Способный ученик

Двадцать лет назад 1933 год, Мюнхен, Бавария Германия Конечно, сбежать на Октоберфест, пока Курт уехал в Берлин по служебным делам, было не самой лучшей идеей. Вернее, откровенно плохой идеей. Но с другой стороны, ему осточертело сидеть в четырех стенах, пусть и с прекрасно подобранной библиотекой, ходить в спортивный зал для работников мюнхенского отделения гестапо, куда Курт обеспечил ему доступ, разрешив пользоваться и в свое отсутствие, выполнять данные им перед отъездом или же по телефону задания и поручения… Эрику было девятнадцать лет, и больше всего на свете он хотел хотя бы глоток свободы. Насладиться в полной мере тем, что его тюремщика и надсмотрщика, являющегося в глазах окружающих его опекуном, а в глазах самого Эрика — больным ублюдком, которому он с удовольствием перерезал бы горло подаренным им же оружием, нет рядом и не будет целую неделю. Иметь возможность получить все, что могут себе позволить другие молодые люди: встречать друг друга, знакомиться, веселиться, встречаться… Просто приятно проводить время как в большой компании, так и с кем-то одним. А не входить в спальню, вернувшись из ванной, не зная, что тебя ждет — спокойный сон или же на краю постели вновь будет сидеть твой личный мучитель, который будет терзать тебя почти всю ночь? Конечно, если Дюссандер узнает (хотя вернее было бы сказать «когда», ибо это всего лишь вопрос времени), ему несдобровать, но Эрику было не привыкать к подобному развитию событий. Это поначалу он пытался сопротивляться, бороться, противостоять, но что может волчонок против матерого волка? Тем более, от Эрика не укрылось, что Курта подобная его реакция забавляет. Будто ему нравятся его трепыхания и жалкие попытки, будто ему доставляет их преодоление удовольствие еще большее, чем просто его ломка и перековка под себя. И тогда Эрик постепенно сменил тактику, не желая потакать старому козлу еще больше. Так что, невзирая на риски, возможность вырваться того стоила. Зачем он прихватил с собой подаренный Дюссандером офицерский кортик и паспорт, Эрик не знал. Кортик — для собственного спокойствия, а паспорт… Наверное, чтобы никто не сомневался что он уже имеет право покупать себе алкоголь. Потому что в том, что он найдет в себе достаточно смелости, чтобы сесть на любой поезд и сбежать, Эрик здраво сомневался. Особенно прекрасно зная, что покинуть Германию у него вряд ли получится, а скрыться от Курта где-либо в ее пределах априори невозможно. «Хотя бы глоток свободы, — думал он, с оглядкой выходя из дома, — ненадолго, на сколько бы ни было, но свободы. Просто свободы». День выдался солнечным, ярким и на удивление теплым. Будто на время праздника сентябрь решил подарить своему собрату по сезону немного своих дней. И люди спешили насладиться этим щедрым даром, как следует повеселиться на празднике, чтобы, словно зарядившись его энергией, продержаться до Рождества. Наверное, поэтому пришедших на Луг Терезы для празднования Октоберфеста, было так много. Или же это сам Эрик отвык от большого скопления людей и толпы? Вся эта карусель красок, калейдоскоп музыки и гудящий рой различных голосов, говоров и акцентов в какой-то миг оглушили его. Это было словно видеть серый и мутный кошмар, а потом вдруг резко проснуться и увидеть, что ты в наполненной яркими цветами и оттенками комнате. Словно быть слепым и глухим, и вдруг неожиданно прозреть. Кто-то поздравлял его с отличным началом фестиваля, и Эрик автоматически отвечал что-то добродушное и вежливое, кто-то улыбался, и он улыбался в ответ. Девушка в ярком традиционном баварском костюме вручила ему кружку пива и, легко коснувшись губами щеки, рассмеялась его ошарашенному виду, и скрылась в праздничной толпе прежде, чем он успел поблагодарить ее. Впрочем, он увидел ее позже и, отсалютовав, сделал глоток, получив в ответ одобрительный кивок. Этот калейдоскоп новых впечатлений — странных, ошеломляющих и немного пугающих своим контрастом с тем, что он знал и к чему привык, настолько закружил Эрика, что пришел он в себя, когда кто-то, спеша куда-то, врезался в него со всего маху, пачкая выплеснувшимся из кружки пивом их обоих. «Ну вот, — чисто автоматически отметил про себя Эрик, — прачка наверняка расскажет Курту о грязной рубашке, и теперь он точно