Письма издалека

Выходной Кэйи начинается с того, что он лениво потягивается в кровати и нежится в тусклых солнечных лучах, а потом спрашивает себя, с чего это они тусклые, и почему занавеска на окне не такая, как в его комнате. Кровать здесь тоже другая, вообще всё другое. Он с ужасом вскакивает и вспоминает, как вчера его затащили в гостевую комнату на второй этаж «Доли ангелов». Оно, наверное, к лучшему. Если бы они с Дилюком занялись сексом прямо на барной стойке, Кэйа потом ещё долго не смог бы наслаждаться за ней вином. Он... с Дилюком... Это правда было? Кэйа всё отчётливо помнит, но до сих пор как-то не верится. Только иначе не объяснить, что он забыл в гостевой комнате таверны, кто аккуратно сложил его одежду на стул и откуда засосы на шее — когда Кэйа трет её, то чувствует укол боли. В зеркале он выглядит так себе: потрепанный, всклокоченный, сонный, с темными пятнами на ключице и на горле. Святые архонты, его будто полночи клевала хищная птица. Он потихоньку одевается и размышляет, как ему отсюда выбраться. Придется либо лезть через окно, либо тайком пробираться до запасного хода. По ощущениям сейчас полдень: Кэйа отдергивает занавески и видит, что за окном ярко светит солнце. Затем он проверяет замок на двери, — она закрыта, — и прикладывает к ней ухо. Снаружи кто-то ходит, кашляет, звенит бокалами и скрипит стульями. Днем в таверне не так много посетителей, но они есть. Кэйа не хочет попасться кому-то из горожан или товарищей по ордену на глаза в таком виде. Он привел себя в порядок, как мог, но вопросы и подозрения непременно возникнут — отшутиться и отвлечь внимание он всегда горазд, но что-то может пойти не по плану. Дилюк, например. Он всегда не по плану. Не успевает Кэйа натянуть второй сапог на ногу, как в дверь тихо стучат, и не успевает он спрятаться, как та открывается ключом с другой стороны. — О. Ты уже проснулся, — говорит Дилюк и тут же закрывает за собой дверь. Кэйа пытается разглядеть за его спиной, сколько на этаже посетителей, но сейчас там почти никого. Он замечает только пару фигур за дальними столиками. В руках у Дилюка поднос. На нем тарелка с яичницей и беконом, бутерброд и чай. Кэйа моргает, но они никуда не деваются. — Это... завтрак? — Можно и так сказать, хотя сейчас обед. — Дилюк как ни в чем не бывало ставит поднос на прикроватную тумбочку. Вид у него совершенно такой же, как и вчера. Только если прищурится, можно заметить, что воротник жилета слегка помят. Вот с лицом что-то не то. На нем улыбка. Ещё более явная, чем та, которую Кэйа видел каждый день, когда его приглашали на винокурню. — Это... мне? — Да. Ты, наверное, ещё не до конца проснулся. — Просто... ты стоишь и молчишь. — Тут Кэйа понимает, почему: Дилюк самодовольно пялился на его истерзанную шею. — В общем, спасибо за завтрак, то есть, за обед. Надеюсь, Аделинда сегодня не готовила для гостей что-нибудь преступно вкусное. — Сможешь выяснить это на ужине. — О. Кэйа действительно ещё не до конца проснулся, поэтому не сразу придумывает, что ответить. Пока он медлит, что-то тёплое касается его губ. Дилюк его поцеловал. В юности они изредка целовали друг друга в щеку: по торжественным поводам или от переизбытка чувств, пока никто не видел, очень коротко и по-детски, но Кэйа бережно хранил в памяти каждый такой поцелуй. Интересно, вспоминал ли об этом Дилюк. Теперь уже не узнать. Сумка с Глазом Бога так и валяется под кроватью. Кэйа хлопает ресницами, но не просыпается. — Ты подмигиваешь? — с ухмылкой спрашивает Дилюк. — Моргаю, — недоуменно отвечает он. Кэйю передергивает, когда Дилюк касается его щеки, и большой палец ложится рядом с глазной повязкой. Он не помнит, что под ней страшный шрам, не помнит, что это его рук дело — иначе бы не касался так, будто это ничего не значит. Кэйа сглатывает и хватает его за запястье, убирает руку. — Ладно, работа не ждет. Приятного аппетита, не буду отвлекать, — с