выбор, вы проснетесь не со мной. — Если любишь меня, так и скажи. — Увы, это будет слишком однобокое определение для того, что я к вам испытываю. Так что я бы предпочел избежать слова «любовь». — Как хочешь. Кисаме хрипло смеется. — Позвольте! Это моя реплика. Четыре. Реальность сворачивается спиралью и спустя бесконечно долгую секунду головокружения Итачи обнаруживает себя на кухне в доме Обито, на привычном месте за столом. Знакомая оранжевая маска выглядит почти что противоестественно в сочетании с формой джонина. — Привет, господин Итачи, — говорит Обито высоким голосом. — Заблудились? — Не уверен. — Как же так получилось? Вы же такой крутой шиноби! Тоби ваш большой поклонник, чтобы вы знали. — Прекрати. — А… это… — он сводит указательные пальцы в жесте смущения. — Тоби немного неловко о таком просить… но, видите ли, господин Итачи, вы мне напоминаете кое-кого, такого же высокомерного и угрюмого… в общем… вы бы хотели стать Тоби другом? — Обито, хватит. — Это значит "нет"? Итачи не отвечает. Еще недолго прождав ответа, Обито тяжело вздыхает и снимает маску. Без своей живой мимики и попыток гримасничать он выглядит совсем иначе. Хмурым, уставшим и как будто бы даже разочарованным. — Если честно, ты на него совсем не похож. — Ты выбрал меня только поэтому? — спрашивает Итачи. — Нет. Я выбрал тебя, потому что тобой легко манипулировать. — Значит, слова про дружбу тоже манипуляция? Обито мрачно улыбается и меж его бровей скользит болезненная морщинка. — Нет. — Спасибо. — Не надо. И вообще, тебе пора, — он мотает головой в сторону закрытой двери. Три. Больше ни о чем не спрашивая, Итачи встает из-за стола. Раздвигает двери, проваливаясь в вязкий душный полумрак. Проходит глубже в кабинет, отчего-то ставший огромным, словно арена, и преклоняет перед Данзо колено. — Вряд ли ты мне поверишь, — тот обходит его по кругу, — но все, что я делал, было на благо деревни. И мне казалось, что ты тот, кто сможет разделить это. Я даже был готов закрыть глаза на твое происхождение. В какой-то момент у меня проскользнула мысль, что именно ты мог бы стать мне достойным преемником. Жаль, что я ошибся. Итачи напряженно вслушивается, но не столько в слова, сколько в скрип половицы, чтобы точно определить положение Данзо. Тот стоит за спиной, слишком уж близко. Протягивает руку. Два А вместе с ним к Итачи тянутся еще десятки рук. Трогают ласково и грубо, стаскивают одну одежду, надевают другую, тянут в разные стороны, сочувственно хлопают по плечам. От этого спирает дыхание, скручивает судорогой. Тесно. Душно. Итачи терпит столько, сколько может, прежде чем предпринять попытку закрыться, одернуться, высвободиться. Но руки не отпускают, продолжают вцепляться и тянуть, как будто в попытке разорвать на куски. Больно. Страшно. — Хватит! — Итачи дергается особенно сильно и все резко прекращается. Один. Вокруг темно. И нет ничего и никого, кроме того, второго. Итачи смотрит на себя, как в зеркало. — Почему только один из нас сможет проснуться? — Ты сам это выбрал. — Почему? — Потому что ты ненавидишь себя и желаешь себе смерти. У того, второго, в руках меч. Итачи и сам чувствует под пальцами рукоятку. Но отчего-то не торопится поднимать оружие для атаки. — Почему? — Потому что ты всех подвел. Подвел Саске. Нет ничего, что ты сделал бы правильно. — Я смогу все исправить. — Ты сам в это не веришь. — Я смогу, — повторяет Итачи тверже. — Даже ценой своей жизни. А тот второй вдруг смеется, громко и заливисто, как сам Итачи не смеялся ни разу в жизни. — Ты слышишь себя? — спрашивает он презрительно. — Проблема именно в этом. — Я… — Итачи не знает, что ответить. Осознание медленно крадется от груди до самых кончиков пальцев, как чуть ощутимый разряд электричества. Бросает сначала в холод, а потом в жар и в груди становится так тесно, будто она вовсе и не предназначена для того, чтобы хранить там сердце и легкие. Судорожно вздохнув, Итачи роняет оружие и делает шаг навстречу тому, второму. — Мне жаль, — говорит он севшим голосом и, встретив вместо ответа удивленный взгляд, повторяет. — Мне жаль. Прости меня. Смотрит в широко распахнутые глаза, смотрит, как слезы текут по щекам, уже не боясь нападения, делает еще шаг, обнимает, прижимает к себе. Повторяет как заведенный: — Все будет хорошо. Все будет хорошо. Второй немного медлит, прежде чем сомкнуть руки в ответных объятьях. Ноль.***
Открыв глаза и сквозь боль сделав вдох, Итачи с удивительной ясностью понимает, что живой.