*
Если момент перелома и был, то он случился почти незаметно — в обычный мартовский вечер, под беззаботную болтовню и размеренный скрип качелей. Небо на голову не падало, с горизонта не выли заунывно сирены, закат красил бетон в привычные оттенки охры и меди, но Яку настойчиво не давала покоя мысль — это в последний раз. Лия выводит из ступора стихийно — плюхается на соседние качели и резко тормозит, вспоров ботильонами песок, возвращает себе утраченное равновесие и замирает испуганно, чудом не расплескав из стаканчика кофе. — Королева грации, — фыркает Яку — скептично не вышло, больше с умилением. — Всё под контролем, — Лия невозмутимо одёргивает юбку и закидывает за плечо волосы. — Ты бедовая и без тормозов. — Я ловкая. — Вот тут точно мимо, уж мне ли не знать. Лия обречённо вздыхает, снова берётся за юбку и выглаживает складку на колене, пальцы длинные и выкрашенные ногти — красный и чёрный через один. — То, как невыносимо ты по мне скучаешь, — Лия отпивает кофе и облизывает пенку с уголка губ, жмурится в восхищении и качает головой. — Слушала бы вечно. — Я? Скучаю? Я пытаюсь оправиться от психологической травмы! — Я скрасила твой выпускной год. — Ты творила страшные вещи. — А ты кусала меня. — Ты заслужила! — Вот, у меня даже шрам остался, смотри, — Лия задирает рукав пальто и демонстрирует запястье. Яку поглядывает незаинтересованно — не видит никаких отметин и доказательств её кусачества, фыркает на выдумки и отворачивается. В этом дворе закат всегда падает под углом — с покатой крыши брызжет веером лучей и растекается по стене дома, алое отсвечивает от окон как от битых стёкол мозаикой, и Яку засматривается на это обыденное явление как на редкое чудо, запоминает невольно и записывает в подсознание, чтобы потом всплывало в голове случайным кадром. Два года назад она на этих качелях сидела с Куроо и ворчала с ней о домашке, смеялась эхом об обступившие дома и синхронно прятала за спину сигарету при виде проходящего мимо сенсея. После школы заворачивать в этот двор было привычно, и когда Лия выпустится, у Яку не будет даже необходимости появляться в этом районе — как и не будет кого-то, с кем захочется посидеть на этих самых качелях, растормошить песок кроссовками и щуриться закатному солнцу. — Ты же не продолжишь играть в волейбол после школы? — Нет, упаси боже, — Лия осекается, наткнувшись на осуждающий взгляд. — Ну не смотри на меня так! Я не настолько помешанная на спорте, как ты или Куроо. — Куроо сейчас бы в обморок упала от твоих слов. — Куроо бы наоборот мной гордилась, потому что я не буду играть за какую-то другую команду и останусь верна Нэкоме. — Повезло другим командам, за которые ты не будешь никогда играть. — Не вредничай, ты обожала меня. — Самомнение у тебя, конечно. — Соответствует росту, — Лия отталкивается ногами от земли и слегка раскачивается, балансирует рискованно, не успокоится, пока не обольётся. — Как там универ? — Ноль из десяти, не рекомендую никому. — Поняла, не буду даже соваться. — И куда ты денешься? В модели пойдёшь? — Почему бы и нет? — Лия протягивает Яку стакан с кофе, хватается обеими руками за качельные цепи, приподнимается для разгона и взлетает, наклоняется вниз и вытягивает ноги для скорости. Яку смотрит на Лию снизу вверх — неизбежно при их разнице в росте — но именно в этом моменте есть что-то символичное-болезненное, будто на каждой секунде, что Лия взмывает в воздух, она ускользает и отдаляется, задерживается на высоте и улыбается небу, беззаботная и недосягаемая, шарф телепается из стороны в сторону и волосы льются водопадом с откинутой головы. Расскажи, каково это — быть тобой? Или расскажи о совсем тайном и непозволительном — каково быть с тобой. — Переживаешь вообще из-за выпуска? — Не особо! — отзывается Лия на лету. — Ну, просто, когда что-то заканчивается, то после него начинается что-то новое, правильно? Что-то новое и лучшее. — Светлое дитя, — Яку не сдерживает умилённой улыбки и отпивает из стаканчика. — Да знаю я, что взрослая жизнь проклята, и о школьных годах я буду вспоминать как о лучшем и беззаботном