Письма издалека

Сегодня лекарь приходил в последний раз: сказал, что Кэйа почти восстановился за неделю, со дня на день он сможет приступить к работе. Главное резко не нагружать спину снова. За это время Кэйа даже подзабыл, что у него есть работа, свое жилье в Мондштадте. Он бы распереживался из-за своего долгого отсутствия, но не мог представить, какая беда могла приключиться, пока его не было. Из еды он слишком давно ничего не покупал, перед уходом не включал лампы, всё ценное хранил взаперти. Оставь он жилье насовсем — наверное, ничего бы не изменилось. Вот уже неделю Кэйа только и делает, что спит, ест и лениво слоняется по поместью: иногда в компании, иногда без. С одной стороны, он пытается думать об этом как об отпуске. С другой — ему почти нечем себя занять, кроме как мыслями о том, что он будто бы снова дома, он будто не рушил свою прежнюю жизнь, ни от кого не «освобождался». Дилюк относится к нему лучше прежнего, Аделинда улыбается всё так же мягко, работники и слуги рады ему, как и всегда. Всё труднее вспомнить, зачем он хотел отдать Пиро Глаз Бога, если всё так замечательно, но единственное, о чем ему не забыть — это здоровье Дилюка. Пока всё нормально, ведь Кэйа и Глаз Бога всё время рядом, даже если хозяин об этом не знает. Но Дилюк делал всё, чтобы Кэйа поскорее выздоровел, а Кэйа делал всё, чтобы побыть в неизвестности ещё немного. Видимо, до тех пор, пока его не загонят в угол. Дилюк это отлично умеет. Тренировался на врагах четыре года. Он мог бы обидеться после того разговора на веранде, но наутро вел себя как ни в чем не бывало, в следующие дни тоже. Иногда лез целоваться, а иногда Кэйа лез к нему. Большего ему не позволяли из-за больной спины. Он сам не знал, зачем лезет к Дилюку. Себе Кэйа объяснял это тем, что ему скучно, а отвлекать Дилюка от работы — то ещё развлечение. Зайти к нему, пока он корпит над счетами и товарными накладными. Подойти сзади и притвориться, что Кэйа тоже пытается вглядеться в цифры и чем-то помочь. Обнять за шею и разочарованно выдохнуть на ухо: «Да уж, работы невпроворот». Сделать так, чтобы в голове Дилюка снова ожило воспоминание о дне, когда он стал капитаном. «Когда ты вошел, я всё думал о том, что не могу тебя поцеловать. Мучился от того, что ты так близко, хотел, чтобы это поскорее закончилось». Пускай помучается ещё. Кэйа терпеливо ждет, пока Дилюк не бросит свои бумажки и не обратит на него внимание. Его хватает минут на пять. Кэйе перегибаться через столы пока нельзя, поэтому на столе оказывается Дилюк. Он бормочет что-то про открытую дверь, но Кэйа закрыл её, ещё когда входил — тот просто не заметил. Дилюк садится на самый край стола, притягивает Кэйю к себе и позволяет наброситься, раскрывает рот шире. Он запускает руку ему в волосы, но сопротивляется, когда его пытаются уложить на поверхность. — Твоя спина, — бормочет Дилюк слегка огрубевшим голосом. — Почти не болит, вообще-то. А изгибаться буду не я. — Я тоже не буду. — Он опасно косится на чернильницу, которую они вот-вот задели бы руками. — У меня эти документы в единственном экземпляре. — Ах, я оскорблен. Ты предпочел мне бумагу. — Напоследок Кэйа кусает его губы и отстраняется. — Давай потом, — Дилюк хватает его за бедра и отодвигает от себя: пах Кэйи слишком плотно прижат к его. — Я зайду к тебе ночью. Надо же, под конец недели соизволил не строить из себя недотрогу. Кэйа хмыкает, но оставляет Дилюка с его ненаглядными накладными и счетами. Прежде, чем закрыть за собой дверь, он замечает, как Дилюк потирает рукой