все узнает». Однако тут врезавшийся в него человек поднял взгляд, и Эрик почувствовал, как мрачные мысли исчезают под напором участившегося сердцебиения. На него смотрели самые яркие синие глаза, какие ему доводилось встречать. Кристально-чистые, завораживающего оттенка, они смотрели на него полным чуть померкнувшего веселья, легкой настороженности и вины взглядом. — Прошу прощения, — раздался легкий шотландский акцент, и лишь тогда Эрик словно очнулся от транса, вызванного взглядом обладателя столь по-юному звонкого, но обещающего однажды стать обволакивающе-мягким голоса, — с вами все в порядке? Эрик сжал рукоять кружки до побелевших костяшек так, что пальцы невольно заныли, с ужасом внезапно осознавая, что сейчас впервые, после того, как не стало его родителей, у него спросили, в порядке ли он. И от этого ужаса безумно захотелось закричать, заорать о том, что нет, господи боже, твою мать, с ним уже давно и очень давно ни хрена не в порядке. Но вместо этого он лишь сдержанно, не желая сразу пугать своей улыбкой, которую Дюссандер с досадой называл «акульей», улыбнулся уголками губ и коротко ответил: — Благодарю, со мной все в порядке, в отличие от моей рубашки и пива. Незнакомец, в котором Эрик с удивлением увидел темноволосого парня лет шестнадцати, улыбнулся в ответ: — В таком случае, может, найдем вам новую рубашку, и я угощу вас пивом? Правда, мне вряд ли его продадут самому, так что я, пожалуй, оплачу то, что выберете вы. Если только вы согласны на такое предложение. Эрик осмотрел себя. Рубашка была не так уж и заляпана, а вот то, что в наполовину опустошенной им кружке пива после столкновения осталось буквально на пару глотков, было обидно. — Если только пиво. Рубашка не так уж и пострадала, спасибо. — Тогда идем? — незнакомец обаятельно улыбнулся, и Эрик не удержался и улыбнулся не так, как научил его Курт (а вернее, не усмехнулся, как он), а как хотелось самому — открыто и искренне, с удивлением видя во взгляде не испуг, а… восхищение? — Я — Чарльз, — добавил тот, протягивая руку, — Чарльз Ксавье. — Эрик, — он осторожно сжал кажущуюся хрупкой по сравнению с его, изящную ладонь. — Просто Эрик? — синие глаза лукаво прищурились. — Просто Эрик. — В таком случае, очень приятно познакомиться, просто Эрик. Чарльз смотрел на него открыто и легко. Не особенно стесняясь, скорее, наоборот, позволяя синеве глаз скользить по его хмурому, как всегда, лицу, и что-то для себя считывая. Эрику стало любопытно и легко вслед за ним — словно тот передал ему свое настроение. А может, Чарльз был таким всегда. — Взаимно. — А теперь идем — мои слова про оплатить тебе новое пиво не пустой звук. Забавно. Так и не отпустив его руку, неуловимо сплетя свои пальцы с его в замок, Чарльз увлек Эрика за собой, в самую гущу яркого и шумного фестиваля. Вскоре Эрик знал о своем неожиданном знакомом все. Чарльз был родом из богатой и влиятельной семьи из Шотландии, приехал сюда с семьей, вернее, не именно сюда, а в Берлин, но как можно было усидеть в столице, чопорностью и занудством порою ничуть не уступающей Лондону, когда рядом такое событие, как Октоберфест? Поэтому он просто-напросто сбежал, пользуясь тем, что отчим обсуждает какие-то свои дела с немецкими партнерами, а мама развлекается в высшем свете в компании их жен. — Мой сводный брат остался с отцом, ибо, как тот сказал, ему пора вникать в дела, — простодушно откровенничал Чарльз, прерываясь лишь для того, чтобы откусить кусочек от сладко пахнущего корицей брецеля, — а поскольку моя младшая сестра сейчас в школе для девочек, то я оказался предоставлен сам себе, чему чертовски рад. — А твои родные не будут волноваться? — осторожно поинтересовался Эрик, мысленно качая головой, думая при этом, как можно быть таким открытым и доверчивым до наивности? Как можно просто взять и поехать на Октоберфест в шестнадцать? Как можно смотреть в мир так, словно он — прекрасен, словно тебе ничего в нем не угрожает? Как вообще можно быть таким — смело, не боясь, не только предложить незнакомцу, в которого ты врезался, оплатить пиво взамен вылившегося, но и купить чистую рубашку, а потом так открыто рассказывать ему о своей семье и о себе? И только сейчас он заметил нечто, укрывшееся от взгляда сначала. Чарльз замялся с ответом — ненамного, почти незаметно. Словно думая, о чем стоит говорить вслух, и о чем — нет. — Вряд ли, — наконец, покачал головой Чарльз. — Отчима больше интересуют дела и его сын, а мать… — он погрустнел, — после того, как она вышла замуж во второй раз, ее больше интересует наш винный погреб. Так что, — бросив в рот последний кусочек брецеля, Ксавье облизнулся, — я здесь, в твоем полном распоряжении. Куда теперь? — Может, карусель? — предложил Эрик, — если только тебя не укачивает. — Не дождешься, — фыркнул Чарльз, — идем! Странный. Поведение, жесты, весь Чарльз Ксавье вызывали у Эрика абсолютно смешанные чувства. Открытость юноши привлекала, а затаенное нечто во взгляде — цепляло на крючок. И все же, Эрик планировал сегодня повеселиться. Глядя на смеющегося, лучащегося весельем Чарльза, Эрик старался не думать о том, как искушающе звучало его «в твоем полном распоряжении», потому что на вид Чарльза, облизнувшего свои и без этого чувственно-яркие губы, внутри все отозвалось неожиданным желанием коснуться их самому. Желательно в поцелуе. Это было странно. Пугающе. Неправильно. Разве он может захотеть кого-то, кого только встретил и с кем только познакомился? Разве так вообще бывает — чтобы хотели не только тебя, но и ты, и это было взаимно? Но кто сказал, что нет? Ведь вместе с тем это было закономерно, ибо Чарльз Ксавье был удивительно красив, и при этом будто не осознавал своей наливающейся силой и красками, еще только готовящейся однажды раскрыться и расцвести, красоты. Ярко-синие, кристально-ясные, как озера его родины, глаза — выразительные, искрящиеся весельем, будто подсвеченные той самой внутренней неуемной энергией, что свойственна юности. Обманчивая хрупкость, нашедшая отражение в тонкости черт лица, делающая Чарльза поистине неземным. Словно он фэйри из британских мифов, внезапно оказавшийся так далеко от родных земель. Мягкие, слегка вьющиеся волосы — темно-каштановые, цвета лучшего горького шоколада, отчего Эрику казалось, что если он погрузит в них лицо, то они будут пахнуть шоколадом. Только не горьким, а сладким, с молоком. И то, что завораживало Эрика в Чарльзе больше всего — веснушки. Нежные поцелуи солнца на белоснежной, уже на вид кажущейся молочно-сладкой коже, ложащиеся на нее невесомыми каплями теплого меда. И потому безумно хочется коснуться их губами, чтобы узнать, действительно ли они столь сладки, какими кажутся, и исчезнут ли они, стертые поцелуем? Это неправильное желание. И не только потому, что за шагом в сторону от Дюссандера незамедлительно последует наказание еще более суровое, чем за самовольный уход из дома в его отсутствие. А потому, что разве он, Эрик, имеет право желать прикоснуться к чему-то столь светлому и теплому, будучи таким: сломанным, запятнанным, оскверненным? Разве может он позволить Чарльзу соприкоснуться с собою — истерзанным, грязным, усыпанным следами ожогов от сигарет, во вновь и вновь расцветающих синяках и ссадинах на своей коже, уже позабывшей, что когда-то солнце дарило свои поцелуи и ей? «Разве можно так слепо и безоговорочно доверять кому-то старше себя, будучи таким красивым и невинным? — думал он. — Быть таким безрассудным или просто наивным?» Он безрассудный, этот Чарльз. Без тормозов. И это завораживало. Как и его открытость ему, Эрику, так удивительно контрастирующая со все еще остающейся для него тайной того, что и почему привлекло его к этому странному мальчишке? Чарльз же, радуясь и наслаждаясь сахарной ватой, как ребенок, на миг остановился, пристально глядя ему в глаза, будто чувствуя, что его неожиданного знакомого что-то тревожит. — Все хорошо? — спросил он беспокойно, но с неизменной улыбкой на лице: — Может, ты устал от моей болтовни или у тебя были свои планы, а я в них вмешался? Черт, Эрик, прости. Я, верно, ужасно навязываюсь. Это было словно удар поддых. Второй раз за неполный день у Эрика интересовались его состоянием и чувствами. Определенно, встреча с этим мальчишкой — либо благословение, либо проклятие, потому что вряд ли теперь он сможет так просто отпустить его. «Так позволь побыть немного безрассудным и себе самому, — искушающе шепнуло что-то внутри, — когда тебе еще представится такой шанс?» Но Эрик лишь отмахнулся, с улыбкой покачав головой: — Все хорошо, у меня не