времени, — Лия резко тормозит качель, вздыхает и ведёт задумчиво рукой по цепи, обрисовывает пальцами скрипучие звенья. — Просто… Именно сейчас верится в хорошее, понимаешь? Не хочу спугнуть. Яку намёк улавливает — заткнись и не лезь со своим осточертевшим мрачняком — замолкает и просто смотрит. Лия за пару лет изменилась, за редкие встречи это особенно замечалось, прежняя угловатость сгладилась и к жестам приросла завораживающая плавность, что-то русалочье и что-то от нимф, но в этих новых чертах нет чего-то холодного и чужого — навсегда родная, навсегда моя. Когда-то давно Яку рисовала в альбомах гуашью, переносила с листа на лист как одержимая один и тот же образ — высокая зеленоглазая принцесса, серебро волос до пояса и цветочная корона на макушке, россыпь лепестков в локонах и шёлковые перчатки выше локтя. Кто бы мог подумать, что пройдут годы, и вот она будет прямо перед ней — как из сна, как из тех самых рисунков, как несбыточная выдумка безнадёжной мечтательницы. И хоть руку к ней тяни, хоть хватай за запястье, впивайся пальцами до царапин — не удержишь. — Никогда не меняйся, — Яку просит, будто на краю пропасти стоит — последняя просьба перед прыжком. — Хотя бы ты. Лия замирает как-то подозрительно — её затишья обычно не к добру. Подаётся вперёд, хватается за цепочку качели, на которой сидит Яку, придвигается под металлический скрип ближе, смотрит неотрывно, будто задумала что-то опасное. Яку сидит неподвижно, держит лицо в безразличном спокойствии. Только пальцы невольно сжимают крепче стаканчик, и в груди что-то бухается глухой дробью и отдаёт в лопатки. — У тебя волосы будто горят, — говорит Лия восхищённо. Яку достаёт зажигалку, щёлкает и с неменяющимся лицом подносит огонёк на опасной близости к волосам. — Да убери-и-и, — Лия испуганно шлёпает Яку по руке, и та со смешком убирает зажигалку обратно в карман. — Ну правда, ты в этом солнце будто огненная ведьма какая-нибудь. Тебе бы ещё волосы длинные, чтобы колыхались на ветру. — Я никогда не отращу волосы. — Ну и ладно, всё равно красиво, — Лия пожимает плечом и тянет к Яку руку, дотрагивается до короткой косички — всего пара переплетений, волосы отросли совсем немного у затылка, топорщатся задорным хвостиком с крошечной резинкой на кончике. Яку вздрагивает от пальцев на шее, сгоняет касание-наваждение и отстраняется, прикрывается воротником куртки и злится на собственную уязвимость не к месту. — Любуйся, пока я здесь, — разрешает она, не глядя в глаза и считая окна по диагонали. Закат стихает по секундам, буйное алое ржавеет по оттенкам и совсем гаснет, и на двор с фантомным шорохом ложится тень. Лия улыбается и продолжает говорить — о школе, об экзаменах, об уличных кошках у её дома, и Яку слушает на грани присутствия, пока держит бессмысленно уже давно остывший кофе, покачивается неспешно под нотки чужого голоса и необъяснимо хочет скулить. Март рисуется чертой совсем незримой и больше надуманной — но именно на нём всё и заканчивается.*
В день вылета Яку без будильника просыпается в пять утра, одевается и уходит бродить по спящим пустынным улицам. Символически проходится по любимым местам и где-то с час сидит в безлюдном дворе на любимых качелях — сентиментальные прощальные объятия с Токио на пороге не самого солнечного дня, тайное рассветное свидание без посторонних любопытных глаз. От провожающих Яку отмазывается сразу — отцу говорит, что её провожают подруги, а Куроо говорит, что её провожает отец. Мать в схему не вписывается сама, в их встречу за пару дней до самолёта она интересуется предстоящим переездом дочери лишь вскользь, кивает отрешённо и возвращается к мольберту, когда Яку ещё даже толком не обулась и не ушла. После развода она окончательно затерялась где-то между реальностями и предпочитает жить своими картинами, чем тем, что её окружает — привычный порядок вещей, Яку уже и не помнит, было ли когда-то иначе. Родной город Яку намеревается покидать в гордом одиночестве — бардак мыслей тащится с ней отдельным багажом — курит у крыльца дома, пока ждёт с вещами такси, проверяет без особого