Способный ученик

Да будет тень! Да будет свет! Я проживу эоны лет, Пока пойму, что у меня Есть только ты, есть только я. Что мир лишь сон, где мы не спим, Познаем страх, и вместе с ним Шагнем в огонь, напьемся слез И повернем земную ось! Мы как вода в море, Кровь в жилах, Боль в сердце, Нож в спину! Двое как крылья, Сон в руку, Миг счастья — жизнь в муках. Не хочу другой судьбы — Где есть не я, где есть не ты. Благодарю сейчас и здесь, За все, что нет, и все, что есть. Агата Кристи — Сердцебиение

1953 год, Мюнхен Бавария, ФРГ Небольшой, но уютный гостиничный номер был погружен в бархатно-мягкий полумрак, созданный плотно сомкнутыми темными занавесками, за которыми переливался светом фонарей и яркими огнями наполненный праздничным шумом вечерний Мюнхен. Свет ночников, стоящих на столиках по обе стороны от большой двуспальной кровати, не рассеивал, а дополнял эту обволакивающую темноту, создавая своим с нею дуэтом причудливую игру света и теней, скрадывая устроенный в комнате беспорядок — небрежно брошенная у двери кожаная коричневая куртка с черной водолазкой, лавандового цвета трикотажный свитер, лежащий на журнальном столике вместе с теплым пиджаком, покоящиеся на полу у кровати джинсы… Однако во всем этом не было неряшливости, скорее наоборот, все эти мелкие детали словно создавали некую чувственную, дышащую самой чистой и яркой страстью картину, высший аккорд которой находился в постели, где на смятых царившей всего мгновения назад любовной схваткой простынях, жарко сплетясь в тесном объятии под укрывшим их одеялом, лежали двое, ведущие неспешный, интимный разговор. — И все-таки в той проклятой клинике мне явно мозги выжгли, потому что я не могу найти иного оправдания тому, что я забыл тебя. Забыл твое лицо. То, как оно прекрасно, — изящные пальцы провели по лбу, коснулись бровей и спинки носа, обвели линию скул и подбородок, мягко погладили самыми кончиками все еще горящие от поцелуев губы — кажущиеся горькими и жесткими, но на деле способные в своем прикосновении быть нежнее шелка и мягче бархата, даря самые сладкие поцелуи, — твои глаза, твою улыбку, твой голос… тебя всего. — Если бы я мог, я бы сам себя забыл. Голос был полон боли, и его заглушил терпеливый, полный нежности и любви поцелуй. — Не говори так. Даже если бы я никогда не вспомнил твоего лица, я бы не забыл главного. Личность. Реплика осталась без ответа, и он продолжил: — Можешь не верить на слово, но все это время он был. Он освещал мою жизнь. Свет… Наука и ты. Я никогда не забывал о тебе, хотя буду честен — был миг, когда я пытался это сделать. Но ничего не вышло, и так я попал в клинику, а там… Воспоминания о тебе стали моим якорем в море тамошнего безумия. Я пытался цепляться за малейшую деталь в них, и за твою внешность тоже, но если мне не удалось удержать память о ней, значит, всему виной то, как меня пытались «лечить», — презрительное фырканье, — можно подумать, что любовь это болезнь. С чуть хриплым, грудным смешком невесомо ласкающую лицо ладонь мягко остановили, чтобы коснуться губами чутких пальцев, оставить невесомый поцелуй в сердцевине, и скользнуть к обманчиво хрупкому запястью, игриво прихватив кожу, прежде, чем ответить: — Итальянцы говорят «L'amore è una malattia», но вряд ли они вкладывают в это именно такой смысл. Ну а что до оправданий… Почему же другого нет? Есть, и весьма прозаичное. В отличие от некоторых, способных до сих оставаться внешне возмутительно юными, я все же постарел на десять лет за все то время, что мы были вдали друг от друга, — и прежде, чем ему успели возразить, сильные руки обняли крепче, привлекая ближе, позволяя игриво и нежно прикусить чувствительное ушко, обжигая шепотом: — Это мне нет оправдания. Как я мог не узнать тебя сразу? Тебя, все такого же мальчишку, которого я по-прежнему хочу сделать своим — обесчестить, присвоить, оставить свою метку, — цепочка коротких поцелуев-укусов на шее — поверх уже оставленных следов, алеющих на молочно-белой коже, — мою бесконечно прекрасную и нежную нимфу? Ведь ничего не изменилось, Schatz, ничего — только окрепло.       — Я знаю, что ты собственник, — выдохнули в ответ, наклоняя голову, давая еще больший простор для поцелуев и покусываний на шее, — и что ничего не изменилось, ставший еще мрачнее и привлекательный в своей суровости сатир. И что стало только крепче. А еще, — в голосе послышалась улыбка, — чувствую в самом буквальном смысле…. — ладонь скользнула по бедру в безмолвном приглашении, а упругая округлость ягодиц призывно прижалась к налившейся желанием плоти. Дальнейший разговор велся на ином языке — прикосновений и поцелуев, тихих стонов и жарких голодных движений. Взглядов глаза в глаза: бездонной озерно-сапфировой глубины и льдисто-яркого зимнего неба. Тесных объятий, наполненных нежностью и еле слышного, словно сокровенная тайна, шепота признаний. — Мой. — Да. — Не уйду больше. — Не отпущу. — Никогда? — Никогда… Прильнуть, переплетясь ногами. Слушать биение сердца. Ощущать силу и жар объятий — до сладкого головокружения, не оставляющего ни единой мысли, — было так прекрасно и восхитительно, и красть время на сон казалось преступлением. Хотелось