искусанные губы. И правда, ночью их не побеспокоит никто, даже работа. Развлечение хоть куда: теперь до самой темноты Дилюк просидит над своими бумажками, изнывая от нетерпения. Забавно будет взглянуть на его лицо за ужином. На самом деле Кэйа просто хочет увидеть его. Уставшим или бодрым, изнывающим или совершенно безразличным — всё равно. Они видятся каждый день, а ему всё мало. Он не понимает, в чем дело. Точнее, не хочет понимать. Легко вообразить себя злодеем, подлецом, любителем играть с чужим сердцем. Куда сложнее признать, что это не игра и не злодейство; признать, что нет и не будет ничего настоящего без правды и доверия. Доверие — это готовность подставиться под удар. Он не станет спрашивать Дилюка, что они там друг к другу чувствуют, потому что ответ снова заставит его захлебнуться виной, каким бы тот ни был. Сейчас между ними всё куда приятнее. Без ответов, без Глаза Бога. Как он не понимал этого раньше. Как он не поймет, что он в шаге от больших неприятностей. Стоит кому-то проговориться, стоит Дилюку найти ещё какие-нибудь старые вещи, стоит его памяти вдруг ожить — и всему конец. «Ты считаешь, что я не смогу принять всё, как есть.... а я считаю, что дело не во мне». Он прав. Может, Кэйа его недооценивает: он думал, для Дилюка всё закончится на новости о том, что когда-то они были приемными братьями. Кажется, он до сих пор этим сильно ошарашен — теперь стал заметно дергаться при упоминании Крепуса, — но в нем не чувствуется жажда вышвырнуть Кэйю за порог и больше никогда его не видеть. Это пока что. Оступиться легко. Однажды он уже поверил в благоразумие Дилюка, но в ночь гибели Крепуса Кэйа и сам позабыл, каково думать головой, а не сердцем. Зато следующие четыре года вспоминал каждый день. В отличие от Дилюка, который решил, что пропасть невесть где и сделать так, чтобы его никто не смог найти — отличная идея. Но Кэйа начал доверять ему хотя бы маленькие истории из прошлого, самые безобидные крохи. А Дилюк, кажется, доверился ему безоговорочно, и он ещё пожалеет об этом. Ночь опускается на винокурню дольше обычного, солнце лениво катится к горизонту, будто не желая исчезать из виду. За ужином Дилюк постоянно переглядывается с Кэйей, хоть и выглядит невозмутимо — тогда тот нарочно задевает ботинком его колено. У Дилюка лишь дергается бровь. Когда после ужина в коридорах гаснут лампы, и все обитатели поместья расходятся по комнатам, Кэйа слышит тихие шаги в коридоре. Они отрывают его от грустного созерцания Глаза Бога, который он кладет обратно в сумку и прячет в первый ящик комода — может быть, он не слишком осмотрителен, но втайне он только и мечтает о том, чтобы оступиться, о том, чтобы Дилюк обнаружил всё сам и задал вопросы, от которых Кэйа не сможет уйти. Он думал даже оставить Глаз Бога где-нибудь в кабинете Дилюка, хотел попросить Аделинду вернуть его — мысленно изворачивался, как мог, и ни один из вариантов его не устраивал. Кэйе не узнать, как именно Дилюк найдет подброшенное. Не узнать, в каких обстоятельствах Аделинда решит отдать вещь, что при этом скажет — Кэйи там не будет, а дело слишком личное. Всё, что испортит его прекрасную неизвестность, может только навредить. Он должен разрушить её сам. Шаги в коридоре прерываются ударом и недовольным бормотанием — кажется, Дилюк запнулся в темноте. Ради него Кэйа милостиво зажигает лампу в своей темной комнате. В дверь еле слышно стучат, Кэйа открывает почти мгновенно. Дилюк заходит внутрь в одной ночной рубахе. Они долго смотрят друг на друга — Кэйа бы сделал первый