интереса телефон и посматривает вокруг, наблюдая меланхолично за миром, который вертится в привычном темпе и которому до её отъезда нет никакого дела. К подъехавшей машине Яку бредёт в странной заторможенности, на быстрой перемотке вспоминает в последний раз, всё ли взяла, закидывает в багажник сумки и в ознобе запахивает ворот, садится спешно на пассажирское и тут же отворачивается к окну. Машина ещё не успевает отъехать, как дверца резко распахивается, и рядом с Яку по-хозяйски устраивается — Яку таращит глаза в секундном испуге — запрыгнувшая в последний момент Лия, как всегда слишком живая для статичного апатичного пейзажа, в расстёгнутом кремовом плаще, шебутная и растрёпанная встречным ветром. Яку картинно подвисает. Реальность выдала сбой в духе забагованных компьютерных игр, а ей нужно как-то реагировать и издавать возмущающиеся звуки. — Что ты здесь делаешь?! — А не видно? Провожаю тебя, раз больше некому, — Лия суетливо вертится по сторонам и деловито расправляет по сидению полы плаща. — Ты специально сказала Куроо, что тебя провожает папа, чтобы она не переживала? Опять всем врёшь, лишь бы никого не тревожить? Яку вместо ответа выразительно моргает, молча кивает водителю, чтобы тот ехал, и снова переводит взгляд на Лию, разглядывает в плавающем ступоре как галлюцинацию от недосыпа и таблеток. — Ты пропускаешь работу из-за меня? — Отменила кое-какие съёмки, надеюсь, мою карьеру и индустрию это не пошатнёт, — Лия стягивает с рук длинные перчатки, комкает и прячет по карманам, замирает под ошарашенным взглядом и вопросительно выгибает брови. — Что ты так на меня смотришь? Хочешь, чтобы я выпрыгнула из машины? — Это хочу сделать я. — Как же так? Я думала, мы посидим в аэропортной кафешке или типа того. — Ты видела цены в аэропорту? — Боже, я за тебя заплачу. — Отстань, у меня есть деньги. — Ну вот и всё. Лия приглаживает волосы, достаёт из сумки зеркальце и с горестным вздохом что-то поправляет в уголке глаза — вся в какой-то своей непостижимой ауре, состоящая из иных систем координат и неуловимых ритмов, заскочившая по ошибке из другого мира и случайно пересёкшаяся с Яку маршрутами. Яку явно не поспевает за разворачивающимся сценарием, решает пережить остаточный шок в тишине и отворачивается снова к окну. Смотрит то ли на пролистываемые улицы, то ли на проскальзывающее по стеклу чужое отражение и весь путь до аэропорта не произносит больше ни слова. Неловкость не спадает и в самом аэропорту, когда они сидят наконец-то друг напротив друга, переговариваются отстранённо над раскрытым меню и даже с чего-то посмеиваются — взаимно наигранно и избегая гнетущей тишины. У Яку всё ещё вопросы к происходящему, но от сумбурности мыслей отвлекает собственный заурчавший живот — из плана утренних сборов загадочно выпал завтрак, о чём она вспоминает только сейчас. — Почему всё-таки российский клуб? — спрашивает Лия, почти игриво покачивая по краю стакана трубочку. Яку цепляется невольно за разлетающийся эхом голос из громкоговорителя и слушает зачем-то не про свой самолёт, оглядывается ещё раз вокруг. Из оставшихся сил осознаёт себя в пространстве и наконец-то решает — да пошло оно всё — позволяет странной ситуации просто случаться и яростно кусает свой сэндвич. — Гонорар понравился, — отвечает она набитым ртом. — А что, в России так хорошо спонсируют волейбол? — Нет, в России только медведи бродят в метели и заунывно бренчат на балалайках. — Я в курсе, что в России есть цивилизация. — Еду на зов твоих предков, как тебе такой поворот? До тебя не дозвались, так хоть меня примут. — Блин, ну там же холодно. — Я купила пуховик. — И ты будешь там совсем одна. — Я и здесь была одна. Лия хмурится — лицо сразу совсем юное, как будто это та самая Лия, которая злится из-за неудачного блока или оценок за тест, искажается то ли в вину, то ли просто в сожаление, что вот такие они вдвоём получились — нелепые и в сколах со всех сторон. — Мне очень жаль, что мы совсем перестали общаться. Яку усмехается и отводит взгляд. Всматривается за решётку панорамного окна и прослеживает заходящий