было никаких планов, и мне приятно твое общество. Просто задумался о том, куда пойти дальше. Раньше здесь можно было посмотреть пороки развития, но увы, правительство их отменило. — Может, и к лучшему? — заметил Чарльз. — Хотя меня, признаться, всегда интересовала эта тема. Эрик обернулся и взглянул на него с интересом. — Да? И почему же? Сейчас он скажет, что скривился бы от лицезрения подобного, и все волшебство исчезнет. Так всегда бывает. Так всегда бывает с Эриком. Но Чарльз и не заметил его насторожившегося взгляда. — Я хотел бы стать ученым, — охотно пояснил он. — С точки зрения эволюции происхождение уродства так до конца и не изучено. Нет, конечно, дело в генетике. Определенно в ней. И если наука разгадает этот фокус, то кто знает, может, и о таких, как… Чарльз неожиданно осекся, отведя от него взгляд. Будто опасаясь того, что чуть не сказал. Я — совершенно точно пронзило Эрика. Чарльз хотел сказать именно это. Но не сказал. Он вообще не сказал больше на эту тему ни слова. — Таких, как кто, Чарльз? — мягко напомнил о себе он. Чарльз обернулся к нему. Темнота, чернильный отблеск глубокой и глухой ночи заполнили ясный до того взгляд. Эрик не понимал до конца момента, но ощущал, что прямо сейчас они с Чарльзом придут к чему-то важному. Или же разорвут это странное общение, едва его начав. Очевидно, и Ксавье понял, что нечаянно забрел в какую-то опасную для обоих сторону, а потому воспользовался моментом и ловко ушел от ответа: — Не важно, просто порой меня немного несет и мысли из-за этого иногда опережают друг друга, не обращай внимания, — после чего вернулся к первому вопросу, деликатно, но твердо обозначив свою позицию: — И все же, я против выставления людей как экспонатов, словно в какой-нибудь петербургской Кунсткамере. Какими бы они ни были внешне, они — люди: живые и чувствующие. Поэтому эта отмена к лучшему. Эрик раздраженно фыркнул. Похоже, вторая кружка пива, так и недопитая, кстати, определено лишняя для не привыкшего к таким большим порциям алкоголя, раз он не удержался и позволил сдерживаемым эмоциям выплеснуться за границы контроля. А может, это и было нужно? Как понижение давления в паровом котле или дамбе, чтобы избежать катастрофы? — К лучшему, говоришь? Возможно. Но на самом деле они, скорее всего, просто до боли в глазах и нервной трясучки не могут видеть даже намек на несовершенство и отклонение от пропагандируемых ими стандартов. — Но… — осторожно заметил Чарльз, украдкой осмотревшись, будто волнуясь, что Эрика кто-то услышал, — разве тебя не радует то, какой сейчас стала твоя родина? Как воспряла, окрепла и расцвела? — Дело не в патриотизме, Чарльз. Да и вообще, моя родина не Германия, а Польша, — отрезал Эрик и, смягчившись под изумленным резкой вспышкой взглядом Чарльза, добавил: — Но отчасти ты прав. Германия изменилась и к лучшему, отрицать глупо. Но у всего есть своя цена, вопрос лишь в том, будет ли стоить столь быстрый путь к переменам того счета, что по итогу будет выставлен? Ты просто еще слишком юн, а потому пока видишь только светлую сторону. — А ты, похоже, знаешь слишком много, раз можешь видеть и обратную сторону. Чарльз сказал это без издевки или желания поддеть, будто констатируя факт. И Эрик поразился этому вновь — как, откуда… откуда он мог это знать? — Можно сказать и так. И ты со временем научишься ее видеть. — Думаешь? — Поверь, Чарльз, жизнь научит. На такие уроки она не скупится. И только растерянность юноши, легко читаемая по лицу, заставила Эрика смягчиться. — Впрочем, все это пустое. Давай не будем портить политикой чудесный день, хорошо? — Согласен, — с блеснувшим во взгляде облегчением Чарльз улыбнулся, но тут же посерьезнел, — прости, если обидел тебя или если тебе было неприятно от моих слов. — Ветерок, — пожал плечами Эрик, — ничего страшного, ты ведь не мог этого знать. Повисшее молчание, грозящее вот-вот стать напряженным и неловким нарушил бурчащий звук из живота Чарльза. Эрик невольно улыбнулся, чувствуя, что проголодался и сам, и понимающе глядя на смутившегося юношу — в его возрасте одним брецелем сыт не будешь. — Я как раз хотел предложить тебе знакомство с немецкой кухней, — заметил он как ни в чем не бывало, словно и не случилось опасного недопонимания, — Как насчет хаксе на двоих