легким удивлением говорит Дилюк, когда его отталкивают. — До вечера. Он уходит прежде, чем Кэйа придумывает, что сказать — хотя и говорить незачем, раз он всё равно придет. Комнату наполняет запах еды, и его живот урчит, но Кэйа не спешит разделаться с яичницей. Вместо этого он долго пялится на пол под кроватью. *** Вечером в окрестностях винокурни царит тишина. Кристальные бабочки летают мимо виноградников, кусты шуршат от легких порывов ветра. Кругом никого, работники уже ушли по домам. Кэйа стучит в парадную дверь и ждет худшего. На его шее висит подаренный кулон с совой и синим камнем. Дверь открывают быстро: не горничные, не Аделинда, а сам Дилюк. Он ждал его. — Проходи, пожалуйста. Кэйа настороженно заходит внутрь. В поместье тоже тихо. Горничные не спешат встретить гостя, забрать верхнюю одежду и окружить его вниманием. — Мы одни, — объясняет Дилюк. — Я всех отпустил на сегодня. То ли Дилюк слишком заносчив, то ли Кэйа слишком предсказуем. Он чувствует себя ещё большей размазней. Дилюк был так уверен, что он придет? Потому что он всегда возвращается? Тот замечает кулон на его шее и медленно тянет к нему руку — Кэйа позволяет. — Всё-таки тебе очень идет, — тихо говорит Дилюк. — Я рад, что ты надел его. Рука будто случайно задевает болезненный засос на шее, не до конца прикрытый воротом. Кэйа шипит и криво ухмыляется — тогда Дилюк отходит, забирает у него накидки. Он предлагает пока пройти в ванную комнату и помыть руки. Кэйа поднимается на второй этаж и думает, что это нашло на Дилюка. Об этом он как раз пришел поговорить, и поясная сумка снова с ним, даже если у Кэйи всё меньше надежд, что он когда-нибудь её откроет. Дилюк его... полюбил, что ли? Просто захотел? Последнее вероятнее, раз он ничего не помнит, а заново знакомы они чуть больше месяца. Но эти его заявления о том, что в Мондштадте кто-то его ждал, и что это был Кэйа... Разве он не прав? Даже если и прав, то Дилюк рано обрадовался. Кэйа тем временем пережил четыре года неизвестности, полных кучи самодовольных писем и попыток отыскать его. Так и хочется в отместку подыграть: «Да-да, любовь моя, это я ждал тебя в Мондштадте, наконец-то мы вместе, приди и возьми меня». Кэйа хороший актер, но он пока не уверен, как низко готов пасть, и как глубоко ему хочется задеть Дилюка. Он мыл бы руки хоть до утра, но боится, что Дилюк вот-вот придет за ним, и Кэйа спускается на первый этаж сам. Его ждут в обеденном зале. На столе свечи, бутылка вина, две тарелки с приборами и очередные кулинарные шедевры Аделинды. Рагу из баранины, фаршированные шампиньоны и вафли с соусом из закатников, говорит Дилюк. Кэйа садится рядом с ним и напрягается оттого, что Дилюк пробует ухаживать за ним по всем джентльменским правилам: то стул подвинет, то вина нальет, будто Кэйа сам этого не может. Едят они тоже в напряжении: разговор ведут только о еде, погоде, вине и делах «Доли ангелов». Под эту пустую болтовню они уплетают ужин, а Кэйа с опаской ждет, когда ему зададут неудобный вопрос, или когда он сам решит задать его. Потом Дилюк предлагает переместиться к камину: он берет с собой стакан сока, а Кэйа — бокал вина, и оба садятся на диван. Кэйа тупо пялится в камин и хочет, чтобы пламя в нем разбушевалось, отвлекло на себя всё внимание. — Посмотри на меня. — Дилюк мягко поворачивает его голову к себе и тянется за поцелуем. Кэйа не противится, но будто случайно царапает его нижнюю губу зубами. Противно от самого себя. Раньше он о большем и мечтать не мог, а теперь может только злиться, но не наслаждаться. Один выбор хуже другого: или этот наивный Дилюк, или Дилюк, который готов был бежать от него на другой конец света. — Ты вчера хотел что-то мне сказать. Что-то ещё. — Да, — вяло отвечает Кэйа, — и сказал. — Я подумал... вдруг я тебя перебил. — Немного. Ты мастер затыкать рот. — Я готов выслушать. Кэйа замирает и думает: сейчас у него есть возможность отдать