на посадку самолёт, небрежным штрихом проскочивший по выцветшему небу. — Мне так легче, — отзывается она внезапно севшим голосом. Лия смотрит жалобно-недоверчиво, выгибает брови трогательным домиком. — Правда? Яку откидывает голову назад, глубокий вдох и судорожный выдох, отсмеивается нервно. — Нет. Легче правда не становится — то ли мало времени прошло, то ли Яку плохо старается. Потому что перед глазами до сих пор рисуется слишком ярко, потому что был март и болтовня на качелях, а после случилась гулянка — ошибка на ошибке с самого начала, реплики невпопад и слишком много выпитого — и Яку нравилось не дружить с равновесием и хватать Лию под руку, виснуть некрасиво и сбивать ей шаг, Яку не смотрела под ноги и разглядывала небо до затёкшей шеи, всё падала-падала-падала как будто к звёздам, но в реальности летела вниз в подхватившие руки. И Лия заглядывала в лицо встревоженно — невыносимо красивая и посеребрённая отсветом фонарей — и Яку потянулась на риск, потянулась бездумно, целовала в беспамятстве, пока не осознала, что Лия отвечает едва ли, что не отстраняется то ли от шока, то ли от ублюдской и неуместной вежливости. А потом Яку открыла глаза, а потом Лия с её виноватым видом и еле выговоренным “прости”, а потом воздух выбило из лёгких до неспособности произносить слова. И с этого так смешно оглушило — как будто ударом по затылку и плясками искр перед глазами — и Яку оставалось только смеяться, извиняться неловко и шарахаться от протянутых рук, хвататься за висок и пытаться вернуть поплывшему зрению фокус. Она помнит, как их окликала Куроо, как Лия кричала в ответ, что проводит Яку до дома, а Яку не могла даже обернуться, шла вдоль дороги и старалась не слушать неотстающие шаги за спиной, из ориентиров видела только колеблющиеся кругляшки проносящихся мимо фар, смаргивала наплывающую пелену и чудом не ступала с тротуара в сторону шоссе. Потому что у Яку к Лии — кричащее и пробивающее решётку рёбер, позорное молчание и только уже у самого дома брошенное хриплое “не понимаю, зачем ты за мной всё это время тащилась”, стойка шаткая и попытки не смотреть в глаза. Потому что у Лии в ответ — дурацкая вина на лице и полный недоумения взгляд на подъехавшее такси, которое Яку молча вызвала для неё, пока шла. Потому что Яку потом — сдавленное рыдание в лифте и остаток ночи на балконе под ветром, холод по спине и неловкие объятия для себя самой, оцарапанные плечи и вонзённые в запястье зубы, чтобы не скулить. А на утро — высохшее под глазами и пустой взгляд на обесцвеченный горизонт. И сообщения от Куроо в телефоне — не от Лии, потому что ей больше нечего сказать. Рано или поздно всем легчает — и кто такая Яку, чтобы делать для неё исключение. Это затягивает, как бездонная воронка, и голос Лии вовремя выдёргивает на поверхность — осторожно, будто ладонью касается речной глади, обеспокоенно лишь слегка: — Тебе не страшно? Я про переезд. Яку с удивлением вспоминает — ах да, ей же действительно было страшно. До момента, когда реальность подкосилась, и всё её мечущееся раскололось о внезапно нарисовавшийся перед ней её личный ходячий кошмар. — В моей жизни были поступки и пострашнее, — Яку отодвигает от себя тарелку и сжимает пальцами переносицу. — Прости, я совсем не спрашиваю, как у тебя дела, как работа и всё такое. — Потому что тебе неинтересно? — Потому что я слегка не в себе, понимаешь? — у Яку в смехе рассыпается притаившаяся полуистерика, она хватается за стакан, чтобы осязать хоть что-то, если себя не получается. — Мой день вроде как был выстроен, перелёт и все формальности, но тут вдруг врываешься ты и… Меня это выбило из равновесия, которое и так было ни к чёрту. Яку раздражённо оглядывается на смеющуюся компанию, вскипает секундно, но шумное сборище проходит мимо, проскальзывает случайной помехой на фоне и благополучно теряется. — Я не могла просто так тебя отпустить, — Лия небрежно закидывает за плечо волосы, жестами срывается в какую-то нервную изломанность. — Ты могла улететь, а я бы даже не узнала. — Для тебя это прям такая большая потеря? — Представь