или по порции пихельштейнера? — Звучит интригующе, — улыбнулся Чарльз, — и очень сытно. Я действительно немного проголодался, а ты? — И я. Идем, — он протянул руку, без слов приглашая следовать за собой, давая понять, что все в порядке, что он не зол и не обижен, и что ничто и никто не испортят ему настроение в этот день. Предлагая пообедать, Эрик не знал, что обрекает себя на новый уровень искушения — смотреть, как Чарльз ест. Обхватывает губами ложку и издает довольный стон, отправив в рот первую порцию горячего и восхитительно пряного густого супа. Как внутри горла проходит мягкая волна, когда он глотает… «Это неправильно. Так нельзя. Я просто провожу его туда, где он там остановился, и пойду домой». — М-м-м, вкусно… — вновь раздался восхищенный стон, отозвавшийся в Эрике приятным резонансом, — И не только на вид, — Ксавье слизал с губ мягко обволакивающий их сок нежной, сочной свинины, — так это и есть ваша знаменитая «свиная ножка к пиву»? — Да, это она и есть, — кивнул Эрик, отправляя в рот кусочек мяса. Увы, соблюдение кошера осталось далеко позади — в беззаботном детстве, когда на столе были только птица, говядина и рыба, а к ним — нут, кускус или овощи, готовился фалафель, и вечерний чай не обходился без тейглаха к нему. Теперь их место заняли клецки и квашеная капуста, охотничий шницель, гороховое пюре и свинина — хаксе ли или же колбасы, неважно. — Обычно хаксе подается к пиву. — В таком случае я просто обязан соблюсти эту традицию, — Эрик не успел опомниться, как его кружка оказалась в руках Чарльза, — поэтому возьму твое пиво! — торжествующе объявил он, прежде, чем сделать глоток и, на миг скривившись, фыркнуть, — ты уж извини, но старый добрый «Гиннесс» лучше, — заметил он, подцепив вилкой еще кусочек мяса. — Сейчас я должен обидеться, но поскольку ты уже знаешь, откуда я, я просто тогда допью его сам, — улыбнулся Эрик, забирая кружку и стараясь не думать о том, что Чарльз только что подарил ему непрямой поцелуй. Из-за стола они вышли разомлевшими от наполнившего тело сытого тепла, сонными и умиротворенными, купив с собой по стакану теплого безалкогольного глинтвейна. День клонился к закату, и на скамейке в постепенно затихающем парке было так здорово. Сидеть плечом к плечу, пить сладко-пряный напиток и просто молчать вдвоем. И не хотелось никуда идти, ни о чем не думать, а просто быть. Просто быть… Желательно рядом и вместе. — О чем задумался? Чарльз вытянулся на скамейке, явно пользуясь тем, что вокруг никого, допил свой глинтвейн и отправил стакан в урну. Как-то ненавязчиво и естественно он устроил голову на коленях Эрика, глядя на него снизу вверх своими искрящимися в свете вечернего солнца, и непринужденно — будто был рожден для этого, — завораживал Эрика взглядом. — О том, что впервые вижу столь потрясающий цвет глаз, — наверняка это все магия момента. Или же глинтвейн оказался не совсем безалкогольным, раз он сказал именно то, что думает и чувствует, глядя на Чарльза. Или же сама обстановка, сам этот день и эта встреча требовали именно этого — открытости и искренности? Эрик не знал и впервые не хотел знать ответы на свои вопросы, а потому просто продолжил: — Такой чистый и яркий. Настоящая берлинская лазурь. Он был готов ко всему. К удивлению. Возмущению. Тому, что Чарльз подскочит и, сказав что-то едкое из разряда «ты за кого меня принял?» уйдет, оставив его тут, осознавать в одиночестве, как весь прошедший прекрасный, как сказка, день меркнет, превращаясь в кошмар еще худший, чем каждый день с Дюссандером, наполненный разочарованием. Но вместо всего этого щеки Чарльза осветил нежный румянец, сделавший искорки веснушек еще ярче, искушая желанием провести по ним пальцем, собрать их на него и слизнуть эту солнечно-медовую сладость. — Это самый поразительный и оригинальный комплимент, что я когда-либо слышал, — улыбнулся Чарльз, поднимая руку и касаясь уголка его губ, — восхитительный, как твоя улыбка. Не сдерживай ее, Эрик, я ни у кого не встречал ее такой открытой и искренней. Услышав это, он невольно улыбнулся, надеясь, что она не выглядит горькой. Судя по разом довольно вспыхнувшему взгляду, ему это удалось. Или же это было потому, что сегодня и сейчас, весь этот день, она таковой и не была? Руки сами потянулись к