шаг, но он хочет дождаться, когда у Дилюка кончится терпение. Только нетерпеливости в нем совсем не чувствуется. Он тихо, медленно закрывает за собой дверь и крепко прижимает Кэйю к себе, как нечто хрупкое и драгоценное, невесомо сжимает его плечи и гладит по волосам. Кэйа просто стоит, не смея шелохнуться, потому что ничего не понимает. Не так выглядит похоть. — Завтра... ты вернешься к себе? — Дилюк выдыхает ему в волосы. — О... наверное. — Странно, но Кэйа даже не думал об этом. — Да, завтра ближе к вечеру вернусь в город, а на следующий день пойду на работу. Его плечи сжимают крепче. — Я знаю, что сказал лекарь, но... тебе необязательно возвращаться в город. — Не могу же я оставаться у тебя вечно, ты и так... — Можешь, — Дилюк смотрит ему в глаза, — если сам хочешь этого. Кэйа тяжело сглатывает. Нет, не этого он хотел. Он хотел забыться до следующего утра и вернуть свою жизнь в привычное русло, лишь изредка задумываясь о том, что поступает неправильно, но Дилюк такого не потерпит. Слишком правильный. — Какое неожиданное предложение, — Кэйа напряженно посмеивается и делает шаг назад. — Сам понимаешь, я не могу в одночасье отказаться от своего укромного уголка. — Это твой дом тоже, и ты это знаешь. Он может снова стать нашим, — бормочет Дилюк ему в губы и целует прежде, чем Кэйа успевает возразить. Его подводят к краю постели, заставляют мягко упасть на неё — Дилюк даже придерживает его под спину, медленно опускает вес Кэйи на кровать, чтобы тот ничего себе не повредил. Он целует Кэйю снова и снова, не дает ни слова вставить, ни просто вздохнуть. Может, он это не всерьёз сказал, не подумал, просто настроение такое. Сегодня они забудутся вместе, а завтра Кэйа уедет. Ему необязательно оставаться, необязательно даже думать об этом. Хотел бы он остаться навсегда, но это невозможно, как бы Дилюк ни уверял в обратном. «Навсегда» у него очень хрупкое, готовое рассыпаться в любой миг, а к этому не готов Кэйа. Его перемещают к изголовью кровати, и Дилюк целует Кэйю всё ниже, приподнимает его ночную рубаху, спускается к бедрам. — Масло в первом ящике, — насмешливо отвечает Кэйа. Дилюк сам его туда положил, но когда тот приподнимается на локтях и тянется к тумбочке, Кэйа понимает, что натворил. — Нет, постой, я перепутал... Ящик открывается. Дилюк берет пузырек, но замирает и щурится, увидев другую вещь. — Прости за мое любопытство, но я всё хотел спросить... зачем ты всюду таскаешь с собой эту поясную сумку? Кэйа мог бы промолчать, отшутиться, отвлечь его. Этим он занимался последнюю неделю. Этим он занимался годами. У него в запасе всегда есть уловка или отговорка. Но перед ним Дилюк с его обезоруживающей честностью. Дилюк, который всё готов разделить с ним, как и раньше. Он — тоже его дом, и если Кэйе придется покинуть его снова, ему этого не вынести. Дилюк — его семья, а в семьях Кэйи всегда было слишком много лжи. Теперь у них больше никого нет, и только им решать, сколько вранья между ними останется. Приглашение Дилюка остаться на винокурне стало последней каплей. С Кэйи хватит. — Возьми её, — говорит он сквозь зубы, — возьми сумку. Ещё можно повернуть назад. Дилюк не настолько любопытен, поэтому сразу же отдает сумку Кэйе в руки, даже не заглянув в неё. Видимо, решил, что Кэйа просит её передать. — Я хочу вернуть тебе кое-что, хочу уже очень давно... твои воспоминания, — поясняет он. Кэйа заставляет себя говорить хоть что-нибудь. Безупречных слов ему не дождаться так же, как и безупречного момента. — Что? Он широко распахивает сумку показывает ему содержимое. Алый свет камня падает Дилюку на лицо: мягко, будто истосковался по нему. — У тебя есть Глаз Бога. Пиро, разумеется. Помнишь? Дилюк садится на бедрах Кэйи и ошарашенно смотрит на камень так, как смотрят в зеркало, когда не узнают самого себя. — ...