себе, — Лия возмущённо стукает локтем об стол. Штормит и выходит из берегов, усмехается тоже, не выдерживая всего между ними натянутого. — Не понимаю, в какой момент жизни ты решила, что ты мне не дорога. О, Яку бы ей рассказала. В точности до мелочей, расписанная в деталях история одной потери, в долготе затянувшихся годов и в затенённости остывших ночей, момент порезом и последовавшее за ним смирённое омертвление — она тебя не любит — и с этим безответным остаётся только жить, исколотить о глухие стены кулаки, накричаться до сорванных связок и упереться лбом в холодный бетон, слушая в тишине пустой квартиры тиканье вечно отстающих часов. Яку снова смотрит за окно — самолёты разлетаются исписывать небо рваными полосами, протягивают незримые пунктирные маршруты из города в город, и в каждой точке кто-то кого-то непременно ждёт, взволнованно поглядывая на табло и, возможно, сжимая в руках букет. Яку встретят лишь огни аэродрома чужой страны, сбившийся часовой пояс и обрывки речи на незнакомом языке со всех сторон. — У меня был брат-близнец, который родился мёртвым, — говорит Яку невзначай, выковыривая из бутерброда солёный огурчик. Лия круглит глаза в изумлении, шокируется почти мультяшно и молча вытягивает из трубочки коктейль. Яку невозмутимо хрустит высвобожденным огурчиком — зачем выковыряла, сама не поняла. — Разговоры с тобой всегда такие непредсказуемые, никак не привыкну, — Лия коротко прокашливается и осторожно подпирает рукой голову. — Ты же вроде рассказывала только про младших? — Да, были и младшие. Ну, могли бы быть, точнее, — Яку подёргивает плечом и натягивает рукав водолазки до костяшек. — Но перед ними был ещё мой близнец. У мамы должна была родиться двойня, но при родах выжила только я. Мальчики в их семье почему-то не задерживались. Первый младший брат умер спустя час после рождения, а второго мать даже не доносила. Надежды на сыновей после выкидыша угасли окончательно, а через год и вовсе случился развод — Яку осталась жить с отцом, а мать предпочла отдельную жизнь в одиночестве, и Яку её никогда не винила и училась не обижаться, привыкала понемногу и наконец смирилась, что семья из них всё равно не клеилась, и её самой оказалось недостаточно — стать для родителей этим самым скрепляющим звеном и их общим счастьем вопреки хотелось, но не получилось. — Прикол в том, что моя мама назвала меня именем, которым собиралась назвать моего умершего брата, — Яку откидывается на спинку стула, впервые за день расслабляясь. — Изначально меня должны были звать “Вита”, что означает “жизнь” на латыни, — Яку хлопает в ладоши и театрально разводит руками. — Но в итоге меня назвали “Мори”, что переводится как “смерть”! А ещё моя мама набила себе татуировку с надписью “memento mori”, которая не просто переводится как “помни о смерти”, а буквально подразумевает память о её мёртвом сыне! Классная мы семейка, да? Лия красиво застывает — будто превратилась в один из этих рекламных баннеров, в неподвижную журнальную вырезку или киношный кадр на паузе. Молчит и смотрит в смеси сочувствия и испуга, по виду явно жалеет о своих глупых идеях и мечтает отмотать их встречу к моменту, где она так и не случается. — “Яку Вита” так по-дурацки звучит, — выдаёт она наконец и тут же пригибает голову, когда Яку замахивается в неё скомканной салфеткой. — А есть у твоей мамы какие-нибудь татуировки в честь других двух сыновей? — Да, у неё есть тату двух маленьких приведений, держащихся за ручки, — Яку отрешённо постукивает пальцами по предплечью. — Но всё-таки моя мама поняла, что ей необязательно рожать мёртвых сыновей, чтобы придумывать идеи для новых татуировок. Бедная Лия, господи. И не уходит ведь никуда, не зовёт в панике официанта и не просит счёт. Попивает коктейль и жуёт трубочку то ли в восхищении, то ли в затяжном тихом ужасе. — Я это вообще к чему… — Яку медленно разворачивает салфетку, вертит бесцельно в руках и потихоньку отрывает мелкие кусочки. — Иногда у меня случается кризис выжившей близняшки. Типа почему именно я, а не он? Я чем-то лучше, у меня какая-то миссия, у меня