Глаз Бога. В поместье никого, кроме них. Дилюк весь внимание, ничто их не отвлекает. Дверь совсем рядом — сбежать можно в любой момент. Лучших условий не придумать. Или он может прикончить очередной бокал вина, повалить Дилюка на диван и на время забыть об этом. Ему страшно. — В общем-то, я хотел сказать то же самое, что и ты. — Он коротко целует Дилюка в ответ, чтобы усыпить его бдительность. — Просто ты меня опередил. — Ха... понятно. Извини, я решил, что от тебя ясности дождусь нескоро. — То есть? — Я видел, как ты относишься ко мне... и кое-что из прошлого я всё-таки помню. Каждый раз, когда ты приходил, то будто хотел что-то сказать, но в итоге молчал. Тогда я решил высказаться первым. Кэйа сдерживается, чтобы не засмеяться. — Ты ни черта не помнишь, Дилюк. Ты вообще меня едва знаешь. Спать с тобой здорово, но я не понимаю, чего ты хочешь. Тот ошеломленно замирает. Наверное, его смутило неджентльменское выражение. — Просто... будь рядом. — Дилюк отворачивается к камину. — Я думал, ты тоже что-то чувствуешь ко мне. Ну, кроме похоти. — Чувствовал, — выпаливает Кэйа прежде, чем может остановить себя. — Наверное. — В прошлом... что между нами произошло? — Ничего, в том-то и дело. — Он горько усмехается. — Сплошное разочарование. Он хоть словесно сможет подготовить Дилюка к новому разочарованию? Кэйа больше ничего не может предложить. Быть рядом — пожалуйста, но совсем скоро его попросят о чем-нибудь другом. Например, снова убраться с глаз долой. Дилюк берет его за руку. — Кэйа... знаю, ты не хочешь про это рассказывать, допытываться не стану. Скажешь, когда будешь готов. Я только прошу, чтобы ты позволил мне попробовать ещё раз. Сможешь довериться мне снова? Кэйа хочет выплеснуть остатки вина ему в лицо и уйти, бросив в Дилюка поясную сумку. Кэйа хочет повалить его на диван и дать ему всё, о чем тот просит, а потом ещё и ещё. Никогда не умел выбирать правильно. Он отбирает у него стакан, ставит его и свой бокал на столик, обнимает Дилюка за шею, пока тот не успел опомниться. Кэйа целует его, настойчиво упирается рукой в грудь, и Дилюк всё же ложится на спину, позволяет ему залезть сверху. Не успевает Кэйа наклонится, как его останавливают. — Ты что-то чувствовал тогда, — повторяет Дилюк, — но не сейчас. А меня волнует только настоящее. «Значит, не надо было убегать от него на другой край Тейвата», сказал бы Кэйа, но он пытается уйти от спора, а не начать его. — Сейчас... просто дай мне время, — он картинно, тяжело выдыхает. — Я тоже хочу попытаться снова. Дилюк теряется. Его глаза расширяются, взгляд радостно бегает по лицу Кэйи, будто он не может налюбоваться им, не может поверить своему счастью. Это выглядит так отвратительно и искренне, что Кэйа тут же тянет ворот его рубашки на себя и опять целует, лишь бы не видеть его лица. Одной рукой Дилюк мягко придерживает Кэйю за кулон, а другой зарывается пальцами в его волосы. Поцелуи у Кэйи жадные, настойчивые и быстрые, но Дилюк замедляет его: слегка сжимает шею, снова надавливает на болезненный засос. Кэйа повинуется. Если он прокусит Дилюку губы и расцарапает их зубами, тот опять решит, что что-то не так. Ему подавай романтику. Крепус с юности вдалбливал им в головы мысль, что если уж приглянется какая-то барышня, не надо играть с её сердцем, не надо давать ложных надежд, надо быть мужчиной, брать ответственность за свои и чужие чувства. Знал бы он, что уже тогда они выбрали не барышень, а друг друга. Кэйа не хочет видеть короткие черные волосы Дилюка вместо длинных и рыжих. Раньше он пугался, когда во сне его настигала пламенная фигура, а сейчас мечтает встретить её вновь, уже наяву — только ярости в её глазах не выдержит, не сейчас, ведь он трус. Но Дилюк обещал дать ему время. Чтобы не смотреть на него, Кэйа сползает вниз, к его ширинке, придерживает бедра Дилюка и расстегивает пуговицы на его штанах, оглаживает пах. Не успевает он убрать