я догадывался. Мне показалось, на паре фотографий я был с Глазом Бога, — тихо говорит он, не отводя взгляд, — но там было не разобрать, что это: он самый или просто украшение. Кэйа, что ты... — Я даже не до конца уверен, что это поможет, — он перебивает Дилюка прежде, чем тот посеет в нем сомнение. — Но после твоего приезда я посоветовался с одной уважаемой учёной, Лизой Минчи, вы с ней виделись в библиотеке ордена. Больше неё о Глазах Бога не знает никто во всем Мондштадте. Она сказала, ты мог терять память не только потому, что на тебя воздействовал Глаз Порчи, но и потому, что ты оставил свой Глаз Бога. Потом догадка подтвердилась: каждый раз, когда я приносил его с собой, ты вспоминал что-то новое. Всё это время я не мог заставить себя отдать его. Каждый день он хотел сознаться невзначай, легко и быстро, без сложностей. Теперь эта легкость ужасает, ведь не может всё быть так просто. Кэйа представлял себе долгое, тяжелое признание с длинными паузами. Кэйа представлял, как ему сожмет горло, и он не выдавит из себя ни звука, как впервые за долгое время он растеряется и не сумеет подобрать слова. Вместо этого они слетают с языка так просто, словно он готовил речь днями напролет. Может, так оно и было, только он не замечал. Сотни раз в его голове всплывали обрывки фраз и глупых объяснений, умоляли выпустить их наружу, а он никак не хотел поддаваться. — Возьми, Дилюк. — Он подвигает сумку ближе к нему. — Возьми и верни себе прежнюю жизнь. Вдруг тот останавливает его руку и отшатывается. — Нет, — говорит он, глядя на него в упор, — я уехал, чтобы разобраться в обстоятельствах гибели отца и наказать виновных, но ещё я от чего-то бежал. Ты скрывал от меня Глаз Бога всё это время, чтобы я не узнал об этом. Так? Кэйа тоже резко садится на кровати с сумкой в руках. — Разве ты не хочешь узнать? — Не горю желанием. — Дилюк хмурится. — Сейчас меня ничего не беспокоит, и я не собираюсь ворошить прошлое. — А если... — Кэйа в неверии хватает его за плечо, будто желая образумить, — если это связано со мной, и я врал тебе всё это время?! Что, если я не тот, за кого себя выдаю? — Ты Кэйа, — с непоколебимым спокойствием отвечает Дилюк, — этого достаточно. Я с самого начала понимал, что ты врешь, и будешь врать дальше. Я просто научился верить тебе наполовину. — Тебе... тебе что, всё равно? — Он легонько трясет его, но Дилюк даже не пошатывается, только склоняет голову и замолкает. — ...однажды я уже всё испортил, — еле слышно бормочет он, словно не хочет, чтобы Кэйа услышал. — Не знаю, как, но испортил. Второго раза не будет. — Ты в конец рехнулся? — Он сам достает камень из сумки, едва не обжигая руку о взбесившееся в нем пламя, и почти сует Дилюку под нос. — Если я прекращу всюду таскать с собой Глаз Бога, тебе станет хуже, без него ты... — Значит, я не зря просил быть рядом. — Он уворачивается от камня с кривой ухмылкой. — Ты вроде бы согласился. — Дилюк, архонты тебя побери. — Кэйа скалится. — Это твоя жизнь, твое прошлое. Прими его и живи дальше. — Если бы ты сам мог его принять, то не прятал бы от меня Глаз Бога. — Он упирается ладонью Кэйе в грудь и слегка отталкивает от себя. — Я не лез в твои тайны, и хочу, чтобы ты не лез в мои. — Ты просто... — Кэйа недоуменно моргает. — Тебе