разметавшимся на коленях Эрика вихрам. Не было больше страха или смущения — воздух мюнхенского вечера опьянял. И хотелось большего… — Вот так, — кивнул Чарльз, не спеша убирать руку, что застыла у губ Эрика, когда тот коснулся его волос. — Не хочу домой… Вернее, обратно в Берлин, к семье. Эрик согласно кивнул, и запустил пальцы глубже — доходя до теплой кожи под шевелюрой, играя с Чарльзом, словно с мурчащим котенком, доверчиво прижавшимся к нему, подставляясь под прикосновения. — И я не хочу. — Есть предложения? — В бары тебе еще рано, — задумался Эрик, — да и я не любитель подобных мест. Театр? Ксавье скривился: — Да ну тебя, у меня вся жизнь порой сплошной театр, — он забавно высунул язык, и Леншерр не удержался — потянул волосы от себя, заставляя Чарльза охнуть, — Эрик! Это же ску-у-ука! Делать вид, что ничего не происходит, когда происходило все — становилось все тяжелее, но Эрик заставил себя остановиться. Чарльз благодарно улыбнулся, и приподнялся, опасно приблизившись к его лицу. — А давай в кино, м? Что скажешь? Эрик едва смог выдохнуть, чувствуя на себе запах сладкого одеколона Чарльза и, сглотнув, ответил: — Звучит идеально. Сейчас как раз идет «Королева Кристина» с фрау Гарбо. Любишь исторические драмы? — Конечно, Эрик! — безоблачно улыбнулся Чарли. — Я люблю историю, так что это прекрасная идея. — А еще говорят, что на него не пускают детей до двадцати одного, — в глазах Эрика заплясали чертенята, — ума не приложу, почему. Чарльз подхватил его настроение и снизил голос до шепота: — Значит, мы просто обязаны это выяснить. Но с одним условием… — И каким же? — довольно прошептал Эрик наблюдая, как юноша поворачивается к нему вплотную. Тот заговорщицки улыбнулся, и почти коснулся губами его уха, отвечая: — Ты никому не скажешь, что мне шестнадцать. — Не скажу… — Эрик закрыл глаза, чувствуя, как сдает его верное прежде самообладание. Что с ним происходит? Что творит с ним этот мальчишка? Он знает его от силы день, а уже готов на каждое его пожелание ответить… Для тебя — все, что угодно. — Тогда идем? — Идем, — Чарльз подскочил со скамьи, протягивая ему руку, — вперед, на встречу с потрясающей Гретой Гарбо! Рассмеявшись, Эрик принял приглашение, думая о том, что он не хочет, чтобы этот день заканчивался. И, будто повинуясь какому-то порыву или влиянию момента, приобнял Чарльза за плечи, привлекая ближе к себе — будто старший друг или старший брат, опекающий непоседливого младшего. Во всяком случае, так это выглядело со стороны, и в это так хотелось верить самому Эрику. Вот только так естественно, будто он ждал этого, прильнувший к нему Чарльз, уютно и правильно устроившийся в его объятии, вызывал совершенно не дружеские и тем более не братские чувства.

***

Кто бы мог подумать, что вся жизнь Чарльза, построенная на самокопании, станет совершенно неважной этим мюнхенским вечером, ведь ему впервые в жизни не хотелось ни о чем думать, и того больше — анализировать и изучать. Свобода, легкость, кураж — все, что он ощутил при знакомстве с Эриком, подталкивали его к поступкам, о которых порядочный юноша-аристократ его возраста мог только сожалеть. Но Чарльз ни о чем не жалел — впервые в жизни ему хотелось послать к черту воспитание, устои и типичные условности, и просто жить. И плевать, что на деле — за своей болтовней обо всем и ни о чем, за изображением уверенного до самоуверенности золотого мальчика, — Чарльз скрывал смущение, потому что неожиданный знакомый с таким воинственным, дышащим стариной и легендами о викингах именем Эрик, ему нравился. И не просто как оказавшийся интересным и приятным человек. А как парень. Как мужчина, с которым он хотел бы провести ночь не за игрой в карты. Привлекательный, обладающий каким-то необъяснимым, но естественным для него столь же, как дыхание, магнетизмом, даже не осознающий, насколько он в глазах Чарльза… «Горячий» — это было первое, что он подумал, увидев, с кем столкнулся. Старше него, высокий и атлетичный, с отливающими медью непослушными и жесткими на вид рыжими волосами, и тонкой нитью-росчерком шрама от уголка губ к подбородку, Эрик выглядел воплощенным соблазном, а стоило ему заговорить, все внутри Чарльза отозвалось сладкой резонирующей дрожью от мягкого баритона с чувственной хрипотцой, делающей