свои волосы и раскрыть рот, как его хватают за плечо и тянут вверх. Он думает, что Дилюк опять захотел его поцеловать — думает ровно до того момента, пока тот не заставляет почти лечь на него, и его руки не тянутся к штанам Кэйи. Попытки их снять в таком положении ни к чему не приводят, и Кэйа нехотя садится, чтобы помочь ему с этим. — А сегодня масло есть? — лениво спрашивает он. — В кармане, — отвечает Дилюк, пытаясь отдышаться. С одной стороны, Кэйа благодарен ему за предусмотрительность, с другой — его снова тошнит от чужой самоуверенности. Пока он снимает с себя штаны, Дилюк стаскивает с него жилет и рубашку, а потом раздевается сам. Одежда летит на пол. В карманах его штанов Кэйа находит небольшой пузырек, хочет вылить немного масла себе на пальцы и сделать всё сам, но пузырек тут же отбирают. Тогда Кэйа понимает, как сильно он просчитался. Дилюк придвигает его к себе за бедра, заставляет раздвинуть ягодицы, толкается пальцами внутрь. Кэйа хватает его за запястье и останавливает. — Эй! По одному. — А... Извини. Такое ощущение, что до него Дилюк был только с теми, кто хотел побыстрее, погрубее, лишь бы сбросить напряжение. Кто знает, чем он занимался четыре года со своими товарищами по подполью? Спрашивать не хочется. Пальцы входят в Кэйю по одному, уже аккуратнее, и он вздрагивает от прохлады масла, но оно быстро согревается. Руки у Дилюка грубые, шершавые, хотя он старается быть аккуратен, гладит и массирует, мягко давит на стенки, постепенно добавляя второй палец, а потом третий. Кэйа невольно насаживается на них и вздрагивает, когда Дилюк толкается слишком глубоко. Наконец он решает, что с него хватит, и заставляет Дилюка убрать пальцы — тот уже упирается членом ему в ягодицы, хватает за зад. Кэйа осторожно садится на него, постепенно пытаясь привыкнуть к растяжению. Внутри всё так пылает, что он жмурится. А когда открывает глаза, то понимает, где ещё просчитался. Перед ним снова этот самодовольный тип, который ничего не знает и не помнит, и после этого хочет каких-то там вторых шансов и чувств. Кэйа с досадой думает, что это мог быть его Люк, но чем чаще он жалеет о прошлом, тем лучше понимает: тот Люк утерян навсегда, пожалуй. Если бы вспомнил — уже не был бы прежним. Для этого пришлось бы слишком многое простить. «Даже если ты что-то недоговариваешь, мне всё равно». «Скажешь, когда будешь готов». Он думал, что готовит Дилюка к удару, но теперь ему кажется, что всё это время он готовил к удару себя. Пока он бездействует, Дилюк хватает его за руки и дергает бедрами, помогает Кэйе подняться и опуститься. Тот слегка сопротивляется, потому что ему не нужна помощь, он хотел сам — и опять не смог; безвольный и бессильный, смелый в мыслях и трусливый на деле. Дилюк мягко подхватывает его под поясницу и меняет их положение: укладывает Кэйю на диван и оказывается сверху. Он толкается медленно и равномерно, не хочет навредить, но Кэйа не чувствует, что с ним обращаются, как с хрусталем. Стоит ему податься навстречу, и Дилюк напирает сильнее, входит в него глубже и увереннее, а Кэйе остается только кусать губы и цепляться за его плечи. Дилюк опять его опередил, опять взял всё в свои руки. Капитанские замашки никуда не делись. Оба пользуются возможностью застонать вслух — Кэйа сначала мычит и сдерживается, но Дилюк лезет целоваться, заставляет его открыть рот. — Пожалуйста, — бормочет он ему в раскрытые губы, — хочу услышать тебя. Это звучит так по-юношески наивно, что Кэйа едва не кончает, и у него тут же вырывается стон. Он закрывает глаза и представляет, что им снова семнадцать, у них впереди сотни солнечных и беззаботных дней наедине друг с другом, и оба наконец-то поняли это; завтра не существует, завтра — это сейчас, пока Дилюк снимает с него черную водолазку, растягивая горловину, а Кэйа зарывается пальцами в рыжие волосы, которые лезут ему в глаза. Он был бы счастлив. — Люк, — шепчет он в чужие губы, а потом едва не сгибается пополам: его так передергивает от удовольствия, что он пачкает и свой живот, и живот Дилюка. Тот делает ещё несколько глубоких толчков, доводя Кэйю до болезненного исступления, и кончает внутрь. Тепло медленно стекает по их бедрам. Диван немного жалко, думает Кэйа, пытаясь отдышаться, но это даже не его диван. Дилюк тяжело валится на него сверху, пыхтит и тщетно удерживает свой вес на дрожащих руках, а Кэйе всё равно, даже если ему продавят грудную клетку. Он хочет удержать видение под веками. — ...