нужен я или воспоминания обо мне? — Что за бред ты несешь? — Я тоже думал, что мне нужен «Люк», а не ты. — Он с тоской смотрит на Глаз Бога. — Я хотел, чтобы всё было по-прежнему, но я тоже уже не тот Кэйа, который жил с тобой на винокурне. Не твой безропотный брат, не примерный сын господина Крепуса, не твоя правая рука в ордене. Теперь я могу быть кем-то другим. — Значит, ты переживешь и другого меня. — Ты тоже. Он поверить не может, что Дилюк готов терпеть беспамятство ради него, ради их общего притворства, и Кэйю это так злит, что он толкает его и опрокидывает на спину, нависает над Дилюком с Глазом Бога в руке. Что делать, если обладатель Глаза Бога отказывается забрать его? Кэйа не знает, но камень жжёт ему руку, как раскаленный уголь, и он насильно вкладывает его в ладонь Дилюка, заставляет крепко сжать. Тот даже не вздрагивает от жара: это тепло знакомо и привычно, оно множество раз взывало к хозяину, источнику огня, а он не мог ответить своей силе. Дилюк напирает на Кэйю в ответ, будто хочет отбрыкнуться, но тот прижимает камень и их сцепленные руки к самому сердцу Дилюка. Глаз Бога отзывается на касание огненными всполохами. Кэйа ничего не ждет от своей жалкой попытки — наверное, если Дилюк отказывается от собственных воспоминаний, с этим ничего не поделать, — но тут что-то происходит. Возмущение стихает, и Дилюк смотрит в пустоту: с каждой секундой выражение его лица меняется. На нем то детская наивность, то юношеский пыл, то смущение и влюбленность. Он бормочет какие-то обрывки фраз, которые заставляют Кэйю вздрогнуть, оживляют в памяти прошлое. Кэйа ждал, что его память мигом наводнят самые жестокие и мрачные события, но Дилюк вспоминал время, которое они провели вместе. — Я... Архонты, прости, что сопротивлялся... — Губы у Дилюка дрожат. Он спешно хватает пальцы Кэйи, и голос у него такой, будто он никогда ещё не испытывал такого счастья. — Я помню тебя, помню наше детство, К... Кэйа не радуется слишком рано: следом Дилюка хватает сильная дрожь. Тот скалится и сжимает Глаз Бога, а Кэйа отшатывается: он будто подставил руки открытому костру. Дилюк толкает Кэйю на подушки и нависает сверху так, словно хочет стукнуть его камнем. В глазах бушует пламя, и они кажутся ещё ярче прежнего. Только сейчас Кэйа понимает: такими яркими они были четыре года назад. После возвращения Дилюка их всё время скрывала еле заметная мутная дымка. Рука Дилюка зависает высоко над головой Кэйи, и Глаз Бога в зажатой ладони переливается вспышками света, пока наконец они не стихают. Это до ужаса напоминает тот вечер, когда Дилюк точно так же нависал над ним с мечом в руке. Удара не было тогда, нет и сейчас. Взгляд бегает из стороны в сторону, бешено мечется, словно перед Дилюком мелькают тысячи образов и видений, а он не знает, на какие из них смотреть. Его хватка ослабевает, Глаз Бога валится из руки, падает на постель. Дилюк дышит урывками, тяжело и часто, хватается за голову и так яростно зарывается пальцами себе в волосы, будто он готов их вырвать. Кэйа хочет тронуть его, помочь, но боится: что вообще происходит? Что он натворил? Неужели воспоминаний так много, что от них голова разрывается? Что станет с его разумом? Кэйа пытается тронуть его за плечо, но Дилюк рычит и отшатывается. Плечи дрожат. Из-под спутанных волос на Кэйю глядят влажные, злые глаза. В них всё смешалось: непонимание, злость, разочарование. Кажется, всё это вот-вот уступит место ненависти и презрению. — Ты... ты... — Пешка Каэнри'ах, — говорит Кэйа, и слова едва вырываются у него