немецкий в его звучании чертовски сексуальным. Чарльз был страшно воодушевлен — и кажется, способен на всё. Но он не знал, можно ли проявить свой отнюдь не приятельский интерес? Каким будет отклик? И будет ли? Ведь если насчет себя он уже был уверен, то насчет других он бы утверждать не стал. Тем более, не имея ни малейшего понятия, как к этому осознанию приходят остальные и как они чувствуют, что именно этому человеку они могут довериться, могут выразить симпатию и получить ответ в зависимости от того, что чувствует этот человек, свободно его сердце или нет. Ведь, увы, у него не было никого из знакомых подобного толка, с кем он мог бы откровенно поговорить, и кто смог бы дать ему какой-нибудь совет касательно обустройства в мире, когда ты чувствуешь себя не соответствующим его ожиданиям. Например, семьи. Чарльз был свято уверен, что отчим явно что-то насчет него подозревает, и возможно с легкой руки своего сына, вечно норовящего сунуть нос в его, Ксавье, дела Кейна Марко. А потому нашептывал что-то, явно нелицеприятное, матери, и ладно бы только о нем. Иногда это касалось и Рэйвен, и тогда начинался очередной скандал, потому что молча терпеть это Чарльз не собирался. Вот и сейчас он слукавил, когда сказал, что просто захотел и приехал. На самом деле, Курт Марко в очередной раз проехался по желанию Рэйвен реставрировать исторические артефакты и предметы искусства, Чарльз не стерпел и едко прошелся по все еще никак не освоившемуся в бизнесе папаши Кейну, Марко вспылил, и в итоге Ксавье оказался здесь, рядом с воплощенной мечтой и фантазией, и понятия не имеет, что делать дальше, ведь так не хочется, чтобы этот день заканчивался. Или чтобы закончился просто тем, что выйдя из кинотеатра Эрик проводит его до ближайшей гостиницы, про которую Чарльз скажет, что остановился в ней, а сам уйдет к себе домой, и они больше никогда не встретятся. Глядя на развернувшуюся на экране до краев наполненную эмоциями драму, которая, на его взгляд, была больше любовной, нежели исторической, Чарльз невольно думал о том, как же она сейчас похожа на то, что происходит с ними сегодня. Он и Эрик словно граф Пиментель и королева Кристина: они точно также случайно встретились, у них тоже, вероятнее всего, один этот день, может, чуть больше, Эрик знает о нем, а он не знает об Эрике почти ничего. На экране прекрасная Грета Гарбо обходила комнату, нежно и чутко касаясь каждой вещи, поглаживая и запоминая ее тактильно, заставляя зрителя трепетать от бездонного, полного грусти, влюбленного взгляда, с которым она говорила о том, что ей предстоит долго жить воспоминаниями об этой идиллии. Завороженный, поглощенный своими мыслями о том, как это иронично: смотреть фильм, чувствуя себя участником повторения подобной истории в новых декорациях, Чарльз не заметил, как взял Эрика за руку, сплетая их пальцы в замок. Они были на последнем ряду, и в темноте зала вряд ли бы кто-то это заметил. А значит, можно позволить себе ещё одну вольность — прижаться теснее плечом к плечу, наслаждаясь мгновением и робкой надеждой, что то, как его виска невесомо коснулись теплые губы — это отклик на все сегодняшние знаки внимания. — Как же хорошо… — счастливо прикрыл глаза Чарльз, когда они вышли из кинотеатра и гуляли по вечернему Мюнхену, обсуждали фильм и прошедший день, при этом негласно не говоря о дне завтрашнем. — Спасибо тебе, Эрик. Это был замечательный фильм. И прекрасный день, тоже благодаря тебе. Эрик молчал, будто решаясь на дальнейший шаг. Интересно, понимал ли Чарльз, сколь противоречивые желания разрывают его сейчас? Проводить его туда, где он остановился на ночлег и уйти к себе, или же остаться там, с ним, и будь, что будет? Но Чарльз, кажется, вновь считал его настроение, и непринужденно — как ему это удается, черт возьми? — взял его руку в свою. — Мне кажется, я знаю, о чем ты думаешь. — М? — повел бровью Эрик, вынырнув из мысленного моря сомнений и дилемм. — Ты явно не хочешь возвращаться домой, а значит, тебе негде ночевать. И это прекрасно, друг мой. — И почему же? Что хорошего в том, чтобы почувствовать себя бездомным? — усмехнулся Эрик, переступив с ноги на ногу. — Я тоже не хочу возвращаться к родным. А значит, нам надо найти гостиницу. И, похоже, мы в паре шагов от решения нашей