продолжать лежать вот так, тихо урча от того, как горячая ладонь скользит по спине, чувствовать мягкое прикосновение губ к макушке, как теплое дыхание вплетается в волосы… Чтобы быть уверенным, что это явь, а не сон, ведь все это столь долгожданно, столь желанно и правильно, что было трудно поверить, что это происходит в реальности, что это на самом деле. Что, несмотря ни на что, они нашли друг друга, встретились вновь и больше не расстанутся. — Не отпущу. — Никогда? — Никогда… Но его тепло и мягкость, ощущение находящейся в покое силы и мощи рядом, умиротворяющий ритм сердца убаюкивают, обволакивая сначала бархатом дремы, а затем искушая смежить веки и погрузиться в сон. И при мысли об этом по спине предательски змеится ледяной яд страха. Страха, что все это иллюзия, обман. Страха, что он снова проснется один. Что у них впереди не вся жизнь, а только — вновь — украденные у судьбы несколько ночей. Видимо, возвращение сюда — в этот же отель, в этот же номер, будто им дали шанс отыграть все назад и исправить все, поступить иначе, сделав иной выбор, сыграло с ним злую шутку, заставив вспомнить, чем закончились их четыре дня в Мюнхене двадцать лет назад. Будто почувствовав чужую внутреннюю борьбу, теплые губы касаются виска, успокаивая, а над головой с нежной заботой шепчут: — Спи, Liebling, уже поздно, да и я, увы, уже без сил, чтобы продолжать, хотя, видит небо, я не потратил бы зря ни секунды. — Ты себя недооцениваешь, любовь моя. Прости, но я-то помню, каким выползал из этой постели в последний раз, — теплый, так любимый им смех, и хитрый веселый взгляд синих глаз. — Боги праведные, — он невольно улыбается воспоминаниям о проведенном здесь когда-то времени — нежным и жарким, — это было двадцать лет назад. — И ещё сто тысяч раз после. — Еще одно слово, и я… Новый поцелуй закончил перепалку — о, сколько их было прежде, сколько было сейчас и сколько еще будет! — Ладно, сделаю вид, что поверил, — тихий фыркающий смешок теплом лег куда-то в область сердца, после чего он неохотно отстранился, устроившись так, чтобы смотреть в глаза: — Просто я не хочу засыпать. — Почему? — в его взгляде внимание, участие и серьезность. Впрочем, ничего удивительного — за это время они подолгу говорили вот так — откровенно и прямо, открывая и впуская в душу, показывая те ее стороны, что не могли разделить вместе ранее. Проговаривая их, спрашивая и отвечая, находя в себе понимание и принятие как друг друга, так и себя самих. И сейчас этот взгляд, эта готовность выслушать вновь говорят ему, что с ним готовы прожить его приступ страха, что его чувства и ощущения важны и нет нужды их скрывать. Поэтому он отвечает прямо, говоря как есть: — Потому что мне страшно. — Снова кошмары? — Нет, сейчас я впервые сплю спокойно. — Тогда отчего же тебе страшно? — ни капли досады или насмешки, и, ободренный этим, он продолжает: — От того, что проснусь один… — Я понимаю, — следует приглушенный ответ. — Что тебя вновь не будет рядом, когда я открою глаза. Что ты снова исчезнешь. Ведь мы здесь ровно столько же, сколько были тогда. — Не исчезну. Я не для того получил возможность начать все заново, чтобы упустить шанс быть с тобой. Засыпай, поверь мне — первым, кого ты увидишь, проснувшись, буду я. — Хорошо, — он вновь отстранился, устраиваясь поудобнее, и позволил себе закрыть глаза, погружаясь в мягкость дремы, слыша, как над головой неожиданно начали напевать что-то на незнакомом ему, мелодичном и чуть шипящем языке. — Это польская колыбельная, — пояснили ему, на миг остановив пение, — она — то немногое, что я помню из детства, и наверно поэтому всегда приносила мне покой. — Тогда продолжай, — он лишь крепче прижался щекой к груди, — люблю твой голос, на каком бы языке он не звучал. — Только голос? — Ты знаешь ответ. — Знаю, — он скорее почувствовал, нежели услышал в голосе улыбку, после которой ему продолжили петь. Нежная мелодия действительно умиротворяла, убаюкивая подобно объятию матери, и он сам не заметил, как уснул. Глядя на спящего в его объятиях мужчину, он с нежностью улыбался. Он сам до конца не мог поверить, что они встретились, что чудом не разминулись, что они снова здесь, будто время повернулось вспять, действительно дав ему шанс исправить совершенную двадцать лет назад ошибку и сделать верный выбор. С той лишь разницей, что теперь над ним не висит дамокловым мечом тень того, кто разрушил его жизнь до основания, сломал и пытался слепить по своему образу и подобию, но получил закономерный итог — способный ученик, превзошедший учителя. Молодой волк, что перегрыз старому вожаку глотку. Жертва, вырвавшаяся из плена. «Я обязательно расскажу тебе все, Herzchen — все, от начала до самого конца. А пока спи. И пусть тебе… ничего не снится. Да, пусть это будет самый твой лучший сон — долгий, безмятежный и без сновидений. Лучше оставь их мне — я приму их и вспомню все за нас двоих». Поцеловав его в лоб, он закрыл глаза, погружаясь в царство Морфея вслед за ним, и на грани сна и яви действительно невольно вспоминая, когда и как началась их история. В такой далекий Октоберфест тысяча девятьсот тридцать третьего года с самого банального столкновения в толпе…