из горла: ему тяжело вдохнуть. Всё застывает, воздух между ними ощутимо нагревается. В первый раз сказать это было легче. Тогда он ещё не знал о последствиях. — Я помню, Кэйа. Я помню всё до последнего слова, — тихо и угрожающе говорит Дилюк, прижимая ладони к лицу. — Я не хотел... не хотел узнать это снова. — А я не хотел остаток жизни провести во лжи, даже если она удобна. — Кэйа отворачивается. — Я предупреждал, что тебе быстро надоест. — Заткнись! Заткнись и... Губы у Дилюка дрожат. Он снова поднимает на Кэйю злые глаза, снова будто хочет полезть в драку, а потом вдруг поворачивается и бессильно падает на подушки. Его грудь вздымается от частых вдохов, пальцы судорожно сжимаются, будто жаждут схватить рукоять меча, но меча нет, и Дилюк словно сдерживается, чтобы не начать его искать. Кэйа тихо зовет его, но ответа нет. Дилюк молчит слишком долго: может, ему больше нечего сказать, и он ждет, когда Кэйа уйдет. Что ж, его хотя бы не пытались убить... Наверное, второй раз проще пережить одно и то же предательство. Едва Кэйа приподнимается, чтобы встать с кровати, как Дилюк грубо хватает его за локоть и дергает на себя. — Куда пошел? — зло выдавливает он. — Думал одеться и уйти. — Ещё чего. Ты останешься здесь и будешь отвечать за последствия. — Хочешь довершить начатое? — Кэйа слабо пытается вырваться, но его не отпускают. — Вперед. Принести тебе меч? Только и я свой возьму, уж извини. — Начатое?.. Выражение лица у Дилюка такое, словно он отлично понимает, о чем речь, но не хочет в это верить, пытается принять воспоминание за дурной сон. Забавно. Так забавно, что Кэйа гадко ухмыляется и снимает с глаза повязку. Под ней уродливый рваный шрам: он тонко разрезает бровь, веко и часть щеки. Этим глазом Кэйа видит не очень хорошо, но всё же видит. Когда в тот вечер он лежал в грязи и с разбитым лицом, то не надеялся даже выжить. Дилюк застывает как вкопанный, его глаза округляются, и он не может отвести от него взгляда. Когда Кэйа касался шрама, всегда чудилось, будто его края пылают. Бред, конечно, призрачное ощущение, всё давно зажило. Но Дилюк пялится на него с таким ужасом, будто ранил Кэйю только что, и по его лицу ещё течет свежая кровь. — Это... — слова застревают у Дилюка в горле, — это я сделал?.. — Да. Не переживай, я всё ещё им вижу, пускай и плоховато. — Архонты, Кэйа... Он грубо хватает его за подбородок, но Кэйа не дергается. Дилюк вертит его голову под разными углами, словно шрам существует отдельно от Кэйи, словно это чья-то чужая рана, или ему очень хочется в это поверить. Его большой палец ползет к щеке, к нижнему веку, и Кэйа закрывает глаз. Из-за горячих рук Дилюка снова кажется, что шрам пылает. Вдруг голову Кэйи резко наклоняют вниз, и Дилюк прижимается своим лбом к его, пыхтит прямо в лицо, будто от ужаса у него перехватило дыхание. Кэйа едва не вырывается из его хватки, когда теплые губы касаются века. — Д-Дилюк... Зачем? — Потому что я больше ничего не могу с этим поделать, — с тихой ненавистью говорит он, и Кэйа не уверен, что вслед за поцелуем его не попытаются задушить. — Разве ты не хочешь разрубить меня напополам? — Нет. Себя, может быть. — Он немного отстраняется. — Не знаю. Ты мой брат, и я... — В тот вечер ты говорил другое, — серьёзным тоном напоминает Кэйа. — Я с ума сходил из-за того, что передо мной лежало тело отца с оторванной рукой, он заставил меня прикончить его из милосердия, а брат оказался не тем, за кого себя выдавал! Станешь винить меня за это?! — Нет. — Он шумно выдыхает. — Себя, может быть. Они