проблемы. Смотри, кажется, вон там, через дорогу, как раз таковая. С вывеской «Отель «Торрр-брау», — старательно выговаривая название, прочитал Чарльз. — Правильно будет «Торброй», — машинально поправил его Эрик, тело которого, удивительно чутко настроившееся на Чарльза с самого момента их знакомства, мгновенно и сильно срезонировало на чарующе раскатистое «р-р-р» юного шотландца жарким глухим всплеском в паху. Эрик отчетливо и обреченно осознал, что хочет этого мальчишку так, как не хотел еще никого и никогда, приблизившись к своим девятнадцати. И этот самый мальчишка, завлекающий его отелем, похоже, даже не представлял, что сам охотно идет в когтистые, игривые и жадные лапы охваченного страстью взрослеющего волчонка, и не просто идет, а радостно стремится навстречу их объятиям. — «Тор-р-р-брой»! — послушно повторил не подозревающий о его желаниях и жажде Чарльз. — Да, спасибо. Ваши дифтонги с умляутами сводят меня с ума! Вот она. Вроде выглядит приличной. Предлагаю остановиться там. Эрик отогнал от себя тупо бьющееся внизу живота, разгорающееся желание и иронично усмехнулся. — И на что же, мелкота? — он продемонстрировал пустые карманы. Все, взятые на сегодня из выделяемых ему на «мелкие расходы» Дюссандером, деньги разлетелись на развлечения для себя и этого странного, привлекательного парня с самыми яркими синими глазами. Жалкие несколько рейхсмарок в дырявом кармане он в какой-то странной надежде, что все же решится, отложил на билет на поезд. — Это не проблема, — Ксавье довольно ухмыльнулся, — у меня есть деньги. Мелкота, говоришь? Возраст, и рост, если ты вдруг решишь использовать и этот ничтожный аргумент, не показатели интеллекта, к твоему сведению. И размера достатка, а также наличия его, как такового. Так что, кто еще здесь мелкота — это еще нужно доказать. Хотя подожди-ка… — синие глаза лукаво сверкнули, — я только что тебе это доказал. — Ах, да, тебя же пропустили на фильм «для взрослых», — притворно поднял руки Эрик в добродушной и игривой усмешке: — Сдаюсь, будущий профессор Ксавье. Заболтать и убедить билетершу, и меня сейчас — смело можно зачесть в счет твоих вступительных экзаменов. — А по-моему, я ей просто понравился! Или ты, рядом безмолвно улыбающийся ей, как внезапно заскромничавшая звезда Голливуда. Вот как сейчас, да-да, ты же чертов Кларк Гейбл или Тайрон Пауэр! После такого ни у одной билетерши не повернулся бы язык нам отказать. — Подмигнув в ответ на ту самую замечательную улыбку, Чарльз уверенно зашагал вперед. Польщенному Эрику же не оставалось ничего другого, кроме как пойти следом за ним. — Ах, да… — спохватился Ксавье, неожиданно встав столбом посреди, по счастью, по-ночному пустынной дороги. Эрик, выше спутника головы на полторы, врезался в него и вздохнул, сомневаясь в самоуверенных аргументах юного всезнайки против его принадлежности к мелкоте. Было мучительно для сдерживаемого желания, но чертовски приятно, пусть и через одежду, ощущать собой тепло юного, созревающего тела — трогательно выступающие лопатки, плавный изгиб спины, завершающийся соблазнительной мягкостью ягодиц. — У тебя документы с собой какие-нибудь есть? При этом вопросе Эрик тут же подобрался и настороженно посмотрел по сторонам: на Мюнхен опускалась ночь, и им в самом деле следовало поторопиться. Комендантский час, введенный правительством в прошлом месяце, мог «сдать» их обоих. А его лично — подставить под очередное наказание вдобавок к тем, которые ему будут уготованы и так. — Боюсь, в силу моего несовершеннолетия и возмутительно юного вида, мне могут отказать в гостиничных услугах. Представлю тебя своим старшим братом. — Не замечая его настроя, улыбнулся Чарльз. — Ты представишь, — скептически уточнил Эрик, доставая из внутреннего кармана куртки паспорт гражданина Германского рейха. — И как это будет выглядеть? Мелкий… кхм… младший брат, что не дает вставить и слова взрослому? — О боги! — Ксавье закатил глаза, откинув голову Эрику на грудь, и озорно посмотрел на него снизу вверх. — Идет, говорить будешь ты, если спросят, представишь меня своим младшим братом. Эрик с усмешкой кивнул. — Так-то лучше. Братишка… Рука сама нашла ставшее привычным место — в гриве Чарльза. Эрик взъерошил шелковистые каштановые волосы и подтолкнул Чарльза вперед.