«братец», — хрипло бормочут ему в ухо, и он дергается. — Что? — Я... я почему-то вспомнил, как давным-давно сидел в своей комнате, и ты подошел ко мне сзади, обнял. — Дилюк разговаривает так, будто он в бреду, ещё не пришел в себя. — Это произошло после какого-то торжественного случая. Мы оба были в униформе ордена, совсем юные. Когда ты вошел, я всё думал о том, что не могу тебя поцеловать. Мучился от того, что ты так близко, хотел, чтобы это поскорее закончилось. Ты сказал, что я «не какой-то Великий магистр, а твой братец Люк», и что ты попробуешь сдать экзамен на звание рыцаря ради него, а не ради капитана Рагнвиндра. — ...поздравляю с новым воспоминанием, — равнодушно говорит Кэйа, а в груди у него колит оттого, что Дилюк обрел частичку прошлого себя. Тот отстраняется и глядит на него испуганными глазами. — Ты... ты назвался другом, который прожил в нашем доме десять лет, и я решил, что мы были почти как братья, но... ты ведь не можешь действительно быть моим братом? Кэйа гадко улыбается. — О, мы были названными братьями. Братьями по клятве, — говорит он, показывая шрам от неё Дилюку, и ждет, когда тот с облегчением выдохнет, прежде чем продолжить. — А потом твой отец усыновил меня. Дилюк всё ещё внутри Кэйи — он мигом приподнимается на руках, но не отстраняется. Его взгляд стекленеет, и настает долгое молчание, а Кэйа тем временем довольно пялится в камин. Интересно, этой новости хватит, чтобы всё закончилось? — Можешь не переживать, что переспал с приемным братом, — добавляет Кэйа: решил смилостивиться. — Когда ты уехал, я со злости подал заявление об отмене усыновления. По документам мы друг другу никто. — К-как... Да причем тут документы?.. Ты мог сказать мне раньше, — наконец говорит Дилюк: совсем тихо, словно не может поверить, что с ним так поступили. О, а ведь это только начало. — Нет, не мог. А теперь представь, что ещё я не могу тебе сказать. — Кэйа хмыкает. Вот, пожалуйста, очередное наглядное доказательство того, что Дилюк не готов принять собственное прошлое, что уж говорить о... Вдруг он чувствует, как его крепко обнимают — не удушающе, а до ужаса ласково, как обнимают ребёнка, который совершил страшное, но не лишился родительской любви. От этого в голове мигом всплывает ворох воспоминаний о родном отце, и Кэйа скалится — его уже обнимали вот так, его уже бросали снова и снова. Он всего лишь оттягивает неизбежное. Но Дилюк не позволяет увернуться от его объятий, как бы Кэйа того ни хотел. — Ты сможешь, — обещает Дилюк, целуя его голое плечо, и от уверенности в его голосе Кэйа чувствует себя совсем беззащитным. — Я сделаю так, что сможешь. Чушь какая. Кэйа бы высмеял его, но нет сил, и он не может понять, угроза это или обещание. Сейчас ему не до того — хочется просто лежать и ни о чем не думать. Они оба замолкают, погружаются в дрему. Дыхание Кэйи выравнивается, а Дилюк всё никак не успокоится, его грудь вздымается снова и снова. Наверное, у него голова разрывается от мыслей, а Кэйа больше ни о чем не может думать. Мышцы расслабляются, и он закрывает глаз. Через какое-то время Кэйа слышит шуршание и чувствует, что его подхватывают на руки, уносят прочь, кладут на нечто мягкое и накрывают, а затем рядом ложится тяжелое и теплое тело. Оно жмется к нему со спины и греет не хуже одеяла. Сквозь полусон Кэйа думает: это не его Люк, но он обещал им стать.