замолкают, и Дилюк делает ещё шаг назад. Он хватает Кэйю за ворот рубашки и резко тянет на себя. — Как ты мог... — Кэйа пытается отцепить его руку, но это бесполезно. — Ты же видел, в каком я был состоянии, как у тебя только язык повернулся... — Жалею о том, как я это сделал, но не о том, что сделал. Наверное, так же потом скажу про сегодняшний день, и тоже ничего не смогу с этим поделать. — Можешь сейчас. — Например? — Не врать мне неделями, месяцами, годами или половину твоей жизни, Кэйа. Снова. — Он почти впечатывает его в стену рядом с дверью. — Это одно из немногих умений, которые я ценю в людях. В тебе его не наблюдаю. — Дилюк, ты... — Ты не представляешь, как я зол, — говорит он сквозь зубы, сжимает и разжимает кулак, от которого исходит почти видимый ореол огня. — Сиди тут и не высовывайся. Если утром я тебя здесь не застану, пеняй на себя. — «Не застану»?.. Ты ничего не перепутал? — Ты не глухой, Кэйа, и даже не слепой, хватит коверкать мои слова! Только попробуй сбежать! Дилюк хватает Глаз Бога, лежащий на кровати, открывает дверь и мчится прочь из комнаты. Кэйа бы спросил, как это вяжется со словами про «только попробуй сбежать», но он не уверен, что ему ответят. Когда Кэйа пытается заговорить с Дилюком снова, дверь закрывается у него перед носом. Больше всего как раз и хочется сбежать. Непосильная задача. Он устало прижимается к двери лбом, жмется к ней ухом, пытаясь понять, что происходит по ту сторону. Слышно, как Дилюк всё ещё злобно дышит — видимо, он тоже стоит, оперевшись на дверь с другой стороны, — а потом уходит. Слышен скрип половиц и громкий, яростный топот. Кэйа с ухмылкой прислоняется к двери спиной, пытается устоять, но в конце концов сползает по ней и не может сдержать странного смеха. На миг он задумывается, не услышат ли его обитатели дома, но ему всё равно. Он вглядывается в полумрак за окном. Кажется, что вот-вот разразится дождь, грянет гром, или мимо промчится огненная тень. Ничего не происходит. Стоит тихая, спокойная ночь, такая же, как и множество других. Сейчас они с Дилюком могли бы нежиться в одной кровати и ни о чем не думать до самого утра, а потом цикл вины и угрызений совести продолжился бы снова, но Кэйа решил всё прекратить. Ему страшно, что Дилюк тоже захочет всё прекратить. Кэйа только обрел его, пускай и не так, как рассчитывал, пускай к нему вернулся не его брат и не «Люк», а кто-то совершенно другой, но это было хоть что-то. Теперь ему опять придется иметь дело с другим человеком. Дилюк назвал его «братом». С братьями обычно не спят. По-видимому, он пытался убедить себя, что они уже бывшие братья, это всего лишь старое, пустое слово, повисшее между ними тяжелым грузом, но для Кэйи всё было иначе, потому что он помнил годы их совместной жизни. Теперь помнят они оба. Но ещё Дилюк поцеловал его шрам. Сказал: «Только попробуй сбежать». Кэйа совсем сползает на пол. Ему нужно время, чтобы прийти в себя: только он не уверен, будет ли это минута, час или день. Он слышит за дверью рычание и страшный грохот: Дилюк как будто уронил что-то в коридоре или ударил стулом о пол. Кэйа немного высовывается из своей комнаты, чтобы прислушаться к происходящему. Чудо, что никто в поместье не мчится к двери сломя голову. Вдалеке коридора слышатся чьи-то робкие, выжидающие шаги: так ходят только горничные. Когда звуки стихают, она возвращается к себе — наверное, решила, что ей показалось. Кэйа рассеянно касается шрама на своем глазу, и ему впервые кажется, что тот горит не от боли, а от призрачного тепла.