было предназначение, чтобы обязательно появиться на этот свет? Разве не было бы лучше, если бы он выжил вместо меня? — Ну и хуйня. Яку высыпает бумажные обрывки на стол и поднимает на Лию обречённо-усталый взгляд. — Скажи, зачем я ходила к психологу, если могла просто поговорить с тобой? — Понятия не имею, но меня крайне возмущают твои размышления о том, что ты зря родилась и теперь живёшь с чувством вины за мёртвого брата, — Лия смотрит пристально и серьёзно, даже от трубочки своей отвлекается. — Да, жалко, что твой брат не выжил. Грустно, что мы никогда не узнаем, каким бы он был. Но я очень рада, что я знаю тебя, — Лия делает паузу и подозрительно прищуривается. — Ты ходила к психологу? Яку притихает, вслушивается с расцветающей гордостью — от Лии глаз не отвести, когда она вдруг отступает от дурачеств, когда она вмиг становится серьёзная, если это нужно, когда она рассудительная, когда она совсем взрослая. Даже у неё получилось, а у Яку — нет. — Короче я буду считать, что мой брат просто вытолкнул меня из нашей матушки со словами “разбирайся со всей этой хуетой сама” и повесился на пуповине, — Яку соскакивает с разговора и вытягивает шею, высматривая вдалеке расписание рейсов. — Когда там мой самолёт уже? Яку изображает беззаботность, постукивает по столу и неровный выдох маскирует под мурчание незатейливого мотива. Но всю её наигранность срывает под застывшим взглядом Лии — пик печали и неверия, что-то надрывное и отчаянное, сбивает с толку и заставляет Яку настороженно замереть. — Я не хочу, чтобы ты улетала. — Я только что рассказала тебе про то, как меня назвали в честь моего мёртвого брата, которого должны были назвать в честь смерти, да ты молиться должна на самолёт, который наконец-то меня унесёт подальше от тебя. Лия почему-то радости не разделяет. Фыркает скептично, скрещивает на груди руки и смотрит опечаленно на салфетницу. Яку усмехается, тянет к ней руку через стол и накрывает оголённое запястье. — Расскажи мне про свою работу, пока у нас ещё есть время, — улыбается ободряюще, сжимает руку и встряхивает дурашливо, сгоняя чужое уныние. Лия смешно дуется — прямо как в школьные годы, когда Яку её отчитывала за провальные пасы и излишнюю дёрганность на поле. Рассказывает понемногу — про съёмки, про показы, про причуды своего агентства. Вспоминает весёлые истории и смешит Яку глупостями, вечно умудряющаяся влипать в нелепые ситуации и чудом избегающая катастроф. Загадочная и порой даже роковая в своих образах, но бесконечно уморительная за кадром и с коварным миром шоу-бизнеса будто совсем не вяжущаяся. Яку ловит себя на мысли, что готова прослушать Лию хоть весь день, когда объявляют посадку на её самолёт. Поднимает удивлённо голову, будто голос по громкой связи прилетел откуда-то извне, вздрагивает и поднимается из-за стола. Лия подскакивает следом за ней, набрасывает на плечи плащ и причитает о том, как они сейчас везде и всюду заблудятся и опоздают. До места отправки они спешат во внезапном веселье — сошли с ума благополучно, давно пора — Лия смешно размахивает руками по сторонам и на адреналине всё прихватывает Яку за плечо, будто та может затеряться в толпе. Яку заражается её суетливостью и задорной паникой, понимает вдруг, как давно вот так с ней не мчалась куда-то и не страдала ерундой, не разносила с ней на пару топот по школьным коридорам, не скакала по раздевалке через бардак сваленных сумок и не затевала дурные догонялки кругами по стадиону. Прошлые версии самих себя теряют очертания с каждой прожитой весной, но здесь и сейчас расцветают секундно и неуловимо, будто и не было вовсе — ни долгих годов, ни тёмных ночей. Яку находит на табло свой рейс, прижимает к груди документы и оборачивается. Смотрит на Лию растерянно, будто напрочь забыла человеческую речь, застывает с ней посреди оживлённого зала и снова выпадает из реальности происходящего. — Если мы приземлимся… — Если? — Когда… Когда мы приземлимся, — Яку выдыхает сквозь ком и впивает пальцы в ремешок рюкзака, — я напишу тебе. — Договорились, — Лия кивает и растягивает губы в улыбке, в сощуренных глазах колышется блик — настоящая, живая, рядом. — Удачно тебе долететь. — Спасибо. — Соседей тебе нормальных, чтобы никаких детей, еду вкусную. — Обязательно, — Яку оглядывается на табло и сбивающихся в толпу улетающих, чувствует, как дрожит рука, сжимающая паспорт и билет. — На самом деле, я рада, что ты… Спасибо, что приехала. — Боже, — Лия хватает Яку под локоть и притягивает к себе, обнимает порывисто и наглаживает по голове, будто баюкая. — Береги себя, ладно? И ничего не бойся. Ты лучшая, помни об этом всегда. Яку не спорит, устраивает голову у Лии на груди и смотрит сквозь суетливый поток людей, слушая монотонный почти механический голос из динамиков. Боится шелохнуться и запоминает — момент на двоих, который не повторится. Себя, которая вряд ли ещё когда-нибудь полюбит вот так. Её, которую не воссоздать потом никакой иллюзией, сколько ни тумань сознание. Провожает взглядом очередной самолёт, уносящийся за облака тающей точкой. — Я люблю тебя, — говорит она, улыбаясь в неожиданном спокойствии. Потому что у неё и так с собой полно вещей — так пусть хоть что-то тяжёлое сбросится и останется здесь, чтобы не тянуло грузом и не душило удавкой. Лия не отвечает — только обнимает сильнее, удерживает будто на краю и растягивает секунды до неизбежного расставания. — Когда устроишься, позови меня к себе. — Не буду устраиваться, — бурчит Яку и нехотя отстраняется. — Позову, когда буду в бардаке, с неразложенными чемоданами и с выбитыми стёклами в мороз. — Так даже лучше, — Лия улыбается и тянет к Яку руку, дурашливо поддевает завиток пряди у щеки. — Я приеду, обещаю. Яку сдерживает порыв уткнуться в ладонь губами, отступает назад и заверяет кивком, что всё непременно будет — и делает вид, что сама в это верит. Отправляет Лии воздушный поцелуй, машет повисшей в воздухе рукой и уходит в зону вылета, ни разу не оглянувшись. Посадка проходит как в полусне, реальность зыбкая и бессознательный шаг лунатика по трапу-рукаву, путь на борт и по салону сквозь ряды до своего кресла, закинутый на полку рюкзак и пиксельные лица рассаживающихся по местам пассажиров. Яку коротко здоровается с соседями — два парня в наушниках без лишнего шума смотрят на телефоне какие-то видеоролики — садится у окна, забивается в угол-сжимается в комок, взглядом цепляется за белые разметки расчерченного аэродрома, за теперь уже далёкое здание терминала, за клочки изорванных и раскиданных вдоль горизонта облаков. Салон жужжит голосами, обход стюардессы и рутинная подготовка к взлёту, голос командира размеренными интонациями вещает о погоде за бортом, кто-то сзади шуршит обёртками и чем-то увлечённо хрустит. — Пожалуйста, пристегните ремни, — очаровательная улыбка стюардессы стирается мгновенно при взгляде на Яку. — Простите, я могу вам чем-нибудь помочь? Яку недоумевает при виде внезапной обеспокоенности на чужом лице, переглядывается молчаливо с уставившимся на неё соседом. В неловкой тишине громко шмыгает носом — и наконец-то замечает, что плачет. — Нет, не можете, простите, — Яку нервно отсмеивается и спешно утирает слезу. — Не обращайте внимание, всё хорошо. — Вы уверены? — Будет когда-нибудь… Обязательно. Стюардесса растерянно молчит, улыбается лёгкой горечью и понимающе кивает, просит обращаться к ней, если что-то понадобится, и проходит дальше по салону. Оба соседа пялятся на Яку в неуклюжем сочувствии и без лишних слов утыкаются обратно в экран. Яку следует их примеру и достаёт наушники, отворачивается к окну и старается не привлекать больше внимания — достаточно от неё на сегодня выкрутасов и провальной театральности вместо рассудительности и отстранённости. Пейзаж вздрагивает, тянется следом за бетонной полосой, пока они берут разбег. Самолёт разгоняется вровень с ускоряющейся музыкой — неизлечимая тяга к драме и спецэффектам как неизменный способ пережить надрывы и разломы. Взлётно-посадочная остаётся отброшенной бледной лентой позади, ландшафт мельчает и дробится на квадраты под выцветающий ритм — но стихшая музыка продолжается